— Ты — семидесятого, выходит… — Я же сказал, мне было двенадцать, — подтвердил Зубенко. И я был поражен. Сказал: — Я никогда не знал такого, я никогда не слышал… И много вас таких тогда сбивалось в кучу на крымских пляжах? — Порядочно; немало, — с тихой гордостью сказал Зубенко. — Не тысячи, но сотни — точно… — Я никогда не слышал, — повторил я, прежде чем с ним выпить стопку и заняться дымным бограчем. — И, думаю, никто тогда не слышал! — Ты не скажи, чего не знаешь, — возразил Зубенко. — К нам из Москвы один киношник приезжал специально. Хотел писать о нас сценарий. Он даже жил немного с нами на берегу у волн, но потом ушел в гостиницу, понятно, извинившись… Фамилия его, мне кажется, была Зобов, или Сопов… Так и не знаю, вышел такой фильм или не вышел. — И я не знаю, — сказал я. — Мои ученики, по крайней мере, мне ничего такого не рассказывали: ни про Крым, ни про фильм. — И правильно. И мы не говорили никому, тем более что нами мало кто интересовался… Но мое детство было хорошим. Ты догадался почему? Весь год ждешь лета — только поэтому. Пусть школа, пусть тоска. Пусть у тебя батьки — жах и тоска, а не родители. Пусть все погано — терпишь и молчишь… Терпишь, молчишь и ждешь, когда настанет лето. Потому что летом ты сбежишь умело в Крым и там увидишь Джолу. Ради этого стоит весь год тосковать, молчать и терпеть… Кохання! — крикнул он, глядя в ботву на дальнем краю огорода. — Мы пьем за тебя, кохання! — Смотри не спейся! — отозвалась Джола из ботвы. — А что? — сказал Зубенко, приосанясь. — Я даже спиться за тебя готов. И мы еще раз выпили за Джолу. …После второй тарелки бограча меня вдруг осенило, и я спросил: — Теперешние дети слетаются туда, на берег Крыма, как вы слетались?.. Ты здешний участковый и должен владеть информацией. — Я не владею, — ответил мне Зубенко, клонясь в задумчивости над паприкашем. — Такой информации у меня нет… Но отчего бы им и не слетаться? Тем более что времена сейчас нестрогие. Не сами времена; они, не сомневайся, к детям строги, ох как строги… В том смысле я, что за детьми теперь глядят не слишком строго… — Ты уже понял, к чему я клоню? — настойчиво спросил я. — Кажется, да, — ответил участковый. — Могли Хома и Гриша податься в Крым?.. Теоретически могли… Интересная версия. Очень интересная. Надо будет проработать. — Не стоит, — спохватился я. — Там же теперь граница, там… — Дети — они как птицы, — перебил меня Зубенко. — Границы им ничто. — Может, и так, — продолжил я сомневаться, — но слишком уж невероятно… — Когда ты говоришь о детях, начинай с невероятного, — ответил мне Зубенко. — И вот что. Был у меня дружбан, отличный кумпель, как про него сказала моя Джола, а может, и не просто был, а до сих пор есть. Ткаченко, участковый, как и я, крымчак… Я звонил ему на Новый год, поздравить… Поболтали, поругались, но не сильно. Попытаюсь дать ему наводку — он разошлет кому положено и сам, я думаю, поищет в своей Алуште. Грузному Зубенке встать из-за стола было нелегко, но он, собрав все силы, встал. Пошел в дом, бросив мне через плечо. — Я наберу оттуда. Это служебный разговор. Торопливо, чтобы пряная курица не успела остыть, я доедал паприкаш… Зубенко вышел слишком быстро и сказал, садясь за стол: — Я позвонил ему на службу. Ответил кто-то другой. Я представился… Он сказал, что не знает никакого Ткаченки, и дальше разговаривать не стал. Не нагрубил, но голос грубый. Зубенко смолк и словно бы оцепенел. Из вежливости я отодвинул сковородку… Наконец, он расправил плечи, ткнул вилкой в паприкаш и произнес: — Но мне, плеть, все же показалось, что это не другой… Это был он, Ткаченко, только голос грубый… Но если так, и если я не ошибаюсь — зачем ему тогда было мне говорить, что он сам себя не знает? — Боюсь, нам остается только ждать, — ответил я, не зная, что ответить. — Надеяться и ждать…. Если они в Крыму — вернутся к холодам. До базы я добрел в пять пополудни и в неплохой, как мне показалось, форме… Авель и Агнесса уже были на месте, но еще не было Татьяны и Варвары. Татьяна на обратном пути из зоопарка повздорила с Агнессой, сбежала от нее и, заставив нас понервничать, объявилась уже в сумерках. Варвара вернулась около полуночи — странно возбужденная, довольная собой и с вызывающе счастливыми глазами. И я впервые видел Авеля по-настоящему растерянным. — Что вы там пили? — спросил он у Варвары настороженно. — А ничего, — ответила Варвара. — Абсолютно ничего. — Что это за дружеские посиделки, где тебе даже не нальют? — спросил он тоном, не предполагающим ответа, и на этом разговор прекратил… Своенравие Татьяны имело следствием появление на базе Липовецкой. Я так и не узнал, откуда Липовецкая взялась. Авель где-то нанял ее в качестве дуэньи при Татьяне. Он обязал ее сопровождать Татьяну всюду, куда бы ту ни повело, а чтобы Татьяна не надумала взбрыкнуть и убежать — всегда держать ее, не отпуская, за руку. После нашего с дуэньей рукопожатия при первой встрече я не сомневался ни секунды, что Татьяне не удастся вырваться: рука у Липовецкой оказалась по-мужицки жесткой… — Где-то я вас видела, — сказала Липовецкой Агнесса, задетая всей этой переменой за живое. — Вот только не припомню где. …Авель при мне назидал Липовецкую: — Если кто-то незнакомый заговорит с вами, когда вы с ней гуляете, — не слушайте его и проходите мимо… А если будет приставать к вам с разговорами… Дуэнья молча перебила Авеля, раскрыв свой шитый бисером ридикюль и вынув из него, словно бы хвастаясь, сначала пузырек с каплями Зеленина, потом и, неожиданно, кастет. — Но он же из пластмассы, — сказал я, растерявшись, но и приглядевшись. — Девичий, — ответила дуэнья, скромно опустив глаза, — но надежный. Она вернула средства обороны в ридикюль, и Авель счел за лучшее оставить назидание при себе. Когда дуэнья не гуляла рука об руку с Татьяной, она помногу говорила, исключительно по-украински. Мой украинский недостаточно хорош для того, чтобы я мог передать оттенки ее речи, скажу лишь, что она не без издевки отказывала мне в праве называться москалем, поскольку я не представитель никакой российской государственной службы, — и звала меня кацапом, добавляя, что на них, то есть на простых кацапов, в отличие от москалей, она зла не держит… Но если мы при ней, пусть и не с ней, говорили меж собой по-русски, она сжимала губы в ниточку, оглядывая нас с укором и неясным подозрением… — Это и к лучшему, — сказал мне Авель рассудительно. — Татьяна наконец подучит украинский. Наталья невзлюбила Липовецкую. Ее бесила странноватая привычка Липовецкой заглядывать в шкафы на кухне, в холодильники и тумбочки в домах, как в свои собственные — как будто убеждаясь, что ее нигде не обворовали… Наталья жаловалась Авелю; Ганна ей поддакивала; Авель грозился поговорить с дуэньей, но никак не мог на этот разговор решиться… Однажды я проснулся посреди ночи с чувством, что кто-то на меня глядит в упор. Синий свет полной луны падал на пол из окна, и я, не шелохнувшись, огляделся в темноте… Убедился, что я в комнате один, но чей-то взгляд не отпускал меня, словно прилип ко мне, и я не мог его с себя стряхнуть. Я спрыгнул с тахты на пол, бросился к окну — и ясно видел в лунном синем свете, как чья-то тень метнулась прочь. Я распахнул окно, выглянул наружу и не увидел ничего, кроме черных стен кустарника по бокам лунной дорожки… Я подождал, прислушиваясь к звукам ночи, закрыл окно и вновь лег спать. Уснуть не удавалось… Пытаясь успокоить нервы, я думал: может быть, охранник Рома совершает обход базы — но Рома, как известно было всем, по ночам один не бродит, он вообще в любое время суток предпочел бы вовсе не выходить наружу из своей сторожки… Если на базе объявился кто чужой — надо бы встать, пойти и разбудить Авеля, — но каково будет убедить его, что мне не померещилось? Тут вдалеке раздался хриплый, истошный лай Герты, затем в ночи ударил выстрел, и за ним — другой… Меня смело с постели; я выбежал, босой, из дому и бросился бегом с холма к дому Авеля… Он стоял, голый, на крыльце с ружьем наперевес, крича снаружи в темное окно Варваре: — Да успокойся, я сказал, и спи! И Герту успокой! Скоро лай в доме стих, и я спросил: — Кто это был? — Не был, а была, — ответил он. — Быстро бегает, для ее-то лет, но я ее узнал… Сплю, чувствую, кто-то снаружи пялится в окно, а тут и Герта спохватилась, — ну, ты слышал… Я — хвать ружье, и выскочил, и вижу: убегает!.. Бабахнул в небо для порядку, вот и всё. Наутро Авель, прежде чем уволить Липовецкую, спросил ее по-украински, что она надеялась увидеть ночью, заглядывая в наши окна. Ответом было гордое, угрюмое молчание… После того как Владик усадил дуэнью в черный внедорожник, чтобы отвезти на остановку маршрутки, Агнесса мне сказала: — Я ее вспомнила. Она была инструктором по воспитательной работе никопольского райкома комсомола. Давала мне инструкции — не мне одной, всем нам, конечно. Говорила только по-русски, и прическа у нее была амбициозней — вот я ее сейчас и не узнала… Довольная, Агнесса не спеша пошла в свой флигелек, наигрывая на ходу вальс «Фантазия» Глинки… Я бы, конечно, предпочел Вальс № 2 — но мне было неловко прерывать ее игру. День, который я сейчас намерен выбормотать или описать — тут уж как придется, — начался с повторов. Варвара с самого утра опять засобиралась к своим каким-то никому неведомым друзьям, опять погрузив Авеля в растерянность… Наталья снова без предупреждения не вышла на работу, и я опять не мог, как ни старался, дозвониться до нее; не отвечал опять и телефон Ганны, ее односельчанки и сменщицы… Но и у повторов бывают повороты. Оставив в стороне растерянность, Авель выдал жене подобие скандала, хорошо, не на людях, а в доме, при закрытых окнах и дверях. Разговор там был негромок; никто снаружи не мог слышать, в чем скандал, но топот ног, грохот отодвигаемых стульев, лай запертой в доме Герты разносились по всей поляне перед домом. Татьяна, к счастью, ничего не слышала: она во флигельке Агнессы брала урок игры на аккордеоне… Очередной прогул Натальи вызвал у Авеля осторожную надежду. — А вдруг они вернулись, и тогда ей точно не до нас, — сказал он мне. — Слетай, узнай и сразу ставь меня в известность. Я оседлал велосипед и полетел в Борисовку. Там я поначалу никого не застал. Калитка была замкнута на ключ; из-за нее не доносилось ни одного живого звука. Я прислонил велосипед к забору и сел на лавочку возле калитки. Приготовился ждать, пока не надоест; ничего другого мне не оставалось. Улица передо мной была пустынна; под ногами, как тихий пух, в жарком безветрии шевелилась пыль; над головой гудели крылья стрекозы… Я стал было задремывать, как вдруг по крышам прокатился перезвон колоколов и, не заставив себя ждать, пошли по улице толпой борисовские жители и прихожане из соседних сел… Вскоре улица вновь опустела: колокола, завершая разговор, обменивались редкими, всё более слабыми ударами, пока совсем не смолкли… Невдалеке, на середине улицы, показались три женщины в одинаковых белых, туго повязанных косынках; с ними был мальчик лет восьми. Я узнал Ганну и Наталью; третью женщину видел впервые, но я о ней не думал. Я глядел на мальчика, которого не видел никогда вживую; я пытался уловить в нем сходство с изображением на фотографии, но нелегко было вглядеться в черты его лица: он без остановки бегал взад-вперед вдоль заборов, норовя сшибить на лету хлопотливую бабочку длинным и тонким прутом… Наталья с незнакомкой, подойдя, направились к калитке. Я встал, подался им навстречу; у меня, в отсутствие боли, защемило сердце, и я впервые в жизни понял значение этих слов… Ганна поздоровалась со мной и пошла дальше, на ходу обернувшись к мальчику: — Митяй, скажи всем до свидания и поторопись. Поможешь мне обед согреть. — До свидания, — ни на кого не глядя, с досадой провожая взглядом бабочку, послушным эхом отозвался мальчик, и только тут я понял, что передо мной не мальчик с фотографии, но совсем другой ребенок… Вслед за Натальей и незнакомкой я вошел в дом, пропахший свежим борщом. — Вот, дочка к нам приехала, волнуется, — опередила Наталья мои вопросы и сказала незнакомке: — Мила, поздоровайся. Мила мне кивнула сдержанно и безо всякого любопытства. На крыльце послышались тяжелые шаги, и вскоре Гнат вошел в дом и сел за стол. Молча со мной поздоровался и сказал: — Я посадил его на маршрутку… Он взял с собою мой садовый нож. — Это плохо, — отозвалась Наталья. — Добром не кончится. Почему ты не поехал с ним? — Я предлагал. Я говорил: давай я помогу, я Киев знаю хорошо, я посмотрю, чтобы с тобою было все спокойно. А он мне: нет, спасибо, ты нам уже помог, ты присмотрел уже, теперь я, говорит, сам буду разбираться.