– Куда ты так пристально смотришь? – вдруг спросил он ледяным тоном. – Просто так. Никуда, – ответила она чуть дрогнувшим голосом. Но думали они сейчас об одном и том же. Он вспомнил, как в детстве все не сводили глаз с его рта, в котором застревали слова и никак не могли оттуда вырваться; Дафна после беседы с экономкой невольно смотрела туда же, ясно представляя себе его прежние мучения, унижения, с тревогой ожидая, не повторится ли это вновь. Он тряхнул головой и отбросил мысли о прошлом, о котором почти не вспоминал долгие годы, но которое сразу вернулось к нему в этом замке, где все и началось. И с чего он вообразил вдруг, что Дафна, как в те давние времена другие люди, тоже смотрела сейчас на его рот, на губы с жалостью и, быть может, с плохо скрываемым отвращением? Она ведь ничего не знает о его былой ущербности. А он задал ей этот дурацкий вопрос, да еще таким отчужденным тоном. Он провел гребнем по ее волосам, ощутил их густоту и шелковистость. – Ты уже познакомилась с миссис Коулсон? – Да, – ответила Дафна и, ему показалось, слегка вздрогнула. – Эта женщина знает больше всех других о делах в замке. – Куда ты смотришь? – внезапно спросил он опять. Теперь она по-настоящему вздрогнула, чуть не вскочив с кресла. – Я? В зеркало, куда же еще. Почему ты спрашиваешь? И это была чистая правда. Зачем он к ней придирается? Зачем сходит с ума? Ведь только что сам удивлялся умиротворению, поселившемуся в душе. Как легко оно сменяется на прямо противоположное – смутную тревогу, предчувствие чего-то ужасного. – Миссис Коулсон, – повторила Дафна, – может многому научить меня в части ведения хозяйства. – Не прилагай слишком больших усилий в этой учебе, – сказал он. – Мы здесь надолго не задержимся. – Но почему? Тут так хорошо. – Я думаю сделать Лондон нашей постоянной резиденцией, – ответствовал он. – Там ты будешь ближе к своим родным. Даже если они уедут в ваше поместье. – О, конечно, – согласилась она. – Я уже скучаю по ним. Мы же почти никогда не расставались. Хотя я была готова к тому, что, когда у меня будет собственная семья, мы… – Она запнулась и после недолгого молчания добавила: – Теперь моя семья – ты… – Дафна, – произнес он, – твоя семья навсегда останется с тобой. Я не смогу занять ее место. И не претендую на это. – Верно, Саймон. – В зеркале он видел ее расширившиеся глаза. Темные, с шоколадным оттенком. – Но ты можешь стать чем-то большим. В ее глазах промелькнуло нечто подтверждающее эти слова, и он вдруг осознал, что напрасно воображает, будто это он соблазняет ее. Наоборот – она первая вводит его в искушение… Она поднялась с кресла. Шелковый пеньюар упал с плеч. Под ним была бледно-зеленая сорочка, в большей степени открывающая, нежели прикрывающая тело. – Ты любишь такой цвет, не правда ли? – спросил он осевшим голосом. – Он тебе идет. Она улыбнулась: – Ты уже говорил об этом вчера. – И буду повторять завтра и послезавтра. Всегда. Саймон прижал ее к себе. Он не мог не сделать этого – ему казалось, что если он так не сделает, то умрет. Такой огромной, неизмеримой была потребность чувствовать ее тело. И через него – душу. – Эта сорочка – часть моего шикарного приданого, – шутливо сказала она, – которое ты наотрез отказался принять. – Я принимаю, – ответил он ей в тон. – Но ты мне еще больше нравишься без нее. – Я далеко не совершенна, – искренне произнесла она. – И прекрасно знаю это. – Кто тебе это сказал? – воскликнул он. – Кто посмел тебя видеть такой, кроме меня? С этими словами он подхватил ее на руки и, уложив в постель, тут же накрыл своим телом. Больше он говорить не мог. Обхватив рукой ее запястья, он закинул их на подушки, к спинке кровати. Дафна издала тихий возглас удивления, показавшийся ему прекраснее всякой музыки. Свободной рукой он продолжал скользить по ее телу. – Если ты не совершенна, – пробормотал он, – то не знаю, кто же тогда? Я еще не видел таких женщин. – Саймон! Это звучит не слишком прилично. – Пожалуй, ты права. Но я не могу не повторить, что ты не только умна и иронична, но и совершенна как женщина! – Перестань, или я заважничаю! А я… я, со своей стороны, не могу не сказать, как рада, что стала твоей женой. Я горжусь этим. – И я горжусь тобой. – Он начал лихорадочно раздеваться. – И постараюсь сейчас доказать тебе это без слов!.. Черт, проклятая одежда! – Лучше снимать ее двумя руками, – с улыбкой заметила она. – А у тебя одна занята. – Но тогда я вынужден буду отпустить тебя. – Я никуда не убегу. – Не уверен в этом. – Даю слово! – Хорошо. Тогда держи по-прежнему руки за головой. Она засмеялась: – Зачем? – Потому что я намерен ввести тебя в искушение. – Но ты и так это делаешь! Теперь засмеялся он: – Разве прилично иронизировать над человеком, который тебя обольщает? – Ох, Саймон, – вздохнула она, – как я тебя люблю. Внезапно он замер. – Что ты сказала? Она коснулась его щеки и подумала, что теперь лучше понимает его. После сиротского, безрадостного детства ему так нужна истинная любовь, которой он долго не знал, вообще не знал и уверился, что, возможно, недостоин ее. – Я сказала, что люблю тебя, – прошептала она, – а ты, пожалуйста, молчи. Не отвечай. В его глазах она прочла радость и что-то похожее на испуг. Или недоверие. Потом до нее донесся его изменившийся голос: – Д-дафна, я т-т… Она положила палец ему на губы и сказала: – Поцелуй меня. И он выполнил просьбу. Поцелуй не был пылким, жгучим. Он был благодарным. За ним последовали другие, уже иного свойства – он покрывал поцелуями все ее тело, руки помогали ему ласкать ее. Простыни и одеяла сбились в изножье кровати. В отличие от прежних ночей в эту ночь Дафна могла не только чувствовать и всецело отдаваться чувству, но и думать. Она думала о том, что узнала сегодня днем, о том, как это может повлиять на их отношения. Пожалуй, именно сейчас в ней проснулось материнское чувство к Саймону, ее мужу. Она хотела – о нет, не заменить, но по возможности восполнить ему потерю матери… отсутствие родительской любви и заботы. Хотела помочь ему выбраться из пучины ущербности, освободиться от стыда за свое поруганное детство, от чувства ненависти к отцу, а возможно, и к самому себе… Его глаза, напряженную голубизну которых она различала даже при свечах, говорили ей больше слов. Когда он проник в нее, она снова заглянула в них и увидела боль. Муку. Но отчего? – Саймон? – прошептала она, делая усилие, чтобы умерить на мгновение свое желание. – С тобой все в порядке? Он кивнул. Зубы его были стиснуты. Он слегка отвернул голову, тело начало совершать освященные древностью колебания, и она забыла обо всем… – Пожалуйста, Дафна, – услышала она его прерывистый шепот. – Сделай это… Сейчас… сейчас… И она послушалась его, ибо сама хотела того же и не могла больше ждать. Мир взорвался вокруг нее. Она плотно сжала веки, в закрытых глазах мелькали блики света, круги, точки, звезды… Она слышала звуки музыки – скорее биение собственного сердца, смешанное с легкими стонами, которые не в силах была сдержать. Саймон вонзился в нее последний раз, затем поспешно вышел и, отодвинувшись на край кровати, излил семя на пол. Потом он прижался к Дафне и принялся целовать лицо, волосы, шею. Так бывало и в предыдущие ночи, и после занятий любовью они быстро засыпали. Но сегодня Дафна испытывала странное беспокойство. В теле она ощущала обычную истому, успокоение, но все равно что-то было не так. Что-то находившееся в самой глубине сознания мучило ее, нагнетало сомнения, неудовлетворенность. Смутный протест вызывало у нее поспешное освобождение Саймона от того, чему надлежало, как она догадывалась, омывать глубины ее лона, без чего, как недавно утверждала миссис Коулсон, женщина не может жить. Тогда Дафна не обратила особого внимания на ее слова, поглощенная рассказом о несчастном детстве Саймона, но сейчас… Она села в постели и дрожащими пальцами зажгла свечу со своей стороны. Саймон, приоткрыв глаза, спросил сонным голосом: – Что случилось? Дафна ничего не ответила, только пристально посмотрела в сторону влажного пятна на полу возле кровати.