«Болван, Брюнхвальд, — думал, вздыхая кавалер, — всё испортил, а денег то можно было спросить с этих жирных кабанчиков, у них имеются, жаль, что сопляк меня не ударил, а за двух потрёпанных помощников палача много не взять». Но даже когда у местных солдаты отняли всё оружие, они не унимались: — Выдайте нам осквернителей, мы их судить будем! — не унимался глава гильдии кузнецов. Кавалер не оставил надежду, хоть чуть-чуть взять денег с них, встал, опёрся на стол, наклонился вперёд и заговорил холодно глядя на пришедших исподлобья: — Мятеж устроить хотите? На рыцаря божьего, на хранителя Святого Трибунала руку подняли? Ложью добрых людей поругали, в подлости осквернения их обвинив. — Они осквернители! — кричал тот молодой, что подбегал к столу. — А вы их покрывать надумали! Видим мы, что вы на их стороне! — Стоите, злобой дышите, — спокойно продолжал Волков, как будто не слыхал его, — безнаказанностью своей упиваетесь. К справедливости уповаете, а сами бабёнку свою освобождать пришли, знаете уже, что она в навете уличена, так вы пришли, чтобы её от наказания заслуженного освободить. — Она не врёт, они брали её, как шлюху, а она достойная женщина! — не унимался молодой. — Она в навете уличена! — заорал кавалер. — Какая же она достойная? Она вдову оболгала, под костёр её подвести хотела, и на палачей моих клевещет. В чём же достоинство её? Нет у неё достоинства! — Так вдова шлюха! У неё под подолом весь город был! А может и не только город, — многозначительно заметил один из горожан. — Так шлюх лечат позорным столбом и плетью, а не костром как ведьм, — Волков сел на лавку. — В железо вас брать не буду, но не надейтесь, что грубость ваша без наказания останется, о случившемся я доложу прелат-комиссару отцу Ионе, и всем остальным отцам из комиссии доложу, и бургомистру вашему тоже, они решат, что делать с вами дальше. Ступайте. — Ступайте? — заорал молодой. — Ступайте? Вы не отдадите для суда своих людей? — Ступайте. И благодарите Бога, что не в железе в подвал идёте, а по домам своим, — повторил он холодно. Оружие горожанам вернули и выпроводили их вон. И только тут кавалер глянул на Сыча и его помощников. И взгляд его, их не обрадовал. А Брюнхвальд и вовсе не поленился подойти к ним и сказать слова такие, что лица помощников Сыча стали кислы. Кавалер сидел и тёр висок, вздыхал, ещё раз сожалея о том, что сопляк его не ударил, и приступил к делу. А так всё могло хорошо получиться. Вольфганг Веберкляйн был милым и вежливым юношей, служил он четвёртым писарем при магистратуре города. Ночь, проведённая им в холодной тюрьме, его наставила на путь истинный. Запираться он и не думал. Говорил всё охотно и честно. Писари не успевали за ним писать. Со слов юноши, к нему пришла Магда Липке, просила написать донос, а он отказался, так как боялся. Она стала сулить деньги, и говорила, что это дело праведное, так как вдова Вайс шлюха, а сыну Магды Липке жениться надобно на хорошей невесте, что выгодно для семейного дела, а он ходит к вдове-шлюхе. Не иначе она его приворожила. А шлюху вдову уже предупреждали. И слова ей постыдные прилюдно говорили. И за космы её уже драли на рынке. В том числе драла и Марта Кройсбахер, толстая жена фермера, что сидит сейчас здесь. А шлюха Вайс всё не отказывалась от распутства своего. И чужих мужей до себя пускала. И тогда женщины собрали деньги и дали ему два талера. И говорили, что она ведьма, что она мужчин привораживает. Поэтому молодой писарь и согласился писать донос. Марта Кройсбахер жена фермера и Петра Раубе жена столяра его слова подтвердили. Говорили: «Всё так». И все указывали на Магду Липке как на зачинщицу. А та сидела в дорогом разодранном платье, прятала в него срам свой, без чепца, с распущенными волосами. И глядела на всех люто. И ни в чём не сознавалась. Отпиралась и лаялась. Её показания уже и не были нужны, но кавалера она злила, даже спокойного Брюнхвальда раздражала злобой своей и непреклонностью. — Последний раз говорю тебе, — спрашивал её Волков, — признай ты, что навет твоя затея? — Ложь всё, и суд твой не праведный, — говорила злая баба заносчиво, — и холопы твои осквернители. Волков вздохнул и сказал писцам: — Идите в трактир, дел сегодня нет у вас больше. А вы, Карл, писаря и этих двух баб в крепкий дом ведите. На сегодня всё. Он дождался, пока все покинут помещение, там остались только Сыч, два его помощника, Магда Липке и он. — Сыч, — подозвал кавалер. — Да, экселенц, — Сыч быстро подбежал к нему. — Глянь на улице, нет ли кого из тех горожан, что приходили спасать бабу эту, — произнёс Волков тихо. Фриц Ламме кивнул и бегом кинулся к двери. Выскочил наружу. Его помощники притихли, не знали чего и ожидать. Поглядывали на рыцаря с опаской. А вот Магда Липке почувствовала беду, она ёрзла на лавке, куталась в обрывки одежды, тоже на кавалера пялилась. А кавалер был невозмутим. Ждал Сыча. Сыч вернулся и сказал: — Нет, никого вокруг, простой люд по делам ходит, и всё. Тогда кавалер встал и подошёл к женщине: — Зря ты злобствовала и упрямствовала, злобы твоей не боюсь. А упрямство твоё тебе боком выйдет. — Зря мой сын тебя не ударил, жалею о том, — с ненавистью произнесла женщина. — И я о том жалею, много бы я денег с вас взял бы, если бы он меня ударил, а потом руку я бы ему отрезал, — он чуть помолчал и добавил. — Сыч, берите её ещё раз, видно понравилась ей первая собачья свадьба, раз второй добивается. Только чтобы не орала она, чтобы тихо всё было. А ты так и скажешь потом мужу и сыновьям своим. Скажешь, что я, Иероним Фолькоф велел второй раз тебя брать. Пусть знают, псы, как людей моих без разрешения моего трогать. И как руку на меня поднимать. Слышал Сыч, постарайтесь, сделайте, чтобы ей понравилось. — Всё сделаем, экселенц, — оскалился Фриц Ламме, — уж не забудет. Баба смотрела на Волкова с лютой злобой, а когда он повернулся, она плюнула ему в след, непреклонная. А Сыч стянул её с лавки и пнул в бок. Стал одежду с неё срывать. Баба стала биться, выкручиваться. Помощники кинулись ему помогать. Может и не хотелось им больше этой бабы теперь, да разве откажешься, когда господин велит. Волков остановился и подозвал Сыча к себе: — Как закончите с ней, в подвал её отведёте, ко мне придёшь. — Да, экселенц. — Палку мне хорошую найди, крепкую. — Найду, экселенц, — обещал Сыч. Он проводил рыцаря до двери и запер её за ним. Вернулся и рассказал о неприятном деле святым отцам, рассказал всё, как было, кроме того, что оставил сегодня Магду Липке с Сычом и его помощниками, оставил умышленно, в назидание. И о том рассказал, что дело с наветом решено, писарь и три бабы виноваты, сам писарь и деве бабы вину полностью признали, а одна, зачинщица, злобствует, и вины не признаёт. Он готовился к тому, что отцы в ужас придут, от того, что горожане в насилии палача обвиняют, а отцы не пришли в ужас. Были спокойны. Не поверили они горожанам. А отец Николас сказал: — Так всегда и бывает. Коли у осуждённой есть покровители, так они, греха не боясь, всегда противодействуют. — Да, так всегда и бывает. Не впервой нам, — заверил отец Иоганн. — Завтра вынесем приговор поутру, — сказал Отец Иона, — хворь моя, слава Богу, отошла, сила во мне есть, вынесем приговор праведный. Послезавтра проследим о его исполнении, поглядим казнь, в обед помолимся, а после обеда и отъедем дальше. — Казнь? — удивился кавалер. — Так не до смерти конечно, серебро возьмём, а все виновные будут кнутом биты у столба, — сказал отец Иоганн успокоительно. — Языки, — добавил отец Николас. — Ах, да, — вспомнил отец Николас, — конечно. Ещё усечение языка за навет положено. — Усечение языка? — вслух думал Волков. — Немилосердно, как бабам да без языка? — А по-другому нет сил бороться со злоязычием, — говорил отец Иона, вздыхая тягостно, — у нас на пять доносов — четыре навета. — Клевещут людишки друг на друга, хотя клевета и большой грех, а всё равно клевещут, — соглашались святые отцы. — А вы молодец, — хвалили его попы, — с делом быстро управились, и мятежников усмирили. — Будем писать отцу Иллариону, что довольны вами, господин рыцарь, — говорил отец Иона, изнывая в ожидании обеда. Глазами ища мальчишку, что кушанья подаёт. А время уже подошло, им стали подавать еду на стол. Волков заказал себе еду, как положено — постную. В плохом настроении после простой еды, он валялся раздетый и босой на своей кровати, опять читал письмо от отца Семиона. Когда пришел Сыч и постучался в дверь, Волков велел войти, не вставая с кровати, он спросил: — Просьбу мою исполнил? — Всё сделал, как вы просили, теперь эта паскуда, нас до гробовой доски не забудет, — ухмылялся Фриц Ламме. — Мы её по очереди в зад имели, рот ей завязали, чтобы не орала, так она выть стала и глаза таращила так, что они чуть не вывалились, она едва не обделалась, от натуги, а мы от смеха чуть не померли… Он бы и дальше рассказывал свои весёлые истории, да кавалеру надоело, он перебил его: — Я не про то тебя спрашивал, я спросил, ты палку принёс мне? — А, вы про палку? — догадался Сыч, показал ему крепкую узловатую палку. — Вам с ней ходить неудобно будет, лучше состругать удобную. С перекладиной. Кавалер встал с кровати, взял у Сыча палку, взвесил её в руке и остался ей доволен. Ни сказав не слова, он врезал Сычу, да так крепко и скоро, что тот и увернуться не успел. — Ох, Господи! — заорал тот. А Волков стал бить его, бил сильно и приговаривал: