— Дура она, — холодно отвечала мать кузнеца, — я ей сказала, что муж её ко вдове ходит, про деньги я ей ничего не говорила. Волков глянул на жену столяра, та сидела, даже головы не подняла, даже взглянуть на Магду Липке боялась. — Дура она, значит? — переспросил кавалер, теперь он был уверен, что эта Магда Липке точно причастна к делу. — Так всем понятно, что дура она, — с вызовом говорила мать кузнеца, — непонятно, чего это Святая Инквизиция бабьими распрями занимается? — Непонятно тебе? — спросил кавалер таким тоном, который и Сыч, и Ёган хорошо знали. Даже Брюнхвальд глянул на Волкова с опаской. А тот, вставая из-за стола, обещал глупой бабе: — Сейчас ты всё поймёшь, — и заорал: — Сыч, одёжу с неё долой, на дыбу её. — Не посмеете! — взвизгнула баба. Да куда там, Сыч и помощники его, только взглянув на кавалера, поняли, что ласки больше не будет, и стали раздевать Магду Липке. А так как она пыталась сопротивляться и оскорблять их, то платье на ней порвали, а саму голую, тащили к дыбе по полу и били её немилосердно. Вряд ли эта женщина испытывала в жизни такой позор и такое обращение. Затем, заломив ей руки, приподняли над полом, так, что едва на цыпочках стояла она. И орала надрывно от позора и боли. Сыч взял в руки кнут, глянул на кавалера. Тот поднял один палец, что значило один удар. Сыч и ударил. Откуда только умения набрался. Ударил с оттягом, со щелчком. Конец хлыста лёг как надо, от зада пошёл к лопаткам, пройдя меж заломанных рук и оставляя кровавый рубец вдоль всей спины. Магда Липке заорала от боли, обмочилась, а потом стихла. И в здании стало тихо-тихо. Волков, уставший от галдежа, стонов и воя аж зажмурился от тишины такой. Так хорошо ему стало, что сидел так, наверное, целую минуту, а открыв глаза с удовлетворением отметил, что все бабы сидят тихо и от страха даже не шевелятся. Даже мать кузнеца, что висела на дыбе, не издавала ни звука, разве что носом шмыгала тихонечко. И монахи перьями не скрипели и не разговаривали. Он встал размять ногу, ныть стала, пошёл к висящей на дыбе женщине взял её за волосы, задрал её лицо к себе и спросил: — И где спесь твоя вся теперь? Женщина не ответила, кряхтела только, так как руки ей верёвка выламывала. — Взрослая женщина, висишь тут голая, кнутом битая, в позоре и моче своей, — продолжал он, — а все оттого, что дура. Не она дура, — Волков кивнул на жену столяра, — ты дура. И это только начало, Сыч, расскажи ей, что дальше будет. — Дальше будет тебе не сладко, — обещал Фриц Ламме, — дальше будет тебе кнут, а если кожа сойдёт, то сапог из сыромятной кожи, одену я его тебе, и над жаровней греть стану пока кожа тебе все косточки в ноге не переломает, ходить уже не сможешь. Или железо калить начну, тебе телеса им жечь, кочергу раскалённую в зад хочешь? Или, может, ещё куда тебе её засунуть? Волков так и не выпускал её волос, смотрел ей в лицо. И она простонала: — Простите, господин. — За что? — он уже готов был обрадоваться, но, видно, рано. — За спесь мою, простите, — с трудом говорила Магда Липке. — Только за спесь? — Только! — выдавила она. Волков выпустил её волосы, и сухо сказал: — Сыч, поднимай её. Помощники Сыча потянули верёвку, и ноги женщины совсем оторвались от пола, руки её захрустели, и она истошно заорала. А Волков поглядел на других женщин, что в ужасе сидели на лавке и ждали своей очереди. Ему в голову пришла простая мысль. Он подошёл к толстой жене фермера, сильной солдатской лапой схватил её за лицо, сдавил щёки крепко и, заглядывая ей в глаза, спросил: — Она тебя подбила на клевету? Он так крепко сдавил ей щёки, что толстуха не могла говорить, она только пыталась трясти головой в знак согласия. Тогда кавалер выпустил её и спросил ещё раз: — Говори, чтобы писари слышали тебя, кто тебя подбил на клевету? — Она, — говорила жена фермера, указывая на висящую на дыбе женщину, — Магда Липке мня подбила. — Вы вдвоём это делали? — спросил кавалер. Как только он это спросил, слева от толстой жены фермера завыла жена столяра Иоганна Раубе Петра. Сползла с лавки на пол и там стала рыдать. — Она? — спросил кавалер у жены фермера. Та судорожно кивала, говорить от страха не могла. — Говори, — заорал кавалер, — писари слова твои записывают! Имена всех назови! Громко! Кто навет делал? — Ма… Ма… Магда Липке, — лепетала толстуха, — Петра Раубе и я. Всё. — Имя своё назови. — Вильма Кройсбахер. — А эти две женщины к делу не причастны? — кавалер указал на жену извозчика и жену столяра Ханса Раубе. — Нет, господин. — Хорошо, — произнёс Волков, — хорошо. За то, что запиралась менее других, буду просить святых отцов о снисхождении для тебя. — О Господи, спаси вас Бог, — толстуха потянулась руку целовать, да Волков руки не дал: — Э, нет, говори сначала, кто навет писал. — Писарь Веберкляйн. Из городской магистратуры. Два талера взял, шельмец, за талер не соглашался, говорил, что грех. — Веберкляйн, Веберкляйн. Прекрасно, — Волков глянул на писарей, те всё записывали. — Значит, за талер писать не хотел, потому что грех, а за два, значит, написал, греха в том не усмотрел. Молодец. — Да, господин, так и было, господин, а что мне будет за это? — Святые отцы решат, — отвечал кавалер, — я только дело веду, а судят они. Волков глянул на Брюнхвальда: — Карл, берите этого писаря. — Сюда везти? — спросил ротмистр. — Нет, поздно уже, в подвал тащите его, и вот этих трёх, а этих, — кавалер указал на двух женщин, жену возничего и жену столяра Ханса Раубе, — этих отпустить, вины их я не нашёл. Обе женщины вскочили, обе кинулись к рыцарю, целовали руку ему, благодарили, а он сказал: — Карл, дайте им провожатого, чтобы до дома женщин проводил, поздно уже, темно. И они его опять благодарили, кланялись ему, называли справедливым человеком. И сам он себя таким считал. Ротмистр поехал брать писаря, отвозить баб в тюрьму, а кавалер поехал в трактир. Монахи уже спать легли, и поэтому он через Ёгана заказал себе колбасы, ел её как вор, у себя в покоях, боялся, что увидят монахи. А поев, ждал Брюнхвальда внизу за столом, а тот всё не ехал. Пошел, справился, вернулись ли люди, что были с ротмистром. А люди давно вернулись и сказали, что ротмистр велел им ехать одним, а сам поехал к бабе. И Волков знал, к какой бабе поехал старый солдафон. Он велел Ёгану принести воды помыться, а затем лёг спать. Лежал, завидовал Брюнхвальду, он бы сейчас и сам от приятной вдовы не отказался. Глава 7 Спал плохо — проснулся злой. Наорал на Ёгана, ругал его лентяем, мерзавцем. Да не помогло. Пошёл вниз, увидел, как монахи завтракают — ещё больше обозлился. С ними за стол не сел, ел еду постною. Дрянь всякую, что мужики едят весной. А хотелось молока, да хлеба белого с мёдом, яиц жареных. Оттого настроение не улучшилось. Пошёл на улицу, а там оттепель, дождь, грязища на дворе. Поскользнулся, едва не упал, всё на виду у своих людей. Стоят бездельники, тридцать шесть человек, да ещё сержант, да ещё сам Брюнхвальд. Попробуй, найди на такую прорву народа денег. А лошади, четырнадцать голов. Овса, сена каждый день дай. А монахи, что жрут бесконечно. О Господи, вернуться бы в Ланн. Интересно как там дела? Максимилиан подошёл к нему и поклонился: — Господин кавалер, ваш конь осёдлан. Может еще что-то надобно? — Найди почту здешнюю, узнай, нет ли писем для меня. Максимилиан ушёл, ни слова не сказав. А Волков на грязи, на льду, да под дождём стоять не хотел, вернулся в тёплый трактир, ждать пока отец Иона закончит свои утренние дела. Почта была, видимо, не далеко, вскоре Максимилиан вернулся с бумагой, отдал её Волкову и сказал: