Казалось, она что-то ищет в окружающем ландшафте. Она столько раз бывала в этом месте – пешком, на велике, на скутере, на автобусе, на тачке, что знала долину как свои пять пальцев. Как и все местные ребята. Жизнь здесь состояла из сплошных маршрутов. Все куда-нибудь ехали или шли – в школу, к друзьям, в город, на пляж, выкурить косячок за старым бассейном, на свидание в парк. То домой, то из дома, то же самое со взрослыми: работа, магазины, любовница, техосмотр, кино. Любое желание – это расстояние, любое удовольствие – литры бензина. Даже мысли у местных жителей напоминали автомобильную карту. И воспоминания были главным образом географические. У Стеф мелькнула мысль. – Как тебе насчет выпить? Они вернулись немного назад и пошли по извилистой, обсаженной деревьями дороге, поднимавшейся к «бельведеру». Вдоль нее стояли симпатичные домики, недавно построенные теми, кто ездил пахать в Люксембург. Чем ближе к вершине холма, тем растительность становилась гуще, а дорога тенистее. Стеф и Антони шагали рядом, касаясь друг друга локтями. Мало-помалу ноги у них стали уставать от подъема. Они молчали. Антони был доволен. Он ведь так мечтал об этом. Вскоре показалась установленная на самом верху фигура Мадонны. Чудище благочестия, водруженное здесь на деньги семьи Вендель, оберегало сон рабочих с высоты своих десяти метров. Прошло уже несколько десятилетий, а она все так же благословляла Эйанж, раскинув руки и склонив голову. И все же, когда ты стоял у самых ее ног, это производило впечатление. – Ее в войну задело снарядом, – сказал Антони. – Знаю я, – ответила Стеф. Эту историю знали все. Стеф велела ему подождать пару секунд и забежала за цоколь. Мальчик поднял глаза на доброе лицо статуи, на тяжелые складки ее одеяния, на гладкий металл, где ржавчина уже начала свою небыструю подрывную работу. Когда Стеф вернулась, в руке у нее была бутылка водки. – Это что? – А мы здесь как-то недавно бухали. Оставили бутылочку. – Круто. Она отвинтила пробку, хрустнувшую как новая, и поднесла бутылку к губам. – Фу, теплая, – сказала девушка, скривившись. – Дай-ка мне. Антони тоже сделал глоток. И правда, жуткая гадость. – Правда мерзость? – А то. – Дай сюда бутылку. Стеф влила в себя хорошую порцию и пошла к карте-схеме долины в виде круглого столика, установленного прямо над пропастью. Она вскарабкалась на него и уселась, свесив ноги и любуясь пейзажем. Антони в один прыжок оказался рядом с ней. Она уже протягивала ему бутылку. – А все-таки это неплохо помогает. – Ага. Вдали, извиваясь и искрясь, текла Энна. В долине и правда становилось поздно. В косо падающем свете угасающего дня на лице Антони стали видны дефекты кожи, пушок на верхней губе, прыщик у носа. На шее у него билась жилка. Он повернулся к Стеф. Оба они ничего из себя не представляли в этом пространстве, которое и само-то было не бог весть чем. Приток большой реки пересекал долину, где люди построили шесть городов: деревни, заводы, дома, семьи и обычаи. Волнистый пейзаж был затянут покрывалом из аккуратно сшитых между собой геометричных лоскутков пшеничных или рапсовых полей. Между ними бежали остатки лесов, подбираясь к деревушкам, окаймляя серые дороги, по которым проезжало по десять тысяч фур в год. То тут, то там посреди ядовито-зеленой лужайки торчал одинокий дуб, похожий на вздувшуюся кляксу. В этой долине люди богатели, строили себе высокие дома, бросая вызов окружающей действительности. Детей пожирали волки, войны, фабрики. И вот теперь Антони и Стеф стояли тут и определяли ущерб. Под кожей у них пробегал невинный холодок. А в угасшем городе, сокрытая ото всех, продолжалась история, в которой под конец обязательно будут противоположные лагеря, выбор, политические движения и битвы. – Давай дружить… Стеф чуть не расхохоталась, но ее остановил серьезный тон мальчика. Он, не мигая, смотрел на пейзаж, упрямый и красивый. Водка сделала свое дело, и он больше не казался Стеф таким уж маленьким. И потом она успела привыкнуть к этому лицу, которое в профиль выглядело не таким ассиметричным, как анфас. У него были длинные темные ресницы, черные взъерошенные волосы. Она забыла о бдительности. Почувствовав, что на него смотрят, мальчик повернулся к ней. Снова стал виден его полуприкрытый глаз. Она смущенно улыбнулась. – Почему ты так говоришь? – спросила она. – Не знаю. Ты красивая. Свет угасал. Главное – не возвращаться домой. Антони решил, что сейчас возьмет ее за руку. Угадав это, она немного отстранилась. – Ты где живешь? Он показал ей жестом. – А ты? – Там. Она смотрела на плотные ряды крыш, на переплетение жизней, там, в ложбине под мостом. Она бывала здесь сто раз, знала эту панораму как свои пять пальцев и сразу находила нужные ориентиры. Понимая, как мало всего этого для жизни. – Свалю я отсюда. Как только сдам выпускные, уеду на фиг. – Куда? – В Париж. – А. Для Антони Париж был чем-то абстрактным – пустым звуком. Что такое Париж? «Семь дней». Эйфелева башня. Фильмы с Бельмондо. Что-то вроде парка аттракционов, только еще понтовее. Он не слишком понимал, ей-то туда на кой ехать. – Плевать, все равно поеду. Для Стеф Париж был, напротив, черно-белым. Ей нравился Дуано[13]. Она ездила туда с родителями на Рождество. Вспоминала витрины и Оперу. Когда-нибудь и она станет парижанкой. Они еще выпили, потом она заявила, что ей пора домой. – Уже? – Уже почти восемь. Мать меня убьет. – Хочешь, я тебя провожу? Она немного разбежалась и забросила бутылку – далеко-далеко, в сторону города. Та описала длинную, баллистически совершенную дугу. Оба проследили за ней глазами, пока она, шурша листвой, не исчезла в нескольких десятках метров ниже по спуску. – Да нет, – ответила Стеф, – все нормально будет. Она ушла, а Антони стал смотреть, как падает за горизонт солнце. Он не плакал, хотя именно этого ему и хотелось. 12 Элен Казати специально взяла выходной, как делала это время от времени. В такие дни она обычно вставала первой, в шесть часов, потом завтракала, слушая «Европу-1». Ей нравились обозрения Филиппа Обера. Он веселый и умеет говорить о женщинах, особенно о Матильде Мей. Дома утренние занятия подчинялись конкретной устоявшейся рутине, от которой зависело, кто и когда пользуется кухней, ванной и туалетом. Главное было не сталкиваться с остальными, потому что все Казати утром вставали не с той ноги. Совместный прием пищи – вот что играет особую роль в семейной жизни. Так говорила мадам Дюма, соцработник, которую прикрепили к ним после аварии. Элен помнила эту цедившую сквозь зубы полную энергичную даму. Когда она усаживалась у них в кухне, ее бедра принимали поистине устрашающие размеры. Она сыпала направо и налево советами и требовала, чтобы ей показывали счета. Элен терпеть не могла, когда та совала нос в их дела. – Я сама бухгалтер, вы же знаете. – Знаю, – отвечала мадам Дюма. – Но тут наверняка можно что-то усовершенствовать. Корректная, всегда ровная мадам Дюма улыбалась, прилежно копаясь в корешках чековых книжек и то и дело поднося ко рту палец. Она действительно была в своей стихии. Судья направил ее сюда ради блага ребенка. Элен могла понять справедливость этой меры – до некоторой степени. Даже Патрик старался. Все произошло так быстро. – Вы осознаете, что нуждаетесь в помощи? Супруги отвечали, что да, осознают. Антони уже привычно играл в уголке в кабинете судьи. Однажды он пожаловался, что никак не может найти своего смурфика в очках. Должно быть, его прикарманил какой-то другой мальчуган. Конечно же, они нуждались в помощи. А пока эта мадам Дюма сводила Элен с ума своей неутомимой улыбкой и нескончаемой доброжелательностью. Она думала, что у нее не осталось в запасе ни капли жалости к мужу, но поведение соцработницы почти примирило их друг с другом. Толстуха без остановки во всех деталях анализировала его привычки: выпитые за день банки пива, сигареты, приятелей, ружья, мотоцикл, словечки, которые он употреблял при ребенке, даже манеру двигаться. И искореняла все дурные пристрастия, чтобы в семье все стало правильно. Идет дело, идет, повторяла мадам Дюма свой любимый припев, после чего переходила к критике и предписаниям. Отец с матерью покорно слушались, даже с благодарностью. Вы о чем за едой разговариваете? Вы спрашиваете у жены, как прошел ее день? Патрик надувал щеки. Что он мог на это ответить? Вы можете в музей сходить, для безработных это бесплатно. Как бы то ни было, супругам Казати пришлось провести несколько экспериментов с совместными завтраками, предельно сознательно, и по-американски, с мюсли и свежими фруктами. Элен до сих пор помнит звук, с которым Патрик втягивал в себя кофе. Видит, с каким выражением малыш ворочал в тарелке мюсли. Если бы она положила ему уличной грязи, это вызвало бы у него не больше отвращения. В конце концов она отправила его допивать свой «Несквик» перед телевизором. Они с Патриком остались один на один с каким-то унизительным чувством, не в силах произнести ни слова. В другой раз Элен устроила семейный поход в «Европа-Парк». Чтобы вынести очереди перед каруселями, жарищу и всех этих придурков, отец пил, не переставая, и выдул, похоже, в общей сложности литров пять пива. В этом прелесть немецких парков аттракционов: там разливное пиво «Шпатен» продается буквально на каждом углу. На обратном пути Элен сама села за руль, и им пришлось раз пять останавливаться, чтобы Патрик мог на обочине облегчить свой мочевой пузырь. Антони остался доволен. Он был маленький – не понимал, что к чему. Когда период административного контроля подошел к концу, мадам Дюма представила отчет, не слишком благоприятный, но судья по делам несовершеннолетних вел по пятьдесят дел в год, среди которых бывали и более трудные случаи. Так что их оставили в покое. В сущности, Элен больше всего огорчало, что эта история про неудачное падение, выдуманная от начала и до конца, для всех стала правдой. Даже Антони, когда его расспрашивали, излагал именно эту версию. Но у Элен была твердая память. Элен чуть было не отказалась от него – своего замечательного дня незамужней женщины. Во-первых, потому что накануне была гроза, и вообще, какой смысл потихоньку позировать целыми днями, чтобы под конец оказаться запертой в кинозале. И потом, эта история с мотоциклом сводила ее с ума. Уже неделя, как он пропал, она думала о нем днем и ночью, вздрагивая каждый раз, когда Патрик открывал дверь. Правда, этот драндулет уже ничего не стоил, им никто не пользовался. У них даже не было денег, чтобы застраховать его. Но она знала, что, стоит Патрику только узнать правду, он тут же окончательно съедет с катушек. Подумать только, он ведь однажды чуть не побежал к соседям с монтировкой наперевес только потому, что те не вернули им вовремя раклетницу[14]. Но этот день был ей необходим, ей надо было глотнуть немного свежего воздуха. Она села за руль своего старенького «Опеля Кадетт» и поехала в сторону Гереманжа. Она была вся на взводе – как будто сбежала из тюрьмы. Теперь она двигалась по главному шоссе. В ветровом стекле, оттеняя небесную синеву, плыли тонкие облачка. Вон там вычерчивал белую, тут же расплывающуюся линию улетающий куда-то самолет. Она опустила стекло, вдыхая чудесный аромат земли после дождя, влажный темный запах, напоминавший ей детство, начало учебного года, ностальгический запах вчерашнего дня. По радио говорили, что погода сегодня будет отличная. Первую остановку она сделала у гипермаркета, купила себе кое-что поесть – хлеба, помидорину, бутылку минералки – и «Фам актюэль». Затем снова отправилась в путь. Подъехав к стоянке у бассейна, она посмотрела на часы. Еще не было десяти. Весь день впереди. Она далеко от дома, на свободе – это чудесно. Она купила билет в кассе. Кассирша оказалась ее бывшей одноклассницей. Они узнали друг друга, обменялись дружеской улыбкой – и хватит. Затем Элен пошла в кабину для переодевания, надела купальник – раздельный. Купленный два года назад, он был еще вполне в духе времени, глубоко вырезанный на бедрах, желтый и довольно высоко сидевший на талии. Для такого купальника нужен хороший загар, и Элен загорала все лето. Под конец она завязала волосы в узел, обмотала бедра парео, взяла сумку и – хоп! – направилась к открытому бассейну, надев темные очки на голову наподобие обруча для волос. Ее ноги едва касались земли. Она даже что-то напевала. Бассейн Гереманжа, вырытый в семидесятые годы, пятидесятиметровый, с бетонными тумбами и гравийными плитами, немного потрепанный, но вполне современный, глубиной в два метра, был образцовым строением подобного типа. Рано утром народу там было немного, только особо заядлые пловцы, наматывавшие километры до наплыва посетителей. Элен выбрала себе шезлонг, с которого были видны те, кто выходил из кабин для переодевания. По пути она кивнула пожилой шестидесятилетней паре из нестареющих. Женщина вязала, мужчина тем временем читал разложенную на ногах газету. Они проводили здесь большую часть лета, обмазанные с головы до ног кремом, карамелизованные, седовласые. В послеобеденное время они позволяли себе небольшую сиесту, там же, на самом солнцепеке, и тогда окружающие могли наблюдать их подошвы, дававшие довольно точное представление об изначальном цвете их кожи. Эти двое явились из уже почти не существующего мира, в котором солнечные ванны считались целебными. Они не пили, не курили, рано ложились спать и каждый день поджаривались на палящем солнце.