– Ну, чтоб как в кино… – Как в кино, говоришь… Ну, ты даешь! Я таких еще не встречал… Подполковник нажал кнопку на селекторе. – Слушаю, Лебедева! – ответил женский голос по громкой связи. – Наталья Андреевна, сейчас к вам подойдёт призывник Гаврин… Выпишите ему направление на ВВК[3], пусть предварительно пока проходит, без анализов. Как пройдёт, результат сразу мне! – Есть! – ответила Лебедева, и подполковник отбил кнопку на пульте. – Тринадцатый кабинет! – сказал он. – Угу! – Не угу, а есть! – Есть! – стараясь произвести впечатление, четко ответил Гаврош. Наталья Андреевна оказалась миловидной женщиной средних лет в белом халате. Она заставила Гавроша раздеться до трусов, послушала легкие, померила давление, вручила бланк направления к другим врачам: хирургу, окулисту и так далее. Пройдя всех по цепочке, он вернулся в тринадцатый кабинет. Лебедева просмотрела бланк с отметками. – Дай-ка еще раз померю пульс, видимо, ошиблись, когда заполняли… Гаврош сел и положил руку на стол, заранее зная, что будет дальше. – Ничего не понимаю, – удивилась врач, посчитав удары. – Ты сегодня таблетки какие-нибудь принимал? – Нет. У меня всегда редкий пульс. С самого детства. Но это не мешает, я совсем здоровый! – Одевайся! – не слушая объяснений, сказала Лебедева и принялась писать что-то в самой нижней строке бланка. – Я занесу заключение товарищу Ершову, иди к нему, он тебе все расскажет. Подполковник был краток. – Врачи определили, что ты годен по третьей категории. В зону боевых действий не попадешь, но служить будешь. Поздравляю с призывом, Гаврин! Только не напивайся на проводах! Но никаких проводов Гаврош не устраивал. Заранее договорился с соседом Василием, чтобы тот отвёз его утром на мотоцикле в райцентр. Затемно собрал в пакет мыло, пасту, зубную щетку, смену белья, завернул шмат сала и кусок хлеба… Подумав, выложил сало обратно – как-нибудь в дороге и хлебом перебьется, а в части накормят… Заглянул в комнату матери, положил сало на стол. – Это ты, Сергей? Чего хочешь? – Уезжаю в армию, ма, не болей! Тетя Галя говорит: не будешь пить – быстро поправишься! – Да ты что! Когда я пила? Бывай здоров, сынок! С кровати мать даже не встала. * * * Везли их в раздолбанных, давно отходивших свой срок общих вагонах. Почти все призывники захватили с собой водку и самогон, разложили на столиках вареную картошку, яйца и колбасу и устроили поминки по свободной гражданской жизни. Лейтенант и несколько сопровождающих призыв контрактников смотрели на пьянку сквозь пальцы. У них была своя компания, и занимались они тем же самым. Гаврош не пил, и в общем надрывном, тоскливом веселье не участвовал. Только когда интеллигентного вида очкарик стал петь под гитару, он спустился с боковой полки, пристроился рядом и стал слушать. Песни были жалостливые и соответствующие тематике: как из-за неправильного генеральского приказа ни в чем не повинную роту расстрелял заградотряд, как бегущих с поля боя двух бойцов застрелил комбат, сообщивший потом матерям, что они погибли смертью храбрых, как из-за ошибки разведки артиллерия била по своим… Слушая, он испытывал странные чувства – в душе шевелилось что-то непонятное, и поднималось откуда-то из нутра неведомое, окрашенное горечью светлое осознание героизма и несправедливости. Раскачивался и гремел старый, тускло освещенный вагон, из всех щелей дуло ночным холодом, а Леха с надрывом пел то, что сейчас особенно задевало каждого из слушателей: – Над нами дождь всю ночь уныло капал И я, впотьмах обнявши старшину, Со всеми пел, что дан приказ на Запад, Хоть нас везли в другую сторону…[4] – Что это за песня? – спросил он, когда все стали собираться спать, сам удивляясь внезапно проявившемуся интересу. – Я ее написал, – ответил Леха, зачехляя гитару. – Это как, из головы?! Не гони! – Правда. – Спиши слова, – еще больше удивляясь себе, попросил Гаврош, который никогда не то что не пел, но и не слушал песен. – Хорошо, – послушно кивнул очкарик. Он выглядел беспомощным и беззащитным, в армии таким приходится туго, и он это предвидел. Предвиденье сбылось тут же: коренастый, коротко стриженный крепыш согнал его с полки и бесцеремонно занял освободившееся место. Но Гаврош столкнул наглеца на пол, выволок в тамбур и жестоко избил. После этого Леха беспрепятственно, хотя и с некоторой опаской, вернулся на свое место. Да и занятую было полку Гавроша мгновенно освободил долговязый блондин. А Гаврош долго не мог заснуть, размышляя о том, что люди, совершенно неприспособленные к жизни, обладают некими сверхъестественными способностями и могут сочинять чувственные, будоражащие душу песни, а нормальные люди почему-то этими способностями не обладают. Они с Лехой попали в разные части Оренбургской области, слова его песни Гаврош потерял, а необычные чувства и новые мысли больше в голову не приходили. Может, оттого, что в армии было не до этого. * * * После месяца в «карантине», где пополнение части проходило курс молодого бойца, новобранцев распределили по батальонам и ротам. Батальон Гавроша занимал верхний этаж четырёхэтажной казармы. Через весь этаж тянулся длинный коридор, называемый солдатами «взлётка», с покрытым, словно ковровой дорожкой, коричневым линолеумом полом. Слева и справа от «взлётки» на паркетном полу стояли аккуратно заправленные и выровненные по нитке двухъярусные кровати. У входа на этаж, прямо напротив двери, рядом с большим вертикальным зеркалом, стояла высокая тумбочка с телефоном без номеронабирателя. Между тумбочкой и зеркалом – место дневального. Он должен вызывать дежурного по роте, если на этаж зайдёт кто-то чужой, и подавать команду «Смирно» по прибытию комбата – так научили Гавроша в «карантине». Ещё его научили, что нужно подчиняться командирам – сержантам, прапорщикам и офицерам, – и делать всё по уставу. А основная задача военнослужащего – изучение материальной части оружия и техники плюс боевая подготовка. Так было в теории. В реальности все оказалось совсем по-другому. К удивлению Гавроша, выяснилось, что самые желанные и востребованные воинские специальности – не пулемётчик, разведчик или снайпер, а каптёр, повар или хлеборез. Все эти должности занимали те, кого называли национальными меньшинствами. В мотострелковой части эти «меньшинства» почему-то оказались в большинстве, включая офицеров разного уровня – от взводного до комбата. Сержанты, прибывшие в часть после учебки, здесь не решали вообще ничего. Некоторые даже вместе с солдатами драили «взлётку», гоняя на четвереньках по линолеуму одёжными щётками пену от солдатского мыла. А командовали здесь старослужащие, так называемые «деды». В роте Гавроша таких было трое: Родин, Дзюра и Кириллов. По витавшим среди новобранцев слухам, особенно рьяным угнетателем молодых являлся Дзюра. В первую же ночь у Гавроша украли новую форму, положив взамен почти такого же размера, но грязную и изрядно потёртую. Искать правды у офицеров было бесполезно, а вот нарваться на зуботычину – запросто, в этом Гаврош успел убедиться. Никому ничего не сказав, он схватил одежду в охапку и побежал в умывальник, чтобы успеть постирать до построения. – Ты обоссался, что ли? – с акцентом спросил взводный Азиев, ехидно скалясь. – Почему мокрый в строю стоишь?! – Ваши же земляки форму спёр… Договорить Сергей не успел – лейтенант ударил его в грудь кулаком так сильно, что перехватило дыхание. – В наряд на тумбочку! – заорал взводный. – Прямо сейчас! – Есть в наряд! – четко ответил новобранец – все-таки чему-то его в «карантине» научили. Целыми днями Гаврош с сослуживцами что-то строил, копал, красил, подметал, пилил, носил, посыпал песком, разравнивал… А еще через день приходилось заступать в наряды. Он мыл посуду в столовой, мыл полы и начищал брючным ремнём до блеска медные краны в умывальнике. Руки покрылись цыпками, и постоянно хотелось спать. Всё это было совсем не то, о чём Гаврош мечтал. Но то же самое делали и остальные новобранцы. Некоторым приходилось и хуже. Лёха Нигматов, например, получил сотрясение мозга за то, что отказался стирать носки Дзюры. В санчасть его не повели, отлежался в казарме. Жаловаться командиру роты было бесполезно и даже вредно – он закрывал глаза на проделки «дедов», считая, что те таким образом поддерживают дисциплину. Молодым оставалось тешить себя мыслью, что когда-то и они станут «дедами». Стоя в очередной раз дневальным «на тумбочке», после отбоя Гаврош боролся со сном. В расположении было темно, только в коридоре, над тумбочкой дневального, тускло светила лампа дежурного освещения. Смотревшие телевизор «деды», в основном, уже угомонились и легли спать, а троица Дзюры всё ещё гоняла чаи в каптёрке. В тишине оттуда доносился их монотонный бубнеж. Гаврош на минуту прикрыл глаза. Удар кулаком в солнечное сплетение вернул его из полузабытья в суровую реальность. – Как службу несешь, душара[5] гребаный? – скалился жёлтыми от курева зубами Родин. – Кто разрешил кемарить на посту? Ещё двое из неразлучной троицы тут же появились рядом. – Я не спал… – Молчи, дух, тебя не спрашивают! – прикрикнул писклявым голосом Кириллов. Этот крик напомнил Гаврошу верещание свиней, дерущихся за хлебную корку. Дзюра подошёл вплотную, Гаврош даже почувствовал противный запах изо рта. «А от этого воняет, как от свиньи», – подумал он и невольно отвернул лицо в сторону. – Ты чё кривишься?! – на повышенных тонах начал Дзюра. – Борзый, что ли? В глаза мне смотри! Гаврош посмотрел в ничего не выражающие оловянные зенки. – С тебя штраф за нарушение устава! Про такие штрафы новобранец ничего не знал. Хотя чувствовал свою вину и не видел ничего странного в том, что сон на посту наказывается. – А сколько? – спросил он.