Глава третья За окном трескуче закукарекал соседский петух, и Евсения невольно зажмурилась. На его призыв сразу же отозвались другие петухи в поселке, и вскоре все пространство заполнилось протяжными звонкими криками. Евсения ненавидела это кукареканье, ненавидела она и самого петуха, ежедневно будившего ее ни свет ни заря. К тому же петух этот обладал удивительно вредным характером. – У, противная птица, вот смотри, изловлю и в суп тебя пущу! – ругался Баваль, и Евсения втайне мечтала о том дне, когда это наконец случится. Она бы даже не стала есть этот суп, хотя чувство голода уже давно было ее почти постоянным спутником. Хотя она прекрасно знала, что такое не произойдет: у соседей Баваль воровать не станет. И не потому, что он такой честный, просто соседи подобного не простят, моментально вызовут милицию, а этого Бавалю совсем не надо, от проблем с милицией он старается держаться подальше. Евсения приподняла веки. За окном уже посветлело, скоро полностью рассветет, а за ним последует и подъем, который не замедлит объявить Чирикли. Евсения скосила глаза в сторону: Чирикли лежала чуть поодаль и сопела во сне с тихим присвистом. Она всегда спала крепко, и никакие петухи и другие шумы не нарушали ее покоя. Евсения же знала, что ей самой теперь предстоит почти час тоскливо маяться, потому что, раз пробудившись, она уже точно не уснет. Она попыталась подумать о чем-нибудь приятном, в надежде, что это позволит ей все-таки расслабиться и хотя бы подремать, но приятных воспоминаний уже давно не было в ее жизни. Смутно мерещилась ей другая ночь, в которой так же поблескивала за окном луна, а рядом посапывало во сне другое тело. Но то тело было родным, любимым и теплым, а у Чирикли вечно ледяные ноги, которыми она во сне постоянно умудряется задевать Евсению. Ночи и так не были спокойными и тихими. Периодически раздавался шорох под окнами, приглушенный стук в дверь, и тогда Баваль поднимался в своей комнате, отделенной от той, где на одной кровати спали Евсения с Чирикли; неслышно, по-кошачьи, он нырял в ночную тьму, о чем-то шептался с пришедшим, потом заходил в дом, шуршал чем-то целлофановым, уходил, возвращался снова, теперь шурша какими-то бумажками и пряча их под подушку, после чего опять ложился спать. Таких подъемов порою случалось несколько за ночь, и Евсения каждый раз просыпалась, отчего-то чувствуя необъяснимый страх. Она не знала, чем именно занимается Баваль, но догадывалась, что это что-то нехорошее, даже криминальное, за чем могут последовать крупные неприятности. Какие, она тоже не знала, но боялась. Евсения молча смотрела в потолок, на деревянные балки перекрытий, и попутно вспоминала, как впервые привел ее в этот дом Баваль. Она пошла за ним покорно, потому что больше ей некуда было идти. Бабка Антоновна тогда весь день была молчалива, а под вечер вдруг заговорила с Евсенией ласково, пожаловалась на свою тяжкую старческую долю и даже пустила слезу, притворную и жалостливую. Потом как-то сразу посерьезнела, подобралась и строгим голосом велела Евсении переодеться. Оглядела ее придирчиво перед зеркалом, заставила причесать волосы и сколоть их заколкой. Потом взяла ее за руку и, ничего не объясняя, повела куда-то. Евсения чувствовала какую-то фальшь и напряжение в поведении бабки и хотела было запротестовать и даже сбежать по дороге, хотя бежать ей было некуда. Но бабка цепко держала ее своими жесткими пальцами, похожими на крючки. Потом они ехали в автобусе, и Евсения все пыталась запомнить дорогу, но вскоре стало совсем темно, и она оставила это бесполезное занятие. Через некоторое время они оказались в пустынном месте неподалеку от станции, и из повисшей уже над поселком темноты вдруг вынырнул какой-то высокий чернявый мужчина. Бабка сразу же подошла к нему, заискивающе улыбнулась и негромко принялась сыпать словами, то и дело указывая корявой рукой на Евсению. Правда, тогда она еще не была Евсенией, бабка Антоновна звала ее Нюркой. Мужчина искоса бросал взгляды в ее сторону, молча слушал, нахмурившись. Потом подошел и так же молча осмотрел ее сверху вниз… У Евсении сердце ухнуло куда-то в ноги от страха. Затем мужчина вернулся к бабке и протянул ей несколько купюр, вынутых из кармана. Та проворно пересчитала их своими крючковатыми пальцами, начала было торговаться, попробовала надавить на жалость, но мужчина лишь рассмеялся, сверкнув в темноте белыми зубами, и покровительственно похлопал бабку по плечу. Та вздохнула, кивнула и засеменила по дороге, исчезнув так быстро, словно растворилась в темноте. Девушка осталась один на один с незнакомым мужчиной. – Меня зовут Баваль, – произнес он. – А тебя? Она молчала, терзаемая страхом и неизвестностью. – Ты что? Немая, что ли? – прищурился Баваль, и в глазах его она заметила нехороший огонек подозрительности. – Нет, – сглотнув слюну, поспешила она его разуверить. – Так как звать-то тебя, красавица? – Не знаю, – честно ответила она. – Да? – Баваль задумчиво поскреб шершавый подбородок. – Ну, пошли, на месте разберемся. У меня будешь жить. И пошел вперед. Она некоторое время постояла в нерешительности, думая, рвануть ли ей в сторону и пуститься прочь сломя голову или покорно отдаться судьбе? Баваль обернулся. Качнувшись, она медленно двинулась за ним… Больше всего Евсения боялась, что Баваль, когда они придут к нему, начнет ее домогаться. Что бабка Антоновна продала ее в сексуальное рабство, из которого ей теперь никогда не выбраться. Почему-то вначале она приняла Баваля за турка – видимо, из-за его черных глаз и кучерявых волос. Только позже она поняла, что попала к цыганам. В просторном деревянном доме было жарко натоплено. Стоял конец осени, и Евсения совсем продрогла, пока они шли, а путь был довольно долгим. Когда дверь отворилась, навстречу Бавалю метнулась красивая молодая женщина, гибкая, с большими, влажными, как у оленихи, глазами – Мирела. Она заговорила что-то ласково на непонятном Евсении языке и внезапно осеклась, увидев незнакомую девушку. Бросила вопросительный взгляд на Баваля, и тот принялся что-то объяснять. Мирела посмотрела на Евсению уже дружелюбнее, подошла, сказала: – Разувайся. Садись на лавку. Евсения скинула дырявые сапожки и неуверенно прошла к длинной лавке, стоявшей возле печки. Баваль подошел, протянул руку к воротнику ее куцего пальтишка, просунул вглубь ладонь… «Вот оно!» – мелькнуло в голове у Евсении, и она, ахнув от неожиданности, невольно отпрянула. Баваль выругался и рассмеялся. Оказалось, он лишь хотел пощупать ткань пальто. Убедившись, что оно тонкое и старенькое, мужчина повернулся к Миреле, снова что-то сказав на своем языке. Та лишь кивнула и прошла в соседнюю комнату. Вернулась вместе с совсем еще юной девушкой с недовольной физиономией и недобрыми маленькими глазками, очень невысокого роста, приземистой. Девушка посмотрела на Евсению и молча бросила ей бледно-розовый простеганный пуховик. Пуховик был ношеным, но теплым. На его рукаве не хватало пуговицы. Маленькая девушка принялась о чем-то расспрашивать Баваля, в процессе разговора становясь все более недовольной. Голос ее постепенно повышался, доходя чуть ли не до крика, пока из соседней комнаты не вышла полная женщина постарше и строго не цыкнула на нее. Женщину звали Ратори, она была старшей сестрой Баваля, а сердитая маленькая Чирикли – младшей. Ратори занимала отдельную комнату вместе с мужем, Гозело, и двумя детьми, а незамужняя Чирикли спала в первой, ближайшей к двери комнате. Теперь ей предстояло делить кровать с Евсенией – наверное, поэтому она и была так недовольна. Впрочем, причину ее постоянной озлобленности Евсения поняла позже: Чирикли уже исполнилось семнадцать, а она все не была замужем. Позор, ведь главная честь для цыганки – быть матерью. Вот у Мирелы, жены Баваля, было уже двое детей, мальчик и девочка, Василь и Вайолка, хотя она еще совсем молодая, примерно ровесница Евсении. И уже ждет третьего. И Мирела добрая, Евсении она нравится. Может быть, еще и потому, что Мирела и назвала ее Евсенией, в то время как Чирикли принялась окликать ее – Киза. Евсения совсем не чувствовала себя Кизой, и Мирела, поняв это, улыбнулась и стала обращаться к ней – «Евсения». А Чирикли как раз вполне соответствовала своему имени: маленькая, бойкая, крикливая, похожая на растрепанного воробья-забияку… Между нею и Евсенией с первого же дня установилась стойкая антипатия, и это было вдвойне неприятно, поскольку им приходилось ежедневно вместе ездить в город на электричке и возвращаться обратно, да еще и встречаться в процессе «работы». Сама Чирикли четкой и постоянной работы не имела, в основном она попрошайничала и подворовывала. Евсения об этом знала. Чирикли и ее саму как-то пыталась подбить на это занятие, но тут податливая Евсения запротестовала насмерть, и Чирикли, махнув рукой, отстала от нее, бросив на ходу: – Ладно, ты все равно не умеешь! Еще попадемся все из-за тебя! Чирикли пробовала гадать на вокзале, но получалось у нее это плохо: едва она протягивала свою грязную ладошку и, качая головой с неряшливыми, бог знает когда заплетенными косами, принималась причитать: «Ой, горе какое ждет тебя, красавица, если не позолотишь ручку», как подловленные ею женщины шарахались в сторону, брезгливо отталкивали девушку и спешили мимо. Некоторые грозились вызвать милицию. Одним словом, не давалось Чирикли искусство гадания, в отличие от Ратори, которой, как рассказала Мирела, этот дар передался от старенькой Леи, бабушки Баваля. Та умерла, когда Евсении здесь еще не было. Ратори тоже нравилась Евсении своим спокойным, рассудительным характером. И муж ее, Гозело, ей нравился – своим веселым нравом и умением петь по вечерам красивые цыганские песни. Был еще дедушка Антос, совсем старенький, он практически никуда не выходил, все лежал в своей малюсенькой проходной комнатке на кровати. Часто, надев очки, он читал книжки со сказками, взятые у внуков, иногда, когда глаза у него совсем уставали, старик просил почитать вслух Евсению. Та соглашалась охотно, поскольку любила и чтение, и дедушку Антоса: он никогда на нее не ворчал, не повышал голоса и интересно, захватывающе рассказывал древние цыганские легенды. Иногда дедушка звал Гозело и просил его спеть что-нибудь. В такие минуты Евсении становилось совсем хорошо и уютно, почти как дома. Хотя своего дома, как такового, она почти не помнила, не знала… Именно благодаря Гозело Баваль определил Евсению с наступлением весны петь в электричках, и ей не приходилось больше терпеть все время рядом с собой наглую и вредную Чирикли. Произошло это так… Однажды Гозело пел под гитару. Евсения, заслушавшись, присела рядом и потихоньку принялась подпевать: романс был ей знаком. Гозело сначала улыбался, потом с удивлением прислушался, а затем о чем-то переговорил с Бавалем. Тот попросил девушку спеть что-нибудь еще, и с тех пор она стала «выступать» в электричках. Подавали ей немного, но к вечеру все-таки набиралась сносная сумма, которую тут же отбирала жадная Чирикли, даже не разрешая Евсении купить самый дешевый пирожок с картошкой. А ведь Баваль распоряжался, чтобы они обязательно обедали вместе после полудня! Но коварная Чирикли или не приходила в условленное время, ссылаясь на то, что у нее нет часов, хотя на вокзале они были развешаны повсюду: как электронные, так и автоматические. То она все же приходила, но говорила, что денег мало и тратиться на еду не стоит, хотя от нее самой пахло беляшами и малиновой жвачкой… Ужинали обычно дома, супом из баранины, квашеной капустой, а иногда и просто куском пирога на ходу, в последней электричке. Петь у Евсении уже не оставалось сил, и она просто дремала, откинувшись на сиденье и радуясь возможности передохнуть. На следующий день – опять ранний подъем, завтрак, преимущественно состоявший из вареной картошки и куска курицы. Затем они вдвоем с Чирикли шли на станцию. Крупными буквами на синем фоне белело ее название: «Раевка». Наименование поселка, в котором они жили, въелось в память Евсении, похоже, навечно – она видела эти буквы каждое утро. К тому же в ее памяти и так сохранилось совсем немного. Садились они в первую утреннюю электричку и ехали до города. Там Чирикли отделялась от Евсении и отправлялась заниматься своим незатейливым бизнесом, а Евсению ждало долгое путешествие туда-обратно в электричках. Сперва – в одну сторону, проходя через все вагоны и в каждом исполняя песни. Потом – в другую. Приходилось ей менять и поезда, когда предыдущий шел слишком далеко и народу в нем было немного. К вечеру у Евсении все сливалось перед глазами: мелькающие, снующие в разные стороны пассажиры, казавшиеся ей на одно лицо, рельсы, шпалы, станции, похожие одна на другую и оттого неразличимые… И каждый день – эдакая круговерть. Было тяжело. Но все-таки лучше, чем раньше, зимой, когда электрички почти не ходили, а ездили в них одни железнодорожники, которых трудно было растрогать лирическим пением. Тогда Евсении приходилось мерзнуть вместе с Чирикли на привокзальной площади, бестолково топтаться рядом с ней, поскольку ни попрошайничать, ни гадать, ни воровать она не умела. Баваль почти сразу после того, как поселил Евсению у себя в доме, недвусмысленно дал ей понять, что кормить бесплатно лишнего человека он не намерен. Следовало определиться с «ремеслом», но это было сложно, поскольку никакими особыми навыками Евсения не владела. Помог ей красивый мелодичный голос, а то еще неизвестно, чем бы сейчас пришлось заниматься. Однажды Чирикли приволокла большую сумку, наполненную разной косметикой. Евсения не знала, где та взяла ее, а на ее вопрос Чирикли лишь прикрикнула, велев девушке встать на углу, на привокзальной площади, и торговать. Назвала цены, которые Евсения торопливо записала и потом поминутно всматривалась в грязноватый клочок бумаги – обертку от вафли, на которой она и нацарапала свой «прейскурант». Но торговля у нее не пошла, более того, буквально через полчаса к Евсении подошли местные пэпээсники и потребовали документы на товар и ее собственные. Документов, естественно, у нее не оказалось, и милиционеры просто отобрали всю сумку вместе с товаром, а саму Евсению отпустили, то ли пожалев ее, то ли решив, что с нее все равно взять больше нечего, да и неизвестно, куда девать саму потрепанную девчонку. Чирикли потом еще долго злобно шипела на Евсению, обзывая ее разиней и попрекая утраченной сумкой. Иногда Баваль ставил их обеих продавать леденцы – яркие, розовые… Леденцы варила Ратори из смеси сахара и воды, добавляя в них лимонную кислоту и малиновый краситель. Потом застывшие леденцы они доставали из формочек и упаковывали в прозрачные хрустящие обертки. Эти леденцы вызывали какие-то смутные воспоминания у Евсении. Девушка точно знала, что в ее жизни когда-то были такие же конфеты, и что она их ела, но кто и когда давал ей эти нехитрые сладости, она никак не могла вспомнить. Сам Баваль никогда не принимал участия в торговле, он даже в город не ездил – Евсения и Чирикли всегда отправлялись туда вдвоем. С леденцами у Евсении дело шло лучше, чем с косметикой, их довольно охотно разбирали мамаши своим падким на все яркое и новое малышам, пресытившимся «Сникерсами» и «Чупа-чупсами». Правда, однажды вышел конфуз, обернувшийся целым скандалом: Евсения не раз замечала, как Чирикли разворачивает леденец, сосет его понемногу, а потом вновь заворачивает в обертку. Это наблюдение повергло ее в шок, и она даже робко осмелилась сделать «компаньонке» замечание. Но маленькая цыганка лишь цыкнула на нее, сказав: «Помалкивай – никто и не заметит!» Как оказалось, заметили. Однажды Чирикли не очень внимательно отнеслась к своему «баловству», слишком поспешно убрала леденец, и к нему прилипла крошка табака – Чирикли дымила, как паровоз, постоянно стреляя сигареты у прохожих. Чаще всего они были без фильтра, и Евсения не раз замечала на губах и подбородке Чирикли прилипшие рыжие табачные ворсинки. Ох, как кричала мамаша ребенка, который, развернув леденец и увидев приставшую к нему «бяку», показал его матери! На счастье Евсении, она как раз отошла в сторонку – протереть ботинки, а пресловутый леденец вручила малышу лично Чирикли, и весь этот гнев обрушился на нее. Та, как лисий хвост, металась между разъяренной мамой и сыном, пытаясь убедить их, что это нелепая случайность и «весь товар стерильный». Но на маму эти аргументы не подействовали, она пригрозила Чирикли тюрьмой, и та, поспешно подхватив коробку с конфетами, метнулась к вокзалу. Вечером ей здорово досталось от Баваля, хотя Чирикли так и не призналась ему в своем преступлении, а Евсения молчала, не выдавая ее. Чирикли наплела брату какую-то ерунду, тот, конечно, не поверил, но больше леденцами торговать им не давал. Он приспособил было к этому делу Ратори, но у той редко выдавалось свободное время. Чирикли неоднократно сетовала, что без детей побираться труднее, мало подают. Но детей у нее не было, а Мирела и Ратори своих ей не давали, видимо, не доверяя соплеменнице. К тому же Ратори занималась тем, что гадала на дому, у нее был свой налаженный бизнес и ей не требовалось побираться по вокзалам. Мирела же находилась в положении, а еще на ней было ведение домашнего хозяйства и воспитание детей. Евсения не раз отмечала трепетное отношение к малышам со стороны мужчин-цыган – им было позволено практически все, в каждом ребенке воспитывалась индивидуальность и уважалась личность. И вообще, понятие семьи у цыган ценилось высоко. Но Евсения все же не чувствовала себя здесь родной, хотя у цыган было все-таки не так скучно, как у бабки Антоновны. Бабка, в сущности, не была злой, зато она отличалась скупостью, доходившей до абсурда. Евсения помнила, что они, к примеру, ели только черствый хлеб, хотя бабка постоянно покупала буханку нового. Но она не распаковывалась, пока не съедался последний кусочек старого хлеба. Когда же Евсения замечала, что лучше есть свежий и мягкий хлеб, а из старого насушить, к примеру, сухарей, бабка ворчала, что это расточительство. «Без сухарей обойдемся!» На резонный вопрос Евсении – зачем же бабка постоянно покупает новый хлеб, не доев прежнего, – та отвечала: про запас, на всякий случай. «А выбрасывать нельзя, хлеб – это тело Христово!» Эту лицемерно-ханжескую набожность Евсения отмечала не раз, хотя бабка явно не была верующей, никогда не молилась и в церковь не ходила, но в нужные минуты часто приговаривала: «Господи, прости нас, грешных», а также заставляла Евсению до блеска протирать висевшие в темном углу иконы. Наведение порядка в старенькой бабкиной квартире было главным и практически единственным занятием Евсении. Это было нелегко, так как бабка постоянно требовала – ходить по квартире с тряпкой и отмывать-оттирать все-все до блеска. Спать они ложились рано, чтобы «зря не жечь электричество», питались скудно – хлебом с солью да макаронами. Правда, бабка все обещала научить Евсению шить и потом устроить ее в швейный цех на работу: «Будешь как кукла одеваться! Как принцессы, с тобой заживем!» Но то ли бабка по старости лет забыла свое мастерство, то ли сама никогда им и не владела, но научить Евсению шитью она так и не сподобилась. Потом Евсения и вовсе стала ей в тягость. Поддержание в доме маниакальной чистоты тоже поднадоело Антоновне, она посчитала, что девушка больше проедает, чем зарабатывает, и поспешила сбагрить ее Бавалю. Здесь ей тоже приходилось несладко, но все-таки относительно стабильно. Работать по электричкам требовалось ежедневно, без выходных. Это выматывало все силы. Вечером, поужинав, Евсения часто просто валилась на кровать, даже не будучи в состоянии ни читать, ни слушать пение беззаботного Гозело. Слава богу, что хоть от домашней работы она была освобождена: со всем управлялась Мирела с помощью Ратори. Иногда женщины привлекали и Чирикли, но та всякий раз старалась увильнуть. Но сейчас было лето, и Евсения часто задумывалась о том, что с нею станется осенью и зимой, когда дачный сезон закончится и ее заработок в электричках оскудеет. «Работать» вместе с Чирикли ей очень не хотелось. Но выбора у нее не было… В дальней комнате заплакал ребенок, послышалось успокаивающее баюканье Мирелы, а следом зазвонил будильник. Чирикли завозилась, недовольно нажала на кнопку и села на постели. Спрыгнула с кровати, попутно толкнув Евсению в бок, чтобы та не залеживалась. Позавтракали они жареной картошкой, залитой яйцами, и отправились на станцию. Молча доехали до вокзала и разошлись, каждая в свою сторону. Начинался новый рабочий день, похожий, как брат-близнец, на все остальные… * * * Центр «Волга-спорт» сиял яркой помпезной вывеской, высвечивая выведенные наискосок на синем фоне буквы цвета морской волны. Сочетание синего и бирюзового было удачным, стильным и бросающимся в глаза. Центр занимал два нижних этажа в здании бывшего научно-исследовательского института в центре города. Из раскрытых окон второго этажа неслась ритмичная музыка, перемежавшаяся с рекламными роликами. «Латиноамериканские танцы! Хочешь так же обворожительно кружиться? «Волга-спорт»! Приходи, потанцуем!» – заманчиво звал женский голос. «Хочешь так же классно танцевать хип-хоп? «Волга-спорт»! Приходи, потанцуем!» – задорно вторил ему мужской. «Видимо, сотрудники «Волга-спорта» сами в восторге от своего центра, – усмехнулась я про себя. – Иначе логикой никак не объяснишь, зачем они гоняют эти ролики у себя же в помещении! На кого они рассчитаны здесь?» Виталик не заставил себя долго ждать и подкатил к зданию центра на серебристом «Хендае Гетце» без пятнадцати семь, как мы и договаривались. Он улыбнулся мне и спросил: – Ну, как продвигается расследование? – Согласно намеченному плану, – с ответной улыбкой сказала я, не вдаваясь в подробности. – Давай все-таки пройдем внутрь. Значит, твоя задача – представить меня как свою знакомую, которая хочет заняться чем-нибудь интересным, но пока не знает, чем. В центре ведь не только с фитнесом работают, правильно? – Правильно. Есть еще шейпинг, сквош, гимнастика, даже женская группа по самообороне. – Вот я там и буду разгуливать, все осматривать, всех доставать расспросами и строить из себя скучающую мажорную дамочку, которая сама не знает, чего хочет. А тебе следует всячески поддерживать этот мой имидж и знакомить меня со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к Марианне. Задача ясна? – Ясна! – с готовностью кивнул Черкасов и решительно двинулся к дверям центра. Я видела, что эта игра – во всяком случае, для него она была таковой – его увлекла. Ему было интересно поиграть в детектива. Но и ладно, я даже рада была, что со вчерашнего дня он заметно приободрился и перестал кукситься. Необычность ситуации захватила его, предстоящая деятельность помогла отбросить прочь хандру. «Уж не знаю, насколько высок будет коэффициент полезного действия этой деятельности, – подумала я в стиле своей излюбленной тавтологии, – но все же, пусть помогает мне. Это лучше, чем дома страдать. Да и мне все-таки сподручнее здесь околачиваться в качестве знакомой Виталика».