Я сделал движение головой, да мол, хочу. Через минуту к губам приложили носик поилки я внутрь полилась вода. Как же это вкусно! — Если судно надо, так я здесь, рядом. Знаю, что говорить не можешь. Ты ножкой так пошевели, я пойму, что подать надо. Такое растительное существование длилось неделю. Каждый день приходил доктор, а то и вместе с коллегой. Они о чем-то тихо беседовали в стороне, осмотрев меня. Меняли повязки. Очень было больно. Несмотря на то, что мне кололи морфий, он меня просто проваливал в сон, а на перевязках даже морфий не действовал. Хотелось крикнуть, — что же вы по живому дерете, сволочи! Я чувствовал, что повязки отмачивают, наверно той же разведенной карболкой. Глаза мне тоже обрабатывали, но я практически ничего не видел. Надеюсь, когда принесут очки, хоть два пальца от трех буду отличать. Наконец настал день, когда отек лица спал, я смог разлепить губы и повязку с лица убрали. Часто приходил окулист с сестрой милосердия, что промывала мне чем-то глаза, закапывала капли и наносила под веки глазную мазь. Руки у нее были золотые — они так и порхали перед моими глазами, а я не чувствовал не то что боли, а даже прикосновений. Несколько дней подсушивали раны, хотя распыляли пульверизатором ту же карболку. Говорить мне не давал доктор — мой лечаший врач Леонтий Матвеевич: — Рано вам, батенька, у вас еще ожог гортани, голосовые связки не зажили, обожжены высокой температурой, да и надышались вы какой-то едкой химии. Слава Богу, пневмонии у вас нет, — раздался деревянный стук, видимо, суеверный доктор постучал по тумбочке. — Вообще, когда я вас впервые увидел, думал, что не выживите больше пяти суток, но организм у вас молодой, справился и сейчас вы идете на поправку, — я опять услышал стук. Что же дела мои не очень, хорошо еще, если членораздельно говорить буду, а не пищать наподобие Буратино, как он тут называется — да, Пиноккио. Пальцы на руках я начал чувствовать, когда сняли бинты. Теперь все раны подсыхают. Потом мне стали наносить на пораженные участки какую-то пахнущую тухлой рыбой мазь.[31] Понятно, сначала, пока было мокнутие[32] и сочилась сукровица, применяли влажные повязки, потом подсушили, образовалась корочка-струп и теперь ведут регенерацию под мазевой повязкой, одновременно используя антисептик для профилактики инфекции. Для этого времени правильно, пожалуй, лучше все равно ничего нет. Так тянулись дни за днями, постепенно ожоги мои заживали. Пока я не мог говорить, из гортани вырывались нечленораздельные звуки, но доктор меня успокоил, сказав, что это лучше, чем он с коллегами ожидал. Говорить я буду, но петь, конечно, нет. Я начал шевелить пальцами рук, но никакого карандаша удержать не мог — на мне были как будто белые варежки из бинтов. Конечно, мне не терпелось узнать о судьбе Генриха. Нашли ли его? А вдруг он в соседней палате… Доктор, наверно, понял мое страдальческое мычание, не первый же я у него такой мычащий и сказал, что ничего не знает, ко мне придут родственники и все расскажут, вот буквально на днях придут. Он не хочет допускать их в палату, потому что они могут принести микробы — таких маленьких невидимых зверьков, которые могут меня убить. Ладно, хватит заливать про зверьков, я тебе сам могу про них рассказать такое, что тебе и не снилось. Больше всего меня беспокоило то, что нет никаких вестей от Лизы. Она могла бы передать мне записку написанную карандашом и пусть ее хоть выстирают в карболке и после прочитают мне. Но никаких записок ни от Лизы, ни от деда, ни от матери, наконец, не было. Сиделка меня развлекала, рассказывая городские новости и сплетни, из чего я понял, что готовятся большие гуляния на Рождество с гуттаперчевыми шарами. А Управа запретила шары, говоря, что они пугают лошадей, вот торговцы и решают, что делать с шарами — дух-то (то есть газ) уже в них пустили. Хотят их сейчас продать, но ведь пост, а какие-то шары отвлекают народ от церкви — опять нельзя. Значит, скоро месяц как я здесь, ко мне никого не пускают и я ничего не знаю. Говорить я не могу, мне принесли дымчатые очки без диоптрий (видимо чтобы не расстраивался, что ничего не видно), хотя доктор соврал, что это для улучшения зрения. Одним словом, дело плохо. Все рухнуло в одночасье и перспектив нет. Глава 13 Неожиданный поворот Как-то Леонтий Матвеевич привел фониатра, специалиста по голосовым связкам. Доктор осмотрел меня, дал какие-то рекомендации, поговорил с лечащим врачом, потом собрал свои блестящие инструменты в саквояж и ушел. Проводив его, мой врач сказал, что это лучший в России, а может и в Европе специалист по голосовым связкам. Он бывает здесь наездами из Петербурга, у него все примы-певицы и великие певцы столичных театров лечатся, попасть к нему практически невозможно, но дед мой его лично привез и сказал, что еще привезет столько раз, сколько нужно. И великое светило обнадежило: при надлежащем лечении голос восстановится, безнадежных поражений нет, все достижимо. Старания окулиста тоже не прошли даром, зрение постепенно улучшалось. Врач каждый раз тщательно исследовал мои глаза всеми доступными тогда инструментами, подолгу рассматривая глазное дно, наконец заявил, что состояние сетчатки не вызывает у него опасений, глазные среды чистые, хрусталик, конечно, изменен, но это могло быть и до ожога. Восстановление роговицы идет нормально, так что бельмо мне не грозит. Он выписал рецепт на очки и их достаточно быстро изготовили. Наконец то я стал различать окружающие предметы. Моя сиделка Агаша оказалась нестарой еще женщиной с простым приятным лицом. Она сказала, что очки мой дед прислал, сделали все по высшему классу: — Такой дедушка у вас хороший, старых нравов человек, сразу видно. Он с первых дней у вас икону велел семейную поставить, намоленную. Вот и помогла вам, барин, матушка-заступница наша. Я было сказала ему, что Леонтий Матвеевич велит ничего в палаты не ставить, но дедушка ваш с ним поговорил и доктор разрешил, только не велел вам давать к ней прикладываться, а мне — лампаду зажигать. Я повернул голову, куда показала Агафья: в углу на тумбочке стояла небольшая икона, видно, что древняя, с потемневшим от времени ликом, проглядывавшем в массивном серебряном окладе. Вот как, значит, дед бывает здесь с первых дней моего пребывания в больнице, только его ко мне не допускают. Если уж деда не пускают, значит и никого не пускают, поэтому, может быть, и Лиза меня не навещает, а вдруг и Генрих живой, никто же его вообще не видел, может его и не было в лаборатории в момент взрыва. От этих мыслей и от того что я вижу, настроение мое повысилось и я даже с удовольствием проглотил какое-то мясо-овощное пюре, каким меня потчевала сиделка. Пока она кормила меня, все щебетала, какой у меня замечательный дед. Оказывается, он ей обещал дом и корову купить, если выходит меня. А я то думал, что она так старается, может здесь так положено, а это просто VIP-палата и VIР-лечение. — Вот, барин, дедушка-то ваш и сегодня красненькую[33] дал, добрый он, не то что купец, у которого я за больной женой ходила аж десять лет, как ее паралик разбил,[34] ее ведь от пролежней протирать надо, поворачивать с боку на бок, а купчиха дебелая, пудов восемь поди будет. Кормила-поила ее с ложечки, а сама под лестницей ютилась, корками питалась, копейки мне купец платил, а после вовсе без денег на улицу выгнал как жена преставилась. Вот и пристроилась я здесь в Первой Градской за больными ходить, иногда в деревню к себе езжу, из Кузьминок я, что в семи верстах по Рязанской дороге будет. Никого у меня там не осталось, муж и детки от тифа скончались уж двадцать лет тому назад, дом совсем развалился, а огород бурьяном зарос. Так что если ваш дедушка денег на дом и корову даст, я обратно вернусь, буду в город творог-сметану возить, да курочек еще заведу, а может на вторую корову денег хватит, я еще крепкая, справлюсь с таким хозяйством. Травы у нас в Кузьминках много, скотину прокормить можно. Вы, барин, поправляйтесь скорее, а я что надо, всегда вам услужу и принесу. Дедушка-то ваш не обманет, он старой веры, они вина не пьют, не курят, не матершинничают и не обманывают, особливо, если видят, что человек старается и справно все делает. Вот как, так мы с Агашей соседи, только там в 2020-м никакая не деревня уже, коровы не ходят. Хотя Лужков там пчел разводил в Кузьминском парке и яйцевидные ульи своей конструкции выставлял. Расскажи я Агаше, что столичный генерал-губернатор будет ульи ставить у нее в деревне, подумает, что я свихнулся. Через неделю после Нового, 1890 года, снова появился фониатр, посмотрел, заставил меня "пропеть", то есть извлечь из себя разные звуки, одновременно смотря на связки в маленькое зеркальце на длинной ножке, которое вводил в горло. После этого он заявил, что все в порядке и соблюдать голосовой покой больше нет необходимости, наоборот, надо разрабатывать связки, чтобы на них не образовались рубцы. Он показал разные голосовые упражнения, оставил мне листки с описанием приемов разработки горла произносимыми звуками и назначил ингаляции с какими-то травами, впрочем, приятно пахнущими, а то я стал думать, что после карболки у меня атрофировались в носу рецепторы, ответственные за различение запахов. Для проведения ингаляций в палату был доставлен довольно громоздкий никелированный аппарат и мне дважды в день приходилось вдыхать ртом через трубу испарения подогретого травяного раствора — прямо кальянная на дому. После ингаляций я тренировал связки произнесением звуков. Сначала получалось плохо, но потом — все лучше и лучше, и, наконец, настал день, когда я произнес сиплым негромким голосом понятные окружающим слова. Перевязки уже не приносили таких неприятностей, я даже поглядел как-то на себя в никелированный плоский бок аппарата. М-да… Обваренная красная физиономия без бровей и с лысой красной головой. Неужели я и останусь таким Квазимодо, на меня ведь ни одна женщина без содрогания не взглянет. Жуть, только детей пугать. Стать, что ли, местным Фантомасом? Носить резиновую харю, а потом снимать ее и, утробно ухая, произносить "ха-ха-ха". Все падают в обморок, включая бравых полицейских, а я обчищаю карманы… Кусок хлеба с маслом гарантирован. Кстати, как хочется хлеба с маслом, надоело это пюре и бульончик. Попросил доктора разнообразить стол, зубы-то у меня есть, чего мне жевать не дают, нормальной еды хочу! Но добрый Айболит объяснил, что пока рано, горло едва зажило, надо пощадить еще немного слизистую, но он подумает вместе с диетологом, чем можно меня порадовать. — Это хорошо, батенька, что у вас аппетит проснулся — идете на поправку. Скоро к вам можно родственников пустить. Родственников! Во множественном числе!. Наконец, наступил день, когда мне наложили на голую кожу черепа (хотя Агаша сказала, что стали пробиваться волоски, значит, волосяные луковицы не погибли!) свежую "шапочку Гиппократа"[35] и сказали, что сейчас первым пустят ко мне деда. Дверь открылась и вошел дед, остановился на пороге перекрестился, как положено двумя перстами, потом подошел к тумбочке взял икону, приложился к ней со словами "помогла, матушка-заступница, спасибо, отмолю, не забуду". Потом поставил икону на место, трижды до земли поклонился ей, крестясь, и только потом подошел ко мне: — Ну здравствуй, герой! Дед старался выглядеть бодро, но я видел, что мой вид его смущает. Его конечно предупредили, что я выгляжу не красавцем, но он надеялся увидеть меня в лучшем состоянии: — Да ты не волнуйся, Сашка, до свадьбы заживет, мы еще невесту тебе, красавицу, подберем. У нас на Рогоже знаешь, какие девки есть: глазищи синие — во какие, русая коса до земли… Любая за тебя пойдет, только помани: герой, товарища спасать в геенну огненную кинулся. Ибо сказано у Иоанна: нет любви и чести более чем душу и живот положить за други своя. Тут дед, видимо, понял, что про "живот" он как-то погорячился… И опять, уж если говорит, что любая пойдет — так это значит, если силком только, по родительскому приказу и сговору. — Ты, Сашка, если чего надо, сразу говори мне, я всю эту лекарскую братию насквозь вижу. А ты, красавица, оставь нас на минутку, нам с внуком посекретничать надо. Агаша было начала возражать, что доктор велел все время при больном быть, но дед только поднял бровь как ее ветром сдуло — про корову и домик, видно, вспомнила. — Дед, спасибо за все, если бы не ты, я бы не выжил. Да ты присядь, в ногах правды нет. Как Генрих и Лиза, что с ними. Дед помолчал, потом сказал, как в воду бросился: — Нет Генриха, сгорел, одни косточки нашли. Лиза в лечебнице. — В какой лечебнице, здесь, в Градской? — Нет, в Преображенской, в той, что Екатерининской раньше звалась, для умалишенных. С ума сошла от горя девочка моя, все я, старый дурак, виноват перед ней, сам ее, доченьку мою, оттолкнул от себя давно, поделом мне, дураку, — дед заплакал, по щекам, исчезая в седой бороде, полились слезы. — Дед, милый, прошу тебя, не надо так убиваться. Того что было, не вернешь, Может, вылечат еще Лизу-то. Я сам не ожидал, что способен на такое длинное предложение. Но деда было жаль, ка жалко ставших мне действительно близкими и родными Генриха и Лизу, я ведь воспринимал их не как дядю с теткой, а как старших брата и сестру, тем более ни братьев, ни сестер у меня раньше не было. — Да, ты прав, внучек, упокой, Господи, душу раба твоего Григория (оказывается это имя было дано Генриху при крещении и помози скорбной разумом рабе твоей Лизавете, — дед перекрестился. — Не буду бередить тебе душу, внучек, да и доктор не велел — слаб ты еще. Если силы у тебя есть, поговори еще с одним человеком, я его как нашего родственника сюда привел. Не удивляйся, он жандармский ротмистр: я сначала тоже велел его гнать, но он настырный оказался и добрался не мытьем, так катанием до меня. Он человек умный и установил, что "лабалаторию" вашу взорвали снаружи, и адскую машинку нашел, а полицейские, даром, что неделю возились, так ничего и не выяснили, посчитали, что Генрих сам сгорел при опытах. Он тебя долго не задержит, только главные вопросы задаст, больше десяти минут обещал тебя не мучить и чтобы ты долго не говорил. Он здесь, я его позову и сам рядом буду. Он сначала хотел с глазу на глаз с тобой говорить, но я уперся и сказал, что только в моем присутствии, а то врач его вовсе не велит пускать (он жандармов и полицию не любит и здесь им спуску не дает — мол, больной слаб и клятва Гиппократова не дает мне права ему вредить, пусть хоть сам царь придет, я и его не пущу). Пробовали и генералы — не пускает. Этот жандармский ротмистр мне многое рассказал и он на правильном пути. Он знает про взрывчатку и лекарство — я ему подтвердил, но ему надо, чтобы сказал ты. Дед встал и приоткрыл дверь, в которую прошел внешне ничем не примечательный человек лет тридцати. Он внимательно посмотрел на меня и сказал: — Я — жандармского корпуса ротмистр Агеев Сергей Семенович. Александр Павлович, когда вы последний раз видели вашего сотрудника Михеля Рунге? Поскольку вам, наверно, дату точно вспомнить тяжело, скажите, за сколько часов или дней до взрыва?. — Накануне, а в день взрыва он был в лаборатории с Генрихом около одиннадцати вечера, больше я его не видел. — Хорошо, можете опознать его на фотографии? Ротмистр показал мне несколько фотографий разных людей, почему-то в иностранной военной форме. — Да, на второй справа. Это он, а почему он в форме? — Вот этот? Ротмистр еще раз показал мне указанную мной фотографию. Я кивнул. — Это капитан разведывательной службы немецкого генерального штаба Альфред Вайсман. Еще несколько вопросов и я больше не буду вам досаждать. Вы разрабатывали новое взрывчатое вещество? В лаборатории были его запасы? — Вещество мы получили, но запасов никаких не было. Была подана заявка на привилегию, где сказано о возможном использовании. — Да, я знаю, таков порядок. А еще что-то, представляющее интерес для немцев вы делали у себя? — Мы почти закончили получение нового лекарства для лечения инфекций, которое может спасти многих раненых, такого ни у кого нет. — Благодарю вас, Александр Павлович, более не смею вас утруждать. Желаю скорейшего выздоровления. Как только вы немного окрепнете, мы продолжим наш разговор. Разрешите откланяться, честь имею! Глава 14 Дед сообщил, что привилегия на "Русский пурпур фабрики Степанова" подписана министром финансов и вступила в силу. По "Желтому солнечному фабрики Степанова" (замаскированному тротилу) принято положительное решение после уточнения названия и сферы применения. Вопрос был в том, для чего используется вещество — или как краситель или как средство для ускорения горно-проходческих работ и строительства дорог. Против второго возражала компания Нобеля. Дошло до царя и Александр Третий начертал. "Отдать долю русским и быть по сему", так что швед утерся. На днях Привилегию подпишет министр финансов — а куда ему деться после резолюции царя.[36] А вот немцы отказались выдать патент, тогда как французы — согласились, англичане и американцы, узнав о немецком отказе, теперь колеблются. Вообще-то патентное право в то время еще не определилось, хотя существуют ограничения Парижской конвенции 1870 г. Случись война, так все сразу наплюют на все ограничения и начнут наперегонки штамповать оружие, лишь бы промышленные мощности позволяли. Но вот ограничить работы в мирное время патент поможет, теперь французы тротилом точно не займутся, но им и не надо, у них пироксилин есть — неустойчивый и склонный к самоподрыву при повышенной влажности. С нашим "Желтым солнечным" надо добиться Государственных испытаний, а для этого произвести на государственных заводах некоторое количество вещества и правильно снарядить боеприпасы, обратив особое внимание на детонирующие взрыватели. И срочно надо подать привилегию на сульфаниламид. Формула у меня в голове, дадим прямо структурную формулу, которую я хорошо помню и основные позиции, того, что сделали Генрих с этим Михелем-Альфредом, будь он неладен. Реакции я, конечно, не вспомню, но, как называются процессы, я не забыл, теперь намертво в голове вбито: ночью разбуди — скажу. Надо застолбить поляну в тех же странах, немцы, конечно сразу откажут, им все Альфредик расскажет и покажет. Хотя они этим как раз могут и подставиться, поскольку опознай в Михеле Альберта еще десяток человек, которые только у нас с ним общались, его минимум в воровстве секрета обвинят, если не удастся доказать причастность к взрыву и это надо сделать сейчас, пока у власти Александр Третий, не любивший Вильгельма Второго. А вот когда будет добрый рохля Ники на престоле, то кузену Вилли любую гадость простят. С остальными, думаю, проблем не будет — они просто не поверят, что в дикой России смогли сделать что-то инновационное, кроме бабушка-долл.[37] А уж когда вспыхнет у них под броней "желтое солнце" — тогда поздно будет пить боржоми. Все это я постарался вложить в голову деду, объяснив, что изготовление взрывчатки я хочу взвалить на плечи государства, пусть генералы занимаются привычным им делом — убивают как можно больше и быстрее, с гарантией. А вот для лекарства — сможет ли дед выпускать его на своей фабрике, если наймет химиков, которые синтезируют сульфаниламид по тому, что я им расскажу и покажу формулу… Смог же сделать это германский шпион, который, впридачу, оказался неплохим химиком, почему наши хуже? Есть же великий Менделеев, наконец… Обращусь прямо к нему как пострадавший за науку. Конечно, вроде бы в этом году он уйдет из Петербургского университета по политическим мотивам, но будет руководить Морской военно-технической лабораторией по получению бездымного пороха.[38] В продвижении лекарства есть одна тонкость: мало получить его, надо ознакомить с ним медицинские светила и простых врачей. Официальных клинических исследований нет, не разработаны правила нигде в мире, поэтому надо дать врачам попробовать препарат, а уж когда поймут — сами начнут покупать и выдавать лекарство за большие деньги богатым пациентам, а бедным мы сами дадим и в газетах про это напишем. Дед пообещал подумать над своим производством лекарства — все же дело новое, но поверенного по привилегиям обещал прислать. Я только попросил передать поверенному просьбу взять с собой толстый мягкий карандаш и листы бумаги, на которых, зажав карандаш между большим пальцем руки и "варежкой" из бинтов, буду чертить формулу. Потом дед ушел, зато пришел доктор, спросил, как я себя чувствую после долгих разговоров, я ответил, что нормально. С меня сняли повязки и намазали приятно холодящей и хорошо пахнущей белой мазью — доктор сказал, что это питательный крем. Сестра милосердия под присмотром врача легонько втирала крем, пока он весь не всосался кожей. Теперь так будем делать два раза в день, потом, когда кожа привыкнет и окрепнет, увеличим до трех раз, — сказал Леонтий Матвеевич: — Не волнуйтесь, краснота уйдет, волосы отрастут, отпустите бородку и усы, вот только тонкие перчатки некоторое время придется на людях носить — но это еще сочтут аристократическим снобизмом, но не последствиями ожога. А потом и руки придут в порядок, ногти отрастут, краснота уйдет. Конечно, придется потратить силы и средства на восстановление, на питательные мази и кремы, но все реально достижимо. У вас крепкий молодой организм, вы обязательно восстановитесь, поверьте моему опыту, у меня десятки, а может и сотня таких как вы пациентов в год проходят. Конечно, какие-то следы на лице и руках останутся, но, главное, у вас нет обезображивающих рубцов, а небольшие шрамы даже идут мужчине. Глаза ваши удалось спасти (счастье, что на пожаре вы были в очках), голос неплохо восстанавливается. Ну не будете оперным певцом, что с того.