— Согласилась, господин. Денег-то всегда не хватает. — И всё? Они больше к тебе не ходили? — Ходили господин, — опять краснела вдова, — то забор надо поправить, то фундамент под чан новый поставить. У меня сыроварня, господин, там всегда работа есть для мужских рук. — И не только для рук, — язвил Брюнхвальд. — А с остальных тоже имела прибыток какой? — Ну, Стефан, он, если в Вильбург ехал, так мои сыры вёз бесплатно, сколько мог взять, — говорила женщина. — А этот, как его… Фермер, что тебе бесплатно делал? — Иногда своего молока у меня не хватала, он мне возил, ну, и корма для моих коров помогал заготавливать бесплатно. То есть без денег. — Так, ну а этот, семнадцатилетний, что он для тебя делал? — продолжал Волков. Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник: — Рудольф мне ничего не делал. — Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела, — сказал кавалер. — Писарь, ты записал имена её хахалей? Монах писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду: — Карл, берите всех вместе с их бабами. Брюнхвальд забрал письмо, пошёл к выходу, а вдова вдруг зарыдала. — Чего, чего ты воешь, дура? — ласково говорил ей кавалер. — А что вы с ними делать будете? — сквозь слёзы спрашивала она. — Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал. — Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю. — Прощает она, — кавалер невесело усмехнулся, ему через неделю нужно будет жалование людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне, деньги нужны, монахи то жрут, как не в себя, он вздохнул и сказал, — навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать! — Смертью? — ужаснулась женщина. — Это решит Трибунал Святой Инквизиции, — отвечал Волков. Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни Трибуналу, им нужны были деньги. Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера. Бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице её тащить пришлось, была она без чепца и вся в грязи и при этом выла не женским голосом, басом: — За что, господи, за что меня-то? Солдаты, видно, с ней намаялись, кинули её на пол, а один пнул её в бок сапогом немилосердно. Баба продолжая выть громогласно, повторяя своё: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку: — Ты, шлюха, ты… Из-за тебя я тут, блудница. Она даже кинулась на перепуганную до смерти вдову, да налетела на кулак Сыча. А Сыч бить был мастак. Повалилась бабища на пол, лежала, морду рукой закрыла и выла. — Ну, — произнёс кавалер, — говорить будешь или тебе ещё дать разок? Баба даже его не услыхала. Так и лежала на полу склада. — Сыч, приведи её в чувства, — сказал кавалер. Фриц стал поднимать огромную женщину, помощники ему помогали. А та вдруг стала упираться, вырываться. И началась долгая возня, пока палачи не разозлились и стали бить её уже не милосердно, по лицу и по чреву, разодрали ей платье. Долго возились с ней. И уже полуголую привязали к козлам, накрепко. Все устали от неё, даже монахи писцы морщились от нескончаемого её воя. Волков, понимая, что от неё показаний не будет, даже имя своё она не говорила, выла только, зло сказал: — Сыч, заткни ее, наконец. Тот и сам был в бешенстве, от этой тупой бабищи, взял кнут из арсенала местного палача и полоснул её по жирной спине. Звонкий щелчок! И кожа вздулась фиолетовым рубцом. Баба и вовсе взорвалась рёвом, да таким, что кавалер едва уши не закрыл руками. Но после следующего удара, она вдруг перестала выть и стала молить: — Не надо, Господа ради, не бейте меня более. Хватит мне уже. Не велите ему меня бить, господин. — Говорить будешь или ещё хочешь кнута? — сурово спросил кавалер. — Буду господин, скажите, что говорить нужно, — подвывая и истерически всхлипывая, спрашивала толстуха. Волков задать вопрос не успел, дверь отворилась, и в комнату вошёл Брюнхвальд, следом солдаты его втолкнули в склад мужика бледного, как полотно, а за ним ещё и сухую, видимо, болезную бабу с постным лицом и серыми поджатыми губами. Баба та, как увидала, что толстуха рыдает полуголая растянутая на козлах, а на спине у неё уже синие рубцы, так сразу и заорала истошно: — Господи, да будь ты проклят, Ханс Раубе! И закатив глаза, плашмя рухнула на пол, Брюнхвальд едва успел поймать её, что бы она об каменный пол голову не разбила. А Волков стал жмурить глаза и тереть их пальцами возле переносья, голова у него начинала болеть от всего этого, полдень уже дано прошел, а он ещё и не обедал. И обед, видимо, откладывался. Брюнхвальд ушёл ловить остальных, а кавалер опрашивать доставленных людей не стал, послал Ёгана в ближайшую харчевню за едой. Он забыл, что брат Иона утром возложил на него епитимью с постом. И поэтому с удовольствием принялся за горох с салом, а потом и за пирог с зайчатиной. Хотя сало прогоркло, а зайчатина в пироге местами была сыра, бывшему солдату вся еда сошла за хорошее. Всё это улучшило его настроение, а пиво, хотя и не очень доброе, вроде как спасло его от головной боли. А тем временем Брюнхвальд переловил почти всех, кто был у него в списке. Не было только молодого кузнеца Рудольфа Липке, хотя он как раз и не был Волкову нужен: «Вряд ли молодой парень будет писать донос на смазливую бабёнку, которая ему даёт», — размышлял кавалер. А мужики и бабы сидели тихонько на лавке у стены, бабы поскуливали и едва дышали от страха, даже жену фермера отвязали от козлов. Она куталась в рваные одежды, сидела с разбитой мордой — смирная, тихая. На улице к этому времени уже темнело, кавалер нехорошим взглядом смотрел на всех этих скулящих и хнычущих женщин, перепуганных мужчин, и вдруг махнул рукой, и сказал Брюнхвальду: — Карл, тащите их всех к дьяволу, в крепкий дом. Завтра ими займусь. Сегодня сил нет. — А вдову с ними посадить? — спросил Брюнхвальд тихо. И склонившись к уху кавалера, добавил: — Или, может… — он многозначительно замолчал. — Чего? — так же тихо спросил Волков. — О чём вы? — Просто у меня давно бабы не было, — оправдывался старый солдат, — может, я возьму её себе на сегодня. Уж больно она приятна. — Берите, только не вздумайте её в трактир тащить, а то мне отец Иона всё утро высказывал за неё, епитимью наложил. — Я видел, — кивал Брюнхвальд. — Сейчас отпустите её, да скажите, что ночью к ней придёт, чтобы ждала. — Думаете, не откажет она мне? — Не откажет, не ей сейчас отказывать, а вздумает кобениться, так скажите, что посадите её в один подвал с этими, — Волков кивнул на баб и мужиков, что сидели у стены. — Уж ей точно с ними в одном подвале сидеть не захочется. Брюнхвальд слушал и кивал, его лицо озарило восхищение: — И то верно, хорошо, как вы всё придумали, ох, и умны вы, кавалер. Его слова Волкову польстили. Брюнхвальд, видно, с вдовой договорился. Был он в чистых штанах, вымыт, и сапоги его были начищены. Они сидели за столом, но не с монахами. Пред Брюхвальдом стояло пиво, Волков, вспомнив, что ему пост в наказание назначили, сидел с водой кипячёной. И тут к ним подошёл человек в доброй одежде и, поклонившись, сказал: — Доброго вам вечера, добрые люди. Мой господин барон фон Виттернауф, желает знать, не хотят ли добрые господа разделить с ним ужин? У Брюнхвальда время ещё, вроде как, было, а Волкову так и вовсе до утра был свободен, они переглянулись и кавалер сказал: — Мы рады будем хорошей компании. — А не смутит ли добрых господ, что барон примет их в постели, так как болезнь досаждает ему. — Мы знаем о болезни твоего господина, — отвечал Волков, — и нас это не смутит. Слуга ещё раз поклонился и жестом пригласил воинов в самые дорогие покои, что были в этом постоялом дворе.