— Это вся ее одежда? Вся здесь, в шкафу? — спросила Риццоли. — Вступая в орден, мы даем обет бедности. — Означает ли это, что вы отказываетесь от всего, что вам принадлежит? В ответ Мэри Клемент снисходительно улыбнулась, как улыбаются ребенку, задавшему нелепый вопрос. — Это не так уж трудно, детектив. К тому же мы оставляем себе книги, памятные вещицы. Как видите, сестра Урсула обожает свои узамбарские фиалки. Но вы правы, перед приходом в монастырь мы оставляем всю свою собственность. Наш устав предполагает созерцание и размышление, мы отвергаем соблазны внешнего мира. — Прошу прощения, мать-настоятельница, — обратился к аббатисе Фрост. — Я не католик, поэтому не очень хорошо понимаю, в чем смысл вашего религиозного ордена. Его вопрос прозвучал в высшей степени уважительно, поэтому Мэри Клемент встретила его с улыбкой более теплой, чем та, которую она адресовала Риццоли. — Мы ведем созерцательную жизнь. Жизнь, состоящую из молитв, самоотречения и медитации. Вот почему мы отгораживаемся от мира этими стенами. Не впускаем сюда посетителей. Уединение для нас благо. — А если кто-то нарушит правила? — спросила Риццоли. — Вышвырнете вон? Маура заметила, как Фрост поморщился от грубого вопроса. — Мы добровольно соблюдаем правила, — пояснила Мэри Клемент. — Подчиняемся им потому, что сами хотим этого. — Но ведь наверняка может так случиться, что какая-нибудь монахиня проснется утром и скажет: «Мне хочется пойти на пляж». — Такого не случается. — Но должно случаться. Они ведь люди. — Такого не случается. — Никто не нарушает правил? Никто не выходит за ворота? — У нас нет необходимости покидать аббатство. Миссис Отис покупает нам продукты. Отец Брофи удовлетворяет наши духовные запросы. — А письма? Телефонные звонки? Даже в тюрьме строгого режима разрешается время от времени звонить по телефону. Фрост, болезненно морщась, сокрушенно покачал головой. — У нас есть телефон, для экстренных случаев, — сказала Мэри Клемент. — Им может пользоваться любая? — Да, но зачем им телефон? — А как насчет почты? Вы получаете письма? — Некоторые из нас сознательно отказались от всякой переписки. — А если вы все-таки хотите отправить письмо? — Кому? — Разве это имеет значение? На лице Мэри Клемент застыла натянутая улыбка, в которой угадывалась молчаливая мольба Всевышнему послать ей терпение. — Я могу лишь повториться, детектив. Мы не заключенные в тюрьме. Мы сами выбрали такую жизнь. Те, кто не согласен с нашими правилами, могут уйти. — И что они будут делать в чужом для них мире? — Вы, похоже, думаете, что мы совсем ничего не знаем о мире. Некоторые из наших сестер работали в школах или больницах. — Я думала, устав не позволяет монахиням покидать стены монастыря. — Иногда Господь призывает нас для служения миру. Несколько лет назад сестра Урсула услышала Его зов и уехала в другую страну, чтобы там помогать людям. Ей было дано разрешение покинуть монастырь и жить в миру, не отрекаясь от обета. — Но она вернулась, — заметила Риццоли. — Да, в прошлом году. — Ей не понравилось жить в миру? — Ее миссия в Индии была не из легких. И даже пришлось столкнуться с проявлением насилия — деревня, где она жила, подверглась атаке террористов. Вот тогда она и вернулась к нам. Здесь она вновь ощутила себя в безопасности. — У нее не было семьи, где были бы рады принять ее? — Ее ближайшим родственником был брат, который умер два года назад. Теперь мы ее семья, а Грейстоунз — ее дом. Когда вы устаете от мира и вам нужен покой, детектив, — мягко произнесла аббатиса, — разве вы не идете домой? Риццоли на мгновение задумалась над ответом и, казалось, слегка расстроилась. Взгляд ее скользнул к стене, где висело распятие. Но тут же отскочил. — Мать-настоятельница! — Женщина в засаленном голубом фартуке стояла в коридоре и смотрела на них безучастным взглядом. Еще несколько прядей выбились из ее прически и теперь обрамляли ее худое лицо. — Отец Брофи направляется к нам, чтобы заняться репортерами. Они буквально обрывают провода, поэтому сестра Изабель только что отключила телефон. Она не знает, что им говорить. — Я иду, миссис Отис. — Аббатиса повернулась к Риццоли: — Как видите, у нас сейчас очень много дел. Пожалуйста, осматривайте здесь все, что вам нужно. Я буду внизу. — Прежде чем вы уйдете, — остановила ее Риццоли, — скажите, где комната сестры Камиллы? — Четвертая дверь. — Она не заперта? — На этих дверях нет замков, — сказала Мэри Клемент. — И никогда не было. * * * Когда они зашли в келью сестры Камиллы, в нос ударил запах хлорки и хозяйственного мыла. Как и в комнате сестры Урсулы, здесь было одно окно со средником, выходившее во внутренний двор, и такой же низкий, с деревянными балками, потолок. Но если комната Урсулы имела обжитой вид, то у Камиллы все было так тщательно выскоблено, что келья казалась стерильной. Беленые стены были голыми, если не считать деревянного распятия напротив кровати. Именно его в первую очередь видела Камилла, когда просыпалась утром. Распятие символизировало смысл ее существования. Это была келья кающейся грешницы. Маура перевела взгляд на пол и увидела белесые пятна, оставшиеся на деревянных досках там, где их скребли с особенным усердием. Она мысленно представила себе, как юная Камилла, стоя на коленях, драит пол металлической мочалкой, пытаясь соскрести… но что? Въевшиеся вековые пятна? Следы пребывания женщин, которые жили здесь прежде? — Черт побери, — усмехнулась Риццоли. — Если чистоплотность определяет набожность, то эту женщину можно назвать святой. Маура подошла к письменному столу, на котором лежала раскрытая книга. «Святая Бригита Ирландская. Биография». Она представила себе, как Камилла сидит за этим древним столом, и свет из окна падает на ее утонченное лицо. Ей вдруг стало интересно, случалось ли, что в теплые дни Камилла снимала белое покрывало и оставалась с непокрытой головой, подставляя ветерку свои коротко стриженные светлые волосы. — Здесь кровь, — заметил Фрост. Маура обернулась и увидела, что он стоит возле кровати, уставившись на смятые простыни. Риццоли сдернула покрывало, и на простыне обнаружились светло-красные пятна. — Менструальная кровь, — сказала Маура. Фрост, залившись краской, отвернулся. Даже женатые мужчины бывают щепетильны, когда дело касается интимных особенностей женской физиологии. Звон колокола вновь привлек взгляд Мауры к окну. Она увидела монахиню, которая вышла из дверей монастыря, чтобы открыть ворота. Во двор зашли четверо в желтых плащах. — Криминалисты прибыли, — сказала Маура. — Пойду вниз, встречу их, — произнес Фрост и вышел из кельи. За окном все еще падал мокрый снег, и обледеневшее стекло затрудняло обзор. Маура различила неясный силуэт Фроста, который вышел навстречу криминалистам. Еще одна группа пришельцев, угрожавших нарушить священный покой аббатства. А за стенами ждали очереди другие. Вдоль забора курсировал телевизионный фургон, наверняка с включенными камерами. Как им удалось так быстро добраться сюда? Неужели запах смерти настолько притягателен? Маура обернулась к Риццоли. — Вы ведь католичка, Джейн? Риццоли, рывшаяся в шкафу Камиллы, фыркнула. — Я? С «неудом» по катехизису. — А когда вы перестали верить в Бога? — Примерно тогда же, когда перестала верить в Санта-Клауса. Так и не дотянула до конфирмации, что до сих пор приводит в бешенство моего папашу… Господи, до чего же унылый гардероб! Что мне надеть сегодня — черное или коричневое платье? Что может заставить девушку в здравом уме пойти в монахини? — Не все монахини носят такие платья. Во всяком случае со времен Второго Ватиканского собора. — Да, но весь этот бред насчет строгости и воздержания до сих пор остается. Никакого намека на секс до конца жизни.