– Тепе нужна моя помощь? – вновь раздаётся голос после очередного краткого сопения и попискивания. Я чувствую его дыхание: оно как у собаки – кисловатое и отдаёт рыбой. Время от времени существо облизывает губы длинным серым языком. Помощь? Ну не знаю. Я думаю о том, что мог бы вскочить и столкнуть его в воду, а потом побежать вверх по тропе за великами… Вот только Игги не в состоянии бегать. Мне придётся оставить его здесь на произвол этой… штуки. Он бы так со мной не поступил, мне кажется. Игги кивает. Мы оба вздрагиваем, когда существо поднимает руки и снимает из-за спины небольшой рюкзак. В голове у меня мечется мысль: «Вот что случилось с Тамми. Сейчас и с нами разделаются. Это не монстр: это человек. Это какой-то чокнутый в костюме, и сейчас он достанет нож, или пистолет, или…» Я внимательно присматриваюсь. Если это костюм, то где швы? Где спрятана молния? И нос, конечно, накладной? Я видел передачи по телику, где гримёры делали вещи наподобие такого. Пластическое чего-то-там. Но зачем кому-то шляться в таком виде вокруг Килдерского водохранилища в темноте, если только он не затевает что-то нехорошее? На Хэллоуин – ещё куда ни шло, но он был почти два месяца назад. Затем существо достаёт из рюкзака палку: довольно толстую, как рукоять метлы, гладкую, тёмную, длиной сантиметров 30. Оно зажимает её в кулаке и рассматривает некоторое время, пока мы трясёмся от холода и полнейшего ужаса. Я чувствую, как рука Игги жмёт мою, и пожимаю её в ответ. Если мне вот-вот придёт конец, я не хочу умирать в одиночестве. – Воссможно, сработает, а может, нет, – говорит человек-в-костюме (теперь я в этом уверен). – Ваша клеточная структура практически итентичная. Вытяни ноку. Игги отшатывается и подтягивает ногу к себе поближе. – Больно не будет. – Существо делает паузу. – Давай! Медленно, как черепаха, которая высовывается из панциря, Игги выпрямляет свою окровавленную ногу. Он поскуливает от страха. Снова раздаётся гортанное сопение, а затем слово: – Свет! Существо смотрит на меня. Я тянусь за фонариком. Вдобавок к тому, что на ноге Игги зияет длинная глубокая рана, в его плоть по-прежнему крепко впивается крючок. Из раны на причал течёт кровь. Существо придвигается, держа свой жезл в руке, и проводит им над порезами. И тут прямо на наших глазах кровь останавливается, и рана покрывается коркой. Огромный рыболовный крючок с прикреплённой к нему приманкой отцепляется от заживающей плоти и падает на доски причала. Корка на ране становится коричневой, потом чёрной, и всё это секунд за тридцать. Существо возвращает палку в рюкзак, а затем аккуратно постукивает длинным пальцем по корке, и она отваливается, обнажая новую, розовую кожу. Существо выпрямляется, и я перевожу взгляд на его ноги. Они босые, волосатые и явно не искусственные, какие надевают поверх ботинок. Он – она? – довольно небольшой, но не крошечный: не такой высокий, как я. Существо не горбится и не кажется жутким, как Голлум из «Властелина колец» – вовсе нет. И несмотря на то, что оно абсолютно голое, складывается впечатление, что его это абсолютно не смущает. Не сводя глаз с существа, Игги говорит мне: – Это девочка. – Откуда ты знаешь? Игги цокает языком. – Смотри, Тайт. Нет, эм… мальчишеских признаков. Я не заметил этого раньше, но он прав. Мне становится странно неловко, когда я смотрю на это существо – на неё – вот так. Я чувствую, что краснею. Когда она встаёт, неподвижный холодный воздух доносит до меня частичку её запаха. Засорившиеся трубы? Скисшее молоко? Ушная сера? Пахнет так, будто всё это смешалось, превращаясь в густой, отвратительный смрад – так пахнет не просто её дыхание, так пахнет она сама. – Боже, Игги. Как же она воняет! – шепчу я. Игги снял свою кепку и теперь прижимает её к носу. – А я-то думал, это от тебя, – говорит он приглушённым голосом. Мы с Игги медленно поднимаемся на ноги, и теперь мы втроём стоим, образуя треугольничек, не говоря ни слова – просто, знаете, совершенно поражённые. Игги сгибает и разгибает свою свежеисцелённую ногу. В конце концов он нахлобучивает кепку обратно на голову и дважды стучит себя по груди. – Я есть Игги, – говорит он, и существо с усилием моргает. Я мог бы поклясться, что она думает: «Зачем это он разговаривает как полоумный?» И всё же, беря пример с Игги, я указываю на себя и говорю: – Я есть Итан. Я не могу точно сказать, откуда знаю это, потому что она не ахает, не моргает и ничего такого не делает, но я чувствую, что она удивлена. – И-тан? – переспрашивает она. – Да. Она поднимает подбородок, затем опускает. Выглядит так, будто она кивает, но в обратном порядке. Затем она произносит нечто похожее на «Элли-энн» и похлопывает себя по груди. Игги глядит на меня с ликующей ухмылкой на лице. – Видишь? Это её имя. Эллиэнн! Но тут мы слышим крики и собачий лай и видим лучи фонарей среди деревьев в отдалении, спускающиеся по тропе от основной дороги. Выражение чистейшего ужаса, мелькающее на странном волосатом лице существа, меняет, я полагаю, всё. – Молчите, – говорит она своим пискляво-гортанным голосом. – Что? – спрашивает Игги. – Я говорю: молчите. Гофорите, что не видели меня. Солгите. Вам, людям, это хорошо удаётся. – Подожди, – говорю я. – Кто ты такая? И зачем нам лгать? Лай раздаётся ближе, и из кустов возникает огромная немецкая овчарка, скачками приближающаяся к нам по прибрежной гальке. Я слышу: – Что такое, Шеба? Что ты нашла? А существо, утверждающее, что её зовут Эллиэнн, глядит на меня пристальным взглядом бледных глаз. – Потому что иначе ты больше никогда не уфидишь свою сестру. Мою сестру. Тамми. Игги был прав. Его затея с рыбалкой сработала: уже где-то час я почти и не вспоминал о ней. Но теперь я стою, насквозь промокший, на деревянном причале промозглым вечером, и воспоминание о том, почему я здесь, захлёстывает меня волной скорби. Глава 7 – Ненавижу тебя! Это последние слова, которые я сказал Тамми. Они вертятся у меня в голове – и это абсолютная неправда. Моя сестра-близнец. «Другая половина» меня, как часто говорила Ма, и была права. Тамара, кратко Тамми, Тайт. Классное имя, я думаю, в основном из-за аллитерации. Тамми Тайт. С тех пор, как она пропала, не проходит и часа, чтобы я не подумал об этих трёх слогах. Часа? Скорее уж пяти минут. Скорее уж пяти секунд. Это ужасно утомляет. Потом я временами осознаю, что не думал о Тамми уже несколько минут, и это едва ли не хуже, так что я заставляю себя представить её, снова мысленно услышать её голос. То, как она говорит «Ой, И-та-а-а-ан!», когда я её чем-то раздражаю (что происходит довольно часто); или то, как она однажды пукнула в ванне, когда мы были маленькими, и смеялась так сильно, что ударилась головой о кран, и это рассмешило её ещё сильнее, хоть голова у неё и кровила. Затем я неизменно начинаю думать о последних нескольких месяцах, когда мы переехали в Килдер и пошли в среднюю школу. Теперь мы в разных классах. Она завела друзей, с которыми я даже не знаком (и по меньшей мере одну подругу, которой я даже не нравлюсь. Ничего страшного, Надя Ковальски, это чувство взаимно). Потом от всех этих мыслей я опять начинаю грустить, отчего – странным образом – мне становится лучше, потому что это как будто возмещает то, что иногда я забываю о ней думать. А когда мне грустно, я вспоминаю последние слова, которые сказал ей: «Ненавижу тебя». Ма я этого не рассказывал. Это огорчило бы её, а Ма с Па и так уже достаточно огорчены. На самом деле мы с Тамми говорили, что ненавидим друг друга, гораздо чаще, чем что любим. И немудрено: мы никогда не говорили, что любим друг друга. Да и зачем? Это было бы словно с самим собой разговаривать. И всё же мне хотелось бы, чтобы последними словами, которые я ей сказал, были не «Ненавижу тебя».