— Письмо три дня уже лежало. От кого, не ясно. Взяли с меня двенадцать крейцеров. Кавалер молча отдал деньги юноше, поломал сургуч и стал читать. Он знал от кого это письмо. Писал ему отец Семион, с которым они судили и сожгли чернокнижника в Фёренбурге и который вместе с Волковым за это попал под следствие. В письме было: Господин и друг мой, добрый человек, рыцарь божий Иероним Фолькоф. Пишу вам я, отец Семион. «Чёртов пройдоха, — добавлял от себя кавалер». Со мной всё хорошо, живу в монастыре, добрый аббат Илларион из уважения к вам работами меня не донимает. Дело наше не кончается, папский нунций всё ещё требует вернуть раку, и нас сыскать, не угомонится никак, а архиепископ раку не думает отдавать никому, ни хозяевам, ни епископу Вильбурга. Хотя тот приезжал, просил её. «И этот тут, — думал кавалер, — старая сволочь». Раку возят по городам, ставят в храмах. Народ на неё ходит молиться. Вас все благодарят. А дома у вас не всё хорошо. «Ну ещё бы». Ваша Брунхильда проживает в беспутстве с пекарем своим, и ещё один к ней стал ходить, молодой, из благородных, но к нему она пока не благосклонна, до себя не пускает. Она денег просила, говорила, что кончились те, что вы оставили. Как вы и велели, ей денег я не дал, дал пол талера кухарке вашей и талер девице вашей Агнес. А девица ваша Агнес, читает без конца, книги разные, а что читает, мне не показывает, книгу тряпкой закрывает, как я подхожу. Злая стала, может словом осадить любого. Ещё стала ходить по городу одна и возвращается запоздно. Кухарка ваша говорила, что иной раз и ночью приходит. Ничего не боится, где бывает — не говорит. Стала спать в вашей комнате, Брунхильду она ругает последними словами. И Брунхильда и сама кухарка её стали бояться. А Роха ваш приходил спать к вам, жена его пьяного погнала, спал на лавке возле очага, просил денег, три талера, на уголь для кузни и для кузнеца. Для железа и работ, на мушкеты. Дал ему, как вы велели. Да боюсь, они с кузнецом пьют. Деньги давал из ваших средств, что вы мне оставили. Более новостей у меня нет, благословенны будьте. Друг ваш и слуга отец Семион Вот и как тут хорошему настроению быть. Ну, ни одной доброй новости. Ни одной. Сидел кавалер руки опускались, ни к чему желания нет. И тут из нужника пришёл отец Иона. Шёл тяжело. Вздыхал тяжко и говорил ему: — Вы, сын мой, ступайте, дознание закончите сами, а мы отлежимся денёк, да бумаги почитаем по делу, которые нам писари вчера принесли. Всё вроде как уже прояснилось, вы только показания со всех баб, что навет удумали, возьмите. Все должны сказать, что признают вину или пусть хоть одна из них скажет, но чтобы она и на других показала. И писарь, что навет писал, пусть тоже скажет. А завтра уже с делом и покончим. А сегодня мне отлежаться надобно. Невмоготу мне. «Да, уж конечно, невмоготу будет, если жрать так-то», — думал Волков и обещал: — Всё, что нужно, я сделаю, святой отец. — На то и благословляю вас, сын мой, — заканчивал отец Иона. Но раз уж день начался плохо, чего уж удивляться тому, что он и продолжается плохо. Едва он слез с коня, у склада его встретил хмурый Брюнхвальд. — И где вы были, Карл? — спросил кавалер. — Похвастайтесь. — Там вас ждут люди, — не здороваясь, начал ротмистр, — местные, злые. — Чего хотят? — без тени волнения спросил кавалер. — Одну из баб, что вчера вечером велено было в тюрьму отвести, перед тем как отвести, взяли силой. Прямо здесь. — Магду Липке? — Волков стал ещё мрачнее. Брюнхвалд кивнул. — Сыч? Брюнхвальд опять кивнул и добавил: — И мои два олуха, из тех, что ему помогали. — Господи, — Волков остановился, стал тереть глаза руками, — да что ж это такое. Досады одна за другой, одна за другой идут. И края им не видать, — он вздохнул. — Люди эти из богатых? — Да, и при оружии они. — При оружии? — Волков удивился. — С мечами и кинжалами. Девять человек. — Посылайте в трактир за людьми. — Уже послал. — Ну, что ж, пойдемте, поглядим на этих бюргеров-вояк. Провинциальные богачи из мелких городков, одежда дорогая, но не такая как носят в Ланне, теперь Волков уже видел разницу. У одного из пришедших тяжёлая серебряная цепь, он самый старший, остальные глядят с вызовом, особенно четверо самых молодых. Волков не спесив, поклонился им первый и низко: — Вы ко мне, честные люди? Они тоже кланялись, но коротко, без особого почтения. — К вам, — отвечал тот, что был с цепью, — я Липке, меня здесь все знают, голова гильдии кузнецов, скобянщиков и медников, я требую справедливости! Мою честь поругали ваши люди! Этот Липке весь кипел, морда красная, не ровен час удар его от злобы хватит, он едва сдерживался. А Волков был напротив, показательно спокоен. Он прошёл к столу и сел за него по-хозяйски. Гостям же присесть не предложил, чтобы знали кто тут хозяин, а кто проситель. Брюнхвальд стал рядом. Сыч и два его помощника стояли в стороне. Лица не испуганы, но напряжены, угрюмы. Уже по этим мордам кавалер понял, что эта троица виновна. Такие лица были, обычно, у пойманных дезертиров, которые не боялись ничего, и уже знали, чем всё закончится. — Кто и как поругал вашу честь? — спокойно спросил кавалер. — Ваши люди! — заорал один из молодых. Указал пальцем в строну Сыча. — Вон те. — Это наш палач и его помощники, они люди честные, но бывают, и грубы. Коли оскорбили вас словом, так я за них приношу извинения вам… — Каким ещё словом?! — заорал один молодой, — они… Его оттолкнул сам Липке, и заговорил с яростью тряся пальцем: — Не словом! Не словом! Они надругались над моей женой, все трое, брали её как блудную девку, прямо тут по очереди, как собаки на собачьей свадьбе! А потом поруганную, да в драной одежде вели ночью через весь город. И бросили в холодный подвал. — И свидетели того, как брали её силой, есть у вас? — холодно спросил кавалер. — Какие же свидетели, то ночью было, тут было, тут ругались над ней двери заперев, — орал молодой человек, подходя к его столу ближе. Волков опять растёр лицо ладонями, вздохнул и, ожидая взрыва праведного негодования, отвечал с холодным безразличием: — Конечно, свидетелей нет. Потому как не было того, что говорите вы. И быть того не может, честные господа, чтобы палач Святого Трибунал брал женщин, что находятся под Инквизицией, силой. Сие невозможно. Да и добром он не мог взять. Разве что она сама им предложила. Такое всё время случается. Может ей самой собачьей свадьбы захотелось. Женщины на всё идут… Договорить не успел, знал он, что слова его вызовут в пришедших ярость, так оно и случилось. Все они загалдели дружно и кинулись кто к столу, кто к Сычу и его помощникам. Началась потасовка, Сыча не ударили ни разу, ловок он был, а вот его помощникам досталось. Одного сбили с ног и ударили несколько раз головой об лавку, а другого дважды лягнули в пах, тоже повалили. Топтали. — Выдай нам осквернителей, — орал Липке. — Выдайте! — На суд их, собак! — орал ещё кто-то. Волков сидел, не шевелясь, и ни звука не издавая. А ещё он улыбался с вызовом. Он знал что делал. Самый молодой из пришедших кинулся к нему, перегнулся через стол и замахнулся. Наверное, и ударил бы, да тут крикнул громко Брюнхвальд: — Не сметь! И между молодым и кавалером рассёк воздух меч, тонко звякнул о доски стола. — Не сметь! На кого руку поднял, подлец?! — продолжал ротмистр свирепо. В следственный зал вбежал сержант и солдаты. Они стали хватать местных, отнимать у них оружие.