Она поспешно кивнула. – Нонночка, если бы вы знали, как мы устали. Как я устал. Меня все равно не станет – год, другой, даже третий, и конец. Медицина сейчас творит чудеса, капельницы и лекарства позволят мне немного дольше продержаться на плаву, но и они бессильны. – Не надо думать об этом, – постаралась утешить его Нонна. – О чем об этом? – Максим вдруг искренне рассмеялся. – О смерти? Вы думаете, я боюсь смерти? О нет, смею вас заверить. Смерть в моем случае – облегчение, конец многолетним мукам. Меня страшит другое. Аня и дети. За эти годы я высосал из семейной копилки все сбережения. Мы банкроты. У нас нет ничего – ни нормального жилья, ни дачи, ни приличного автомобиля. Счета в банке тоже нет. Что останется им, когда я умру? Дочка уже сейчас вынуждена работать официанткой в мерзкой забегаловке, где к ней пристают директор и посетители кавказской национальности. Я не могу ее защитить, я, отец, каждый день вижу, как она плачет, тихо, тайком, спрятавшись в своем уголке. У нее нет красивой одежды, маникюр она делает себе сама, волосы тоже укладывает сама. Ее сверстницы ездят на курорты и сидят в кафе, а она ночами пишет курсовые им за гроши. Сына в школе гнобят за отсутствие модного смартфона. Аня… она превратилась в старуху. А ей только 45! Она должна быть ягодкой, а выглядит как печеная груша. И в этом виноват я. Пройдет время, и они вспомнят обо мне. Вспомнят недобрым словом. Как человека, который не смог поднять свою семью. – Глупости вы говорите, Максим, – твердо проговорила Нонна. – Они будут вспоминать вас с теплотой и любовью. При чем тут деньги и обеспечение? – Нонночка, деньги важны в этом мире. Поверьте мне, я представитель романтической профессии. Когда-то скрипки пели в моих руках, я считал, что это настоящее счастье – создавать чудо, способное заставить людей плакать и смеяться. Но мне платили за это деньги. Большие деньги. Я не знал, что такое нужда. А когда узнал, понял, что романтика романтикой, но кушать хочется ежедневно. Эх, Нонна, не повезло мне. У меня весь род такой, невезучий. – Как это? – удивилась Нонна. – Вот так. Дед крепко выпивал и однажды пьяный замерз насмерть в ста метрах от своего дома. Мать мучилась с молодости гипертонией и умерла от инсульта, не дожив до сорока. Отец… нет, отец жив. Но мы с ним всю жизнь не общаемся. – Почему? – Когда мать умерла, он был сам не свой. Пить не пил, но чудил сильно. Лихачил, гонял на большой скорости на своем «жигуленке». Как-то сбил насмерть пешехода. Его, разумеется, посадили. В тюрьме он сошелся с бывалыми зэками, и пошло-поехало. Только он освободился, тут же сел за какое-то другое преступление, то ли воровство, то ли мелкий грабеж. Мы с братом его не видели. Нас растила тетка, суровая дама, ласкового слова лишнего не скажет. Такая вот история с географией… – Максим взглянул на Нонну вопросительно, мол, как ей понравился его рассказ о семье. Но Нонна его не слышала. У нее в ушах звучала одна фраза: «Сбил пешехода насмерть. Его посадили». Она представила себе Марину за рулем ее новенького автомобиля. Вечно крутится-вертится, любуется на себя в зеркало, то губки подкрасит, то волосы подправит. И стрекочет по телефону, как сорока. Что, если… Ее прошиб пот. Стало так душно, что закружилась голова. – С вами все в порядке? – Максим глядел на нее с тревогой. – Вы очень покраснели. Не давление ли? – Оно самое, – пропыхтела сквозь зубы Нонна. – Нам пора идти, а то сейчас корпус закроют. – Да-да, конечно, – спохватился Гальперин. – Простите ради бога. Мне так хорошо тут с вами сидеть. Я давно не чувствовал себя так спокойно и комфортно. Дома Аня все больше молчит, конечно, ей не до разговоров, она чуть живая после двух работ приходит, а еще готовка, уборка, стирка и так далее. А с вами, Нонна, я себя хоть немного человеком почувствовал. Они закрыли подсобку и вышли на улицу. Темнело, один за другим зажигались фонари. Гальперин с наслаждением вдохнул влажный весенний воздух и тут же зашелся сухим надсадным кашлем. Нонна с испугом смотрела, как он содрогается, складываясь пополам. На лбу у него вспухла синяя вена, губы стали черными. Наконец он откашлялся и обессиленный прислонился к плечу Нонны. – Уфф… хоть бы все это кончилось поскорее. В глазах его было страдание. Нонна промолчала, взяла его под руку и медленно повела к ограде. Она проводила его до самого дома, благо жил он совсем близко к диспансеру. – Спасибо вам, – еще раз поблагодарил ее Гальперин. – Не за что. Они немного постояли молча. Он не спешил уходить и как будто колебался, желая что-то еще сказать. Наконец решился: – Нонна, а если я еще зайду к вам на чай? Ей только этого и надо было. – Конечно, заходите. Я буду рада. – Я приду! – Он улыбнулся и пошел к подъезду. Нонну всю трясло. Картина, которая стояла перед ее глазами, была настолько ужасна и страшна, что она поражалась сама себе, как в ее голову могло прийти такое. Она, эта картина, была до предела яркой, детализированной, словно реальной. Бампер Марининого «Пежо», измазанный дорожной пылью, серый асфальт в крови, лежащее под колесами распластанное тело мужчины и глаза Марины, в которых бились испуг и отчаяние. Нонна попыталась прогнать это видение прочь, но оно не уходило, а только делалось еще ярче. Она стиснула кулаки в карманах пальто и медленно побрела домой. Неделю Нонна старалась прийти в себя и выбросить из головы преступные мысли. Но вместо этого невольно разрабатывала план, благодаря которому Марина попадет за решетку. Она поможет несчастному Гальперину, прекратит его страдания, а взамен обеспечит его семью. Это был маленький Ноннин секрет, о котором она не говорила никому, даже сыну. Та самая тетка, которая растила ее до совершеннолетия и с которой все эти годы Нонна не поддерживала никаких отношений, умерла год назад. Муж ее, Ноннин дядя, умер еще раньше. Каково же было удивление Нонны, когда ей позвонили и сообщили, что она является единственной наследницей однокомнатной квартиры в одном из спальных районов. Детей у тетки не было, однако Нонна была уверена, что кто-то давно уже подсуетился и квартиру прибрал к рукам. Но нет – ей снова повезло, как тогда с Мотиной матерью. Нонна втихаря оформила документы на квартиру, думая в скором будущем сделать сыну и невестке царский подарок, однако до поры до времени молчала, как партизан. И вот теперь квартира должна была пойти в дело. Цена ей была около семи-восьми миллионов, именно во столько Нонна оценила добровольную гибель Гальперина под колесами Марининой машины. Теперь оставалось ждать, когда Гальперин явится к ней в подсобку на чай. И он пришел. Принес коробочку конфет и трогательный желтый тюльпан. Выглядел он хуже некуда, лицо из желтого сделалось зеленоватым, под глазами сгустились свинцовые тени. Нонна накрыла скромный импровизированный стол: чай, конфеты, пару творожных сырков, бывших у нее в заначке, да большое зеленое яблоко, порезанное на дольки. Максим пил чай, по обыкновению, обжигая язык, хрумкал яблоком и снова говорил, говорил. Жаловался на несправедливую судьбу, рассказывал, как страдают дочь и сын, как терпеливая Аня стала срываться и кричать на него, что он загубил ей жизнь. – Хоть бы не слышать всего этого и не видеть, – с болью говорил он Нонне. – Разве я виноват в том, что заболел? Если б я знал, как им помочь, я б не задумываясь, отдал бы все. Даже жизнь. Нонна не спеша прожевала конфету. Потом взглянула на Максима пристально: – А если бы такая возможность появилась? Он перестал хрустеть яблоком и уставился на Нонну. – Что… что вы имеете в виду? Она встала и на всякий случай проверила, нет ли кого за дверью каптерки. Но в коридоре было пусто. Нонна вернулась и села обратно на крохотный, продавленный диванчик. – Я имею в виду деньги. Большие деньги для вашей семьи. – Откуда? – хрипло произнес Гальперин. – Это не так важно. – Нонна снова смерила его пристальным взглядом. Он судорожно сглотнул. – А что важно? – То, за что эти деньги будут даны. – За что же? Нонна молчала, она никак не могла решиться произнести роковую фразу. Максим тоже молчал, нетерпеливо ерзая на диване. Наконец она тихо спросила: – Максим, вы ведь сказали, что не боитесь смерти? Это правда? Он кивнул, не отрывая от нее глаз. – Вот за это… – Нонна не договорила, сделала выразительный жест рукой. Гальперин отшатнулся от нее в сторону. – Вы хотите сказать, что я… что я должен наложить на себя руки?! – Не совсем так. – А как? Самоубийство – грех. Я верующий человек. Если бы не это, я бы уже давно… – Он обхватил голову руками и стал мерно раскачиваться в тоске и безысходности. Нонна смотрела на это неизбывное страдание, и ее мучила совесть. Куда она полезла? На что замахнулась? И где взять силы, чтобы провернуть такое? Однако перед ее глазами тут же встал крохотный младенец, вернее, его обрубок. Страшное, нечеловеческое личико, сморщенное в плаче, от которого кровь стыла в жилах… Она решительно мотнула головой, отгоняя последние сомнения. – Это не будет самоубийством! Гальперин оторвал руки от лица, губы его зашевелились почти беззвучно. – А что же это будет? – Это будет убийство. Убийство по неосторожности. Точь-в-точь такое, какое совершил ваш отец. Только теперь жертвой будете вы. – Я не понимаю, о чем вы говорите. – Гальперин часто заморгал от волнения. – Кто меня убьет? Кто будет за рулем авто? И как технически это можно выполнить? – Об этом мы поговорим отдельно и все обсудим. Продумаем детали. Все должно выглядеть так, будто вы переходили дорогу, вам стало нехорошо, а невнимательный водитель сбил вас. – Кто же этот ваш… ваш враг? – тихо спросил Гальперин. – Этого вам лучше не знать. Я напишу расписку для вашей жены. В ней я обязуюсь передать ей деньги, якобы взятые ранее в долг. Ровно семь миллионов. Этого хватит, чтобы вы спокойно покинули этот мир? – Но ведь это все равно самоубийство. – Максим упрямо закусил губу. – В какой-то мере да. Но ваши близкие будут обеспечены, они не будут нуждаться. Выбор за вами. Максим угрюмо молчал. У Нонны болезненно сжалось сердце. Откажется. Конечно, любой бы на его месте послал ее ко всем чертям, да еще и в полицию бы настучал. Нонна, однако, не опасалась, что Максим сдаст ее в полицию – слишком уж он был доходяга, такому не до объяснений с властями, да и доказательств у него никаких – в случае чего Нонна скажет, что все ему привиделось в больном бреду. Но вот отказаться – это он вполне мог. – Ну что? – осторожно спросила она. – Мне надо подумать. – Как долго? – Хотя бы неделю. Нонна кивнула. Он распрощался и ушел.