Ровно в семь часов я звоню в домофон в доме Роберта. Десять минут я слонялась по улице – новым знакомым я стараюсь не демонстрировать свою дурную привычку приходить раньше времени. К тому же я, признаться, нервничаю. Как будто я сейчас получу результаты анализов, которые уже нельзя будет отозвать. Конечно, это не так. Просто надеюсь узнать имя неизвестного мне мужчины – дедушки со стороны отца. Но в какой-то момент ощущения ровно такие же. О том, что Роберт занимается генеалогией, я узнала случайно. Это консультант по информационным технологиям с работы, и как-то во время перерыва на кофе он рассказал, что входит в состав правления Генеалогического общества. Я дала ему свой идентификационный номер[26], а также имя и дату рождения моего отца, с тех пор прошла неделя, и вот в домофоне раздается жужжание, и дверь в его подъезд отворяется. Если верить табличке у входа в подъезд, живет он на четвертом этаже. Поднимаюсь на лифте, а когда выхожу, Роберт уже ждет меня в дверях. – Привет, заходи! – Привет, ты нашел его? – Не торопись. Пойдем, я покажу тебе. Прихожая завалена вещами, и Роберт прокладывает путь между детской обувью и рюкзаками. Проходя по квартире, я здороваюсь с его женой и машу рукой ребенку на диване в гостиной. Мы садимся за кухонный стол; мой взгляд притягивает желтая папка, в которой, как я полагаю, находится ответ. Но Роберт сначала рассказывает о способе получения информации, и я прикладываю все усилия, чтобы не схватить бумаги и не начать читать. Он рассказывает о регистре почтовых адресов Швеции, дисках с данными о населении, о Шведской книге записи смертей, и только спустя некоторое время я осознаю, что длинным вступлением он подготавливает меня к разочарованию. Он просто не даст ответа на мой вопрос. – На поиск данных о рождении твоего отца ушло примерно четыре минуты. В регистре просто указано: «Отец неизвестен». – И теперь уже никогда не узнать? – Скорее всего, нет. Твоя бабушка, похоже, серьезно постаралась, чтобы никто об этом не узнал. В период с 1918 примерно по 1980 год действовал закон, по которому Комитет по опеке был обязан прикладывать все усилия, заставляя отцов внебрачных детей признавать отцовство. У твоей бабушки был сильный характер, раз она устояла. Меня удивляет, почему я принимаю это так близко к сердцу. Почему отсутствие информации, еще несколько недель назад не имевшей никакого значения, внезапно воспринимается как большая потеря. Никогда не узнать. Никогда не установить. Возможно, я бессознательно полагала, что, если, вопреки ожиданиям, захочу разобраться, на все можно найти ответы, и что такие важные вопросы должны проясняться в течение человеческой жизни. Интересно, чье это было решение – дедушкино или бабушкино? Я помню ее слова о чести и достойном содержании. Так что мой дедушка явно знал о существовании ребенка. В следующую секунду я задумываюсь о папе. Если я через поколение чувствую себя отвергнутой, можно только предположить, что чувствовал он. Но от этой мысли становится неприятно, потому что нельзя жалеть человека, который еще больше жалеет самого себя. Я не готова к состраданию или признанию смягчающих обстоятельств. Не все можно простить. Возможно, когда-нибудь я захочу попытаться его понять. Роберт протягивает руку к желтой папке: – Но я подумал, что хоть чем-то я все-таки должен тебя удивить. – Когда он развязывает тесьму, в душе загорается искра надежды. – Когда поиски про твоего отца не увенчались успехом, я решил посмотреть родню со стороны матери. Ты говорила, что так печально не иметь родственников, так вот, я подумал: вдруг найду кого-нибудь не слишком дальнего. По крайней мере, я нашел тебе двоюродного племянника. – Какого двоюродного племянника? У меня ни братьев, ни сестер двоюродных нет. – Уже нет, но прежде чем твой брат умер, у него родился ребенок. – Подожди, подожди. У кого родился ребенок? – У твоего двоюродного брата Стефана Юханссона, умершего год назад. Роберт совершенно сбил меня с толку, и, полагаю, это отразилось на моем лице. Достав из папки лист бумаги, он кладет его передо мной. Там изображены соединенные черточками квадраты с именами и годами. – У твоей тети был. – Как у тети? Разве у мамы есть сестра? – Ты что, даже этого не знала? – Нет. Изменив положение тела, Роберт начинает педагогично указывать по порядку на квадраты: – Вот твои бабушка и дедушка со стороны матери, у них родилась твоя мать Будиль, а двумя годами позже – еще одна дочь, которую звали Дороти. Она умерла в тысяча девятьсот восемьдесят втором году, и у нее был сын Стефан. Его отец, кстати, тоже неизвестен. – Она умерла в восемьдесят втором? Это год моего рождения. Роберт, кивнув, продолжает: – Стефан, к сожалению, тоже умер, в прошлом году, ему было всего тридцать шесть. Бросаю взгляд на имена и годы. Я и чужой мне Стефан Юханссон стоим в одном ряду в генеалогическом древе, сразу под квадратиками с именами наших матерей. Он носил девичью фамилию моей мамы. В течение двадцати девяти лет у меня был двоюродный брат, а мне никто даже не рассказал об этом. И вот теперь уже поздно. А Дороти? Что за странное имя? Почему мама никогда не упоминала о ней? Почему никто никогда не говорил, что бабушка с дедушкой потеряли ребенка, и почему никто не потребовал, чтобы папина мама рассказала правду о его отце? Вот она какая, моя семья. Это чертовски на них похоже. Ложь и тайны тягостны, потому что плохо стыкуются с реальностью. Со временем на них накладываются новые тайны и новая ложь – возникают новые нестыковки, нет ничего удивительного в том, что всегда казалось, будто мы ходим вокруг непонятной пустоты. У меня часто возникало ощущение: близкие говорят то, что у них на душе, хотя внешне речь идет совершенно о другом. Мой интерес к генеалогии угас. Сложив по порядку распечатки, Роберт убирает их в папку и завязывает тесемки. – Так вот, у тебя есть двоюродный племянник. Кевин Юханссон, девяносто пятого года рождения. Если тебе интересно, в папке есть его адрес. Будиль Сирень в этом году уже отцвела. Пройдет лето, осень, зима и снова весна – целый год, прежде чем она зацветет опять и снова можно будет почувствовать ее запах. А сейчас цветение сирени закончилось. Когда начинаешь наслаждаться жизнью, возникает одна проблема – становится страшно умирать. Загорается искра жизнелюбия, и внезапно осознаешь, как многого лишишься. Я помню мое давнее стремление избавиться от вечного беспокойства, неясного чувства вины и пустоты, так часто следовавших за мной по пятам. С моей нынешней точки зрения, мне представляется, будто я давно уже умерла, и с новых позиций объяснить причины такой смерти невозможно. Как я могла так долго жить без перспектив, без устремлений, без каких-либо собственных желаний? Все, что я чувствовала, и все, чего хотела, всегда соизмерялось с мнением Кристера и воплощалось приемлемым для него образом. Цепью к нему меня никто не приковывал – у меня была работа и зарплата, так что я могла бы, оставив его, создать собственную жизнь. И все же я продолжала жить с Кристером. Не припомню даже, чтобы меня когда-нибудь посещала мысль о разводе. Сейчас этот выбор кажется мне необъяснимым. В последние месяцы я думаю совсем по-другому и уже успела позабыть, как рассуждала прежде. Возможно, одна из причин крылась в используемых им словах. Они внушили мне уверенность, что одной мне никогда не справиться. В конце концов, у меня и правда возникло такое убеждение, хотя папа часто говорил, что слова не вредят нам больше, чем мы сами им позволяем. Я оставалась с Кристером, а ведь никто меня насильно не удерживал. Было бы так просто свалить все на мужа. В моих торопливых поисках недостающих кусочков пазла больше всего я хочу избежать искажений. Зарождающийся у меня страх смерти заключается в нежелании расставаться с бытием. Внезапно мне так хочется успеть немного больше, узнать, как протекает жизнь, если не разбрасываться временем понапрасну, впустую выливая его, словно воду после полоскания. Вся ненужная шелуха отпала. Мне бы очень хотелось задержаться еще на несколько месяцев, чтобы воспользоваться моей новой остротой восприятия. Без лишнего хвастовства могу утверждать, что предстоящая смерть сделала меня немного умнее. А может быть, просто природа напоминает о себе таким образом. Я читала, что с приближением смерти жизнь вступает с ней в схватку. Но не важно, связано ли это с механизмами выживания или нет, в любом случае я наслаждаюсь своим новым существованием. Во многом благодаря тому, что у меня появилась подруга, и впервые за тридцать лет я обрела разумного собеседника. После такого длительного молчания есть что сказать, и если находится человек, готовый тебя выслушать, – это большое везение. Маргарета как будто послана мне свыше. С того момента, как мы начали вместе разгадывать кроссворд, наша дружба развивается с невероятной скоростью – мы ходим в театры и кино, приглашаем друг друга в гости и сидим за одним столиком в ресторане. Маргарета – журналистка, сейчас на пенсии. Подробности ее жизни позволяют предположить, что у нее была достаточно успешная карьера – она работала в Лондоне и Вашингтоне, писала передовицы для газеты «Дагенс Нюхетер». Оглядываясь назад, я радуюсь, что выяснила это, только когда мы уже достаточно близко узнали друг друга, а то, скорее всего, я бы так тщательно подбирала слова, что ничего не рискнула бы ей сказать. Произошло это, когда я спросила Маргарету о стопке бумаг, с которой видела ее в ресторане. – Да это так, способ скоротать время. Мне пришло в голову, что надо попробовать написать детскую книжку. К моему удивлению, Маргарета выглядела смущенной. – Я не планирую публиковать ее, нет. Это только для моих внуков. Для детей моего сына, живущего в Штатах, и дочери, если она все-таки успеет родить. Маргарета умолкла, и я заметила, как она задумчиво поглаживает ножку бокала. – К сожалению, в дочери я узнаю свой собственный карьеризм, ведь детям свойственно подражать родителям. Слава Богу, я успела произвести на свет своих детей, но когда они были маленькими, я посвящала бесконечно много времени работе. Спроси их, и они охотно расскажут, как чувствовали себя брошенными, пока я занималась своей славной карьерой. – И что же, вы сейчас не общаетесь? – Да нет, мы отлично ладим, но иногда приходится получать по заслугам, и я уворачиваюсь как могу, несмотря на ноющую от вечного сидения за письменным столом шею. Маргарета рассмеялась. Она часто смеется над собой, и от этого общение с ней раскрепощает. Я много думала об этой способности. Почему некоторым она дана, а некоторые лишены ее? Должно быть, мужество смеяться над собой свойственно лишь тем, кто твердо верит в собственную ценность. Возможно, именно это объясняет духоту, окутывающую Кристера. – А как же их отец? – Янне работал не меньше моего, а я добивалась равенства. Хотя по итогам я чувствую себя немного обманутой. Я обрела равенство, выбрав его линию поведения. Вкладываться в свою карьеру стало нормой и считается правильным, но кто будет бороться за повышение статуса так называемых женских обязанностей? Никто. Они по-прежнему считаются менее достойными. То, что женщины из поколения в поколение надрывались, ухаживая за детьми, и тащили на себе домашнее хозяйство, признали теперь ненужной ерундой. Некоторое время мы сидим молча. Подошедший Дамир наполняет наши бокалы. – К детям надо прислушиваться, пока они маленькие и еще не успели запутаться. Есть надежда, что, состарившись, они опять поумнеют, но будет уже слишком поздно. – Маргарета пригубила вино. – Кстати, мне рассказали на днях одну красивую историю. Парень, переехавший в Швецию из какой-то африканской страны, удивился, почему здесь практически не видно стариков. Услышав о домах престарелых, он сказал: «Какая великолепная идея – поселить стариков в одном доме! Так их проще найти, когда нужен совет». Наши разговоры крутятся вокруг одних и тех же тем. Например, мы часто обсуждаем вину. Вину собственную и вину других – совместными усилиями пытаемся отличить подлинную вину от навязанной. Я ничего не утаиваю от Маргареты. За редким исключением. За одним.