– Ха-ха, реально, – Глеб отсалютовал Будде. – Завис бы я здесь навечно, так же улыбался бы. Вот это мой отдых. Моя тусовка. Мои люди. А все эти сектантские приблуды, просвещение, храмы – дичь какая-то. – Не знаю, я иногда кайфую от местных. Все эти их традиции, праздники. У них что ни день, то праздник. И музыка местная. Такой дисгармон, но че-то прям бьет по душе, понимаешь? А еще они все добрые. Смотрю, пацаны играют на своих ксилофонах, черт пойми, что там. Замечают, что я слежу. Ну, я думаю, все – ща погонят. Но нет, позвали к себе. Я играть ни черта не умею. Чисто бью по барабанам в такт, а такой ка-а-айф. Нереально просто. Мы и словом не обмолвились, а все радостные, все понимают. Как дикое пламя какое-то. – Завидую я тебе, Леш, ты такой простецкий. Ты всю жизнь как этот Будда. – Да ладно тебе, Глеб, не надумывай. – Вот ты тот, кто реально получает удовольствие от жизни. «Мясо» для этого и задумывалось. На кого ни плюнь, все в депрессиях, в биполярках. В Москве разговоры только о панических атаках и психотерапевтах. Настоящий москвич в любой комнате найдет четырнадцать орудий для самоубийства. Я даю им «Мясо»: вот, задумайтесь, посмотрите, пробудите дикую радость, детскую такую, инфантильную. Вот ты в детстве прыгал по диванам? – Да я до сих пор прыгаю. – Во-о-от. Я это ощущение и пытаюсь дать. Все круто, классно, наслаждайтесь. Присутствуйте. Вам завтра на работу, сессию сдавать, с девушкой ссориться. Вот вам жизнь, которая сама как отдых от жизни. – Капец, ты, Глеб, философ. – Да ты бы знал, ха-ха-ха… – Я вчера правда так перепугался. Леша стал заламывать руки и нервно пялиться в пол. Глеб его никогда таким не видел. – Сева, наверное, из-за меня прыгнул. Я помню, как вода стала красной. Помню, что купался в крови, но… Я даже ни о чем таком не подумал, – он поднял на Глеба свои огромные детские глаза, словно вымаливал у него прощения. – Я и не догадался, что он был в опасности. Он мог погибнуть из-за меня… Просто из-за того… Глеб порывисто его обнял. Он вдруг осознал, что у Леши невероятно хрупкое и мальчишеское тело, чувственная «голубиная душа», как говорила учительница по литературе. Невыносимо было смотреть, как привычно веселый Леша страдает. Вдруг он замечает движение белого платья от ветра. Кто-то вдалеке, у кромки волн, ходит в белом платье. У Глеба автоматически возникает желание перепрыгнуть парапет и кинуться на пляж, забыть о своей водке с арбузом и полотенце. – Ты чего, Глеб? Он всматривается сильнее, но понимает, что девушка была выше, чем… – Ты вчера ничего странного не видел? – Нас накачали, конечно, видел. Демонов там… – Не. У тебя было такое, что ты видел что-то настолько реальное и нереальное одновременно, что аж страшно, что аж?.. – Глеб решил налить себе еще. Ему было неуютно про это говорить. Он хотел запихнуть эту мысль куда подальше и не вспоминать, будто сон. Не страшный, нет-нет, сон приятный, такой приятный и обволакивающий, что потом не можешь проснуться. – Знаешь, я как-то нажрался так, что мне казалось, будто моя собака начала разговаривать. Умно прям так. Я один жил, а она сидит, смотрит на меня и такая: «Леша, Avicii – гений. Да, иногда у него чисто EDM-стиль, но он и кантри не пренебрег. Avicii – гений, мир музыки не мог его гений вынести». А потом собака стала мне советовать, как лучше свести трек. Прикинь! – Леш, у тебя никогда собаки не было. Ты эту хрень больше никому не рассказывай. – Ха-ха! Точно! Собаки ж не было. Ну, я это о том, что разное бывает. А у тебя что было? – Девушка, – с достоинством ответил Глеб. – Какая-то просто нереальная девушка. Как нимфа, ангел, я не знаю. Боже, такая пошлость. Ха-ха. Ну, я не знаю, как тебе ее описать. Понимаешь… Я с такими не сталкивался. Она будто смотрит на тебя, и душу наизнанку, и видит, как рентгеном. И понимает тебя моментально, каждый вдох твой понимает, а сама при этом – непонятная. Загадочная. Нет. Не то. Это что-то… Как динозавры в детстве. – Как динозавры? – Ну, знаешь, когда мелкий, видишь динозавров и такой: «Не может быть, чтобы они существовали! Не может быть!». Я должен узнать о них все, не ради информации, а чтобы убедиться, что они были настоящими. Ели что-то, срали как-то, спаривались. Жили в такой эре и нападали на вот этих. Вдруг такой азарт, такое любопытство. И вот я смотрю… Смотрел на нее и думаю: как же я хочу понять, что ты такое. Как ты мыслишь, как ты любишь, как ты чувствуешь. Что ты такое? Что-то совсем мне непонятное, такое сложное, такое мощное… – Вот это ты, конечно, романтик. – Но, скорее всего, я ее просто придумал, – он пытался сказать это весело и играючи, таким тоном, который бы звучал гармонично с этим местом. Тоном безопасным, забавным и легким, тоном «у меня все в порядке, и с головой моей все в порядке». Глеб пьет больше и больше, почти без перерыва, потому что, проснувшись в тесной камере балийской тюрьмы, первое, что он сделал, – стал взглядом искать ее. И когда он смотрел в окно автомобиля или по сторонам, когда они ехали на байк, он продолжал ее искать. Ему казалось, что в нем вчера что-то незаметно сломали, а может, внедрили что-то новое, чужеродное. Будто в нем появился страшный вирус, который разъедает его и меняет до неузнаваемости. И Глебу остро необходимо что-то знакомое. Он искренне любил алкоголь. Потому что алкоголь универсален. Он везде один и тот же. На Бали, в Москве, в Барсе. Коктейли, где больше льда, чем виски. Чертовы лонгайленды, адские коктейли из всего и сразу. Глеб просто хочет почувствовать себя как дома. Его дом – не запах сырников, не мамины крики и даже не стационарный компьютер в проводах, в его доме нет старых школьных альбомов и сохранившихся фигурок из «киндера». В его доме нет ничего знакомого. В нем пляшущие тела, музыка и вибрация, которая проходит через позвоночник и все органы. В его доме два кубика льда и виски на два пальца, а если совсем плохой виски, то еще вишневый сок. В его доме все случайно, безумно и открыто. Глеб очень хочет домой. – Знаешь, Глеб, насчет той девушки… В таком состоянии подсознание общается с нами без преград. И, возможно, оно просто слепило из того, что было, то, что тебе нужно. Нужно ли ему то огромное чувство вины, которое он испытывал? Влечение, любопытство – да, все это присутствовало. Но связывало его с ней именно невероятное чувство вины и хаотичное, застрявшее в нем желание искупления. Он утопит его. В хлорке, в бассейне, в зоне ярких бикини. Будет подзывать официанта снова и снова, уже потеряет Лешу, потратит депозит. Вдруг к его лежаку присосется еще пара инста-див на вкус и цвет, их сладкий хохот перебьет музыку. В танцах – точно, в нелепых танцах он себя забудет. Потеряет. Раскрошит себя на сторис, растратит себя на крики в толпу. Ему необходимо вспомнить, каково это – быть дома. – Я создал «Мясо», понимаешь, я? Это я придумал. Это я дал. Это мое. Мое. Мое. Ему казалось, что он говорит это Леше, а оказалось, что кому-то похожему. Будда за всем наблюдает и так же улыбается. – Давайте еще шампанского, ладно? – говорит он совершенно безрадостно, деловито, будто заказывает новую канцелярию в офис. – И вашей херни с арбузом и водкой. Он падает в бассейн и, двигая руками, стремится ко дну, к абсолютной тишине. Он видит вокруг себя только чужие ноги и плавки. Будто снова стал маленьким, совсем ребенком. Вот его магия Бали. Вот она. Он доживает до заката, до адски красного солнца, которое множится океаном и мокрым зеркальным песком. Цвет растекается всюду насыщенной красно-фиолетовой мазней, облака подсвечиваются. Люди выстраиваются в ряд. Фоткают. Глеб настойчиво пытается поставить в воображении рядом с собой Кристину. Она сделала бы фото, конечно, попросила бы его. А потом сняла бы его для лав-стори. Вот он, идеальный, в темной рубашке, таскает ее на руках. Вот невообразимая цифра лайков. Но ему это не нравится. Ему даже обидно, что он смог с такой легкостью понять, что происходило бы, окажись она рядом. Марго его отсюда уже вытащила бы или села бы, недовольная, за барную стойку. Марго не для закатов. Кристина для «Инстаграма». А кто ему нужен для жизни? Его инста-дивы, безликая команда поддержки, которых он отличает только по цвету купальника, фоткают закат, охают, затягивают его в селфи. Глеб рад пригодиться, честно, очень рад вписаться в этот праздник жизни и закрутить его вокруг себя, как он делал это сотни и тысячи раз. Это в его ДНК, это уже привычка. Но не получается, все это неподъемное чувство вины в нем жжет. – Солнце адское. Просто адское. Все такое красное. Как в аду. – Ты чего, глупый, это же Бали, это рай. Тут даже пароль от вай-фая paradise[23]. – Где мой демон, где мой демон? – говорит Глеб невпопад. – Где же все мои демоны? Ты не видела моих демонов? А Лешу? Лешу видела? Я тут был с другом. – У тебя солнечный удар. И кожа красная. Ты сгорел и пьян. – Да отстань ты. Окажись с ним девушка в белом платье, что бы она сделала? Нет. Тут она не может оказаться. Никак не может. Встретив его здесь, она бы взяла его за руку и увела в самый центр солнца, провела к воде босиком, они бы весело пробежались, перепрыгивая волны, и прыгнули в самое солнце. – Ты совсем поплыл, Глеб, – сообщает он своему отражению в туалете. – Ты совсем. Совсем-совсем. Ему не нравятся эти романтичные розовые сказочки. Нет. Он совсем не такой. Глеб – это не про любовь, не про закаты, не про… Не про многое, к слову. Он же сам давно понял: у него любовь пьяная и всеобъемлющая. Его любовь расплескивается в нетрезвом угаре на всех сразу. Он полигамен, настоящий самец, он любит стадо, а не овцу. Он любит овцу как концепцию, не более. Иногда Глебу даже стыдно быть таким бездушным, стереотипным бабником, но, скорее, ему стыдно не за количество разбитых сердец, а за то, каким же банальным и избитым клише он является. Правда, таких даже в кино уже не показывают. «Современной девушке, в мире феминизма и #metoo, бабники не так интересны», – объяснила ему Кристина, когда при нем же листала его профиль в «Инстаграме». Это был один из редких моментов, когда они еще взаимодействовали друг с другом, а не просто сосуществовали. «У тебя аудитория мужская, вот, посмотри статистику. Ты – красивая картинка их жизни. Ты – личное порно для пацанов. Все хотят быть такими, как ты, но никто не хочет быть с тобой». Она так складно это сказала, анализируя его профиль, что он даже подумал: «Ща, еще немного, еще чуть-чуть, и, честное слово, влюблюсь. Правда, Господи, честно, влюблюсь как мальчишка». Но в следующую же секунду Кристина стала снимать с него рубашку, и там уже было совсем не до любви. – Какой же я мерзкий, – рассмеялся Глеб своему отражению. – Такой мерзкий. Надо разбить статую Будды. * * * Светозар возглавил променад позора. Горделиво, с какой-то маньячной важной грацией он вернулся на виллу в Убуде. Следом за ним шел сгорбленный, с выражением лица нашкодившего школьника Глеб, сияя огромным фингалом под глазом, а Марго с виноватым видом замыкала процессию. – Можно, пожалуйста, чтобы хоть один день ничего не происходило, – взмолился Сева, доставая из морозильника огромный кусок свинины и передавая его Глебу. Тот только кивнул. Выглядел он как никогда подавленно. Ни следа его фирменной улыбочки дебошира. Пару часов назад Глеб собрал всю свою силу, чтобы кинуться на двухметровую статую Будды из гранита и повалить ее наземь. Каменное божество раскололось под крики окружающих. Уши, плечи, кисти и, разумеется, голова прокатились по танцполу под ритмы летних хитов и всеобщего испуганного визга. Глеб ясно помнил, как голова Будды с блаженной, игривой улыбкой еще пару раз крутанулась и замерла ровно на боку, продолжая наблюдать узкими полуприкрытыми глазенками за Глебом. Дальше он ничего не видел, потому что то ли охранник, то ли кто-то из посетителей ударил его в солнечное сплетение, да так четко, что потемнело в глазах. Его скрутили, запихнули в каморку охраны и долго пытались чего-то от него добиться. Глеб ничего не понимал, разумеется, он был слишком пьян. Скорее, по старой привычке он набрал Марго и протянул трубку. Балийцы взяли смартфон и удивленно уставились на Глеба: – Звонок сбросили. Это было предательством чистой воды. Вдруг Глеб ощутил себя как никогда беспомощным. Он набрал еще раз и еще раз. Охрана Finns требовала от него огромный штраф, грозилась судом и полицией, потому что Глеб фактически оскорбил святыню, а тут это вообще преступное дело. Разумеется, они хотели от него денег. Слишком больших денег. Он не нашел другого выхода, кроме как звонить Светозару. В этот момент Марго уже была в пути. Она все-таки не выдержала и всю дорогу до Чангу проклинала каждый километр. Марго прекрасно знала, где Глеб, благодаря его сторис и могла даже не брать трубку. Вряд ли он звонил ей, чтобы извиниться или пригласить потусоваться вместе. Нет. Она его слишком хорошо знала. И несколько раз мечтала развернуть машину и уехать в закат, мечтала бросить его и проучить. Пусть хоть раз сделает что-то сам, пусть сам начнет выпутываться. Мужик он или нет? Это ее вина, это она разбаловала его своей заботой и связала себя безнадежными узами. Она устала. Он ею пользуется, буквально пользуется, а взамен ни благодарности, ни уважения. Ни любви, ни тоски, ни жалости. Таким сучкам, как Кристина, достается Глеб. Где она сейчас? Фото айс латте в каком-то кафе и открытый «макбук», который только имитирует действия. Вот она отвечает на сотни вопросов о Бали. Она и думать ни о каком Глебе не хочет. Она не поедет за ним в тюрьму, она не будет договариваться с полицией, да даже если у него температура поднимется, то только снимет сторис, что у ее парня новый смертельный вирус и вот она, любовь во время чумы. Это Марго всюду бросается его выручать, это она – чертова Мать Тереза на вечных побегушках. Она правда пыталась ничего не делать. Собрать остатки гордости и самоуважения. Как бы она хотела сидеть с «макбуком» и айс латте в какой-нибудь кофейне и ни о ком не заботиться. Иногда, смотря на Глеба, она чувствует себя в ловушке. В жизни всегда рассудительная и четкая, но в ней оставались паттерны, которые были ей неподвластны. И как бы она их ни ненавидела, еще больше она ненавидела их забывать. Потом Гуру скажет ей об этом. К моменту, когда она влетает в Finns, осколки Будды уже сметают, половина посетителей еще шокирована, другая же пьет и танцует, будто ничего и не было. От стойки регистрации ее сразу проводят в каморку к Глебу.