О небрежном отношении ко времени. Сейчас субботнее утро. Девять часов. Я лежу в своей совершенно бесполезной двуспальной кровати. Солнечный зайчик пробрался сквозь занавески, и я наблюдаю, как он играет на новых обоях. Между прочим, из коллекции «Ум и душа». У меня новый ремонт, с иголочки. Я купила эту квартиру прошлым летом – «двушка», 71 квадратный метр с видом на парк Тессин. Всю прошлую осень жила среди нераспакованных коробок в ожидании мебели, застрявшей где-то при переезде. Высвободить время от работы было просто нереально, и в конце концов я прибегла к услугам дизайнера по интерьерам. Мы с ней выбрали стиль потертый шик – сочетание грубых поверхностей, например из металла и бетона, с обработанным маслом деревянным полом. Я довольна работой дизайнера, хотя еще не успела привыкнуть к обстановке. Меня по-прежнему не покидает ощущение, что я живу не у себя дома. Солнечный зайчик задрожал и убежал. Я осматриваюсь в поиске других развлечений, но, не найдя ничего подходящего, встаю и начинаю готовить завтрак. Мне некуда торопиться. Напротив. Я нарочно двигаюсь медленно, потому что впереди у меня еще много часов. Дело в том, что Турбьёрн дал мне домашнее задание. В эти выходные он запретил мне работать. Мне нельзя оттачивать формулировки в отчете, который надо сдать в понедельник, нельзя готовиться к предстоящей встрече. Когда я вернусь на работу, все должно быть в таком же состоянии, как в пятницу вечером. Удивительно, но это оказалось легче, чем я думала. Уже по собственной инициативе я повысила уровень сложности. Исключила на выходные все отвлекающие моменты, потому что если уж что-то и делать, то делать как следует. Вчера вечером я отключила мобильный телефон, закрыла крышку ноутбука и вытащила из розетки провод телевизора. Я отказалась от своего обычного раннего воскресного обеда в ресторане и пропущу занятия по растяжкам в фитнес-центре сегодня и завтра. Планирую с блеском выполнить задание Турбьёрна. До полудня все идет хорошо. Запрета на уборку я не вводила, поэтому, пользуясь случаем, драю пол. И ванной комнате тоже достается. После этого разбираю содержимое шкафов. Наполнив несколько сумок одеждой, собираюсь поискать в Интернете адреса благотворительных магазинов, но вспоминаю свой запрет на пользование компьютером. Ближе к обеду начинаю чувствовать, что не нахожу себе места. Вначале беспокойство подступает короткими эпизодами, но постепенно эти состояния становятся более продолжительным, чем паузы между ними. Мне не усидеть на месте. Еще с Рождества на прикроватной тумбочке меня ждет книжка, и я пристраиваюсь на диван почитать. Дочитываю до конца первой страницы. Диванная подушка под шеей кажется неудобной. Взяв яблоко, делаю еще одну попытку сосредоточиться на чтении. Не могу вспомнить, что я только что прочитала, и начинаю с начала. Отключенный айфон лежит на столе, и мой взгляд все время тянется к черному экрану. Кто мне мог звонить? Что там в Фейсбуке? Нет ли эсэмэсок? К двум часам пополудни мне всего этого уже так остро не хватает, что я с трудом сдерживаюсь. Как будто бы у меня внутри чесотка. Чувствую себя исключенной, отрезанной от внешнего мира. Я хочу знать, что происходит, хочу принимать участие. Неприятное ощущение нарастает и становится невыносимым. Я проклинаю Турбьёрна, его самодовольство и дурацкие домашние задания. Его манеру наблюдать за мной, выискивая уязвимые места. Его дьявольские вопросы. Авторитет и превосходство, которое никогда не преодолеть. Я сижу у него на приемах в ротанговом кресле и открываю свои недостатки, а он остается безупречным. Снаружи такой гладенький – зацепиться не за что, но кто знает, какие пропасти таятся в его внутреннем мире? Что еще, если не собственное глубоко спрятанное дерьмо могло пробудить его интерес к темнейшим уголкам человеческих душ? Неужели его родители были так чертовски совершенны? Наша последняя беседа крутилась вокруг моих родителей. Сейчас я раскаиваюсь во многом, что сказала ему, чувствую себя предательницей. Конечно, раньше я часами болтала с друзьями, пережевывала и пересказывала разные события, получая при этом поддержку и подтверждение никчемности моих родителей. Но рассказать обо всем Турбьёрну – это, кажется, совсем другое. Это – заявление, хотя и делается оно в замкнутом пространстве. Констатация факта перед профессионалом, который тут же заносит все в медицинский журнал. Пишет черным по белому. Установлено. Исправлению не подлежит. Я встаю и иду в прихожую. Минуту раздумываю, но потом надеваю куртку. Хватаю ключи, сумочку и мобильный телефон – пусть даже он и выключен, выходить без него из дома я не собираюсь. Вдруг что случится. Это просто мера безопасности. Заперев квартиру на встроенный, супернадежный замок, я отправляюсь в путь. Здороваюсь с соседом по лестничной площадке, имени которого до сих пор не знаю. Выйдя за порог, замечаю, что погода изменилась. После нескольких недель серой сырости из-за облаков стыдливо выглянуло солнце. Иду наугад по Эстермальму[20], где рестораны выставили летние террасы, и на них уже нет ни единого свободного места. Люди, изголодавшиеся по свету, сидят, обратив лица к майскому солнцу в надежде избавиться от зимней бледности. У площади Стуреплан я попадаю в субботнюю сутолоку. Двигаюсь вместе с людским потоком вдоль Библиотексгатан. Бросаю взгляд на пару витрин, но останавливаться не хочу. Чувствую себя теперь немного лучше, беспокойство утихло. В толпе, идущей навстречу, мелькнул знакомый, но я отвернулась, чтобы не встречаться с ним взглядом. Торопливо иду вперед, к Королевскому парку Кунгстрэдгорден, ненадолго останавливаюсь, чтобы взглянуть на уличных танцовщиков, потом сворачиваю к Парламентскому скверу Риксдагспаркен и направляюсь в сторону Старого города. По центральной улице слоняются туристы и по-субботнему неспешно прогуливающиеся горожане, две молоденькие девушки поют на два голоса, их заглушает играющий чуть поодаль скрипач. Я сворачиваю в переулок направо, подальше от шума. Немного пройдя по переулку, я вижу ее. Проголодавшись, я останавливаюсь у ресторана, чтобы взглянуть на меню, и внезапно замечаю в окне маму. Она сидит за столиком одна, с бокалом вина. Эта сцена приводит меня в полное замешательство. Я делаю шаг в сторону, чтобы мать меня не заметила. Моя мама сидит одна в ресторане и пьет вино. Уже сама мысль об этом кажется абсурдной. Она и в компании-то вряд ли рискнет пойти в ресторан. И еще будет, пожалуй, извиняться за то, что засиживает мебель и причиняет неудобство повару. Ничего не понимаю. Какая она на самом деле, моя мать? Я торопливо ухожу прочь. Обхожу по краю Старый город, а в голове роятся мысли. Как бы мне хотелось спросить кого-нибудь, кто ее знает – подругу или родственников. Кого-нибудь, кто знает ее по-настоящему. Но таких нет. Только отец, а я прервала с ним общение, хотя он и не в курсе. Если, конечно, мама ему об этом не рассказала, но, с другой стороны, зачем? Это все равно никакой роли не играет. Ни для меня, ни для отца. Как можно порвать с человеком, который сам давным-давно перестал со мной общаться? Он, кстати, мне тоже об этом не объявлял. Иду по мосту Стрёмбрун. У ограды стоят рыбаки, и я ненадолго задерживаюсь, дожидаясь, пока у кого-нибудь не клюнет. Рыба трепыхается в непреднамеренном полете, чешуя ярко блестит на солнце. Глядя на это, я вспоминаю, как однажды ловила рыбу с папой и дедушкой. Мне было, наверное, лет шесть. Случай уникальный, я до сих пор не понимаю, почему папа к нам присоединился. Может быть, только чтобы составить компанию дедушке. Дед жил тогда с бабушкой в доме престарелых для людей, страдающих деменцией, и иногда ему требовалось сменить обстановку. У нас было две удочки, дедушка насадил на крючки жирных червей. Папа держался немного в стороне – возможно, чувствовал себя не вполне комфортно, поскольку рыбалка была дедушкиной вотчиной. Меня переполняло ожидание, я не могла отвести взгляда от красно-белого поплавка на водной глади. И вот произошло то, чего я так ждала, и почти в тот же момент клюнуло у дедушки. Он скомандовал мне подсекать, и в следующую секунду моя рыба болталась над поверхностью воды. Я одновременно ощутила гордость и испуг. Судорожно вцепилась в удилище, но ни за что не хотела дотрагиваться до рыбы, а дедушка тем временем вытаскивал свою. – Кристер, возьми! – кричал он. – Помоги ей! Помню, как меня удивила папина неуклюжесть. Это он-то, который все знал и умел, или, по крайней мере, говорил, что знает и умеет. Незамутненному взгляду шестилетнего ребенка сразу открылось то, что папа тоже боится дотрагиваться до трепыхающейся на мостках плотвы, и мое собственное отвращение тут же исчезло. Я хотела спасти папу от поражения, чтобы ему не было неловко перед дедушкой. Крепко схватив скользкое существо, я высвободила крючок, рассматривая капельку крови во рту у рыбки. Дедушка бросил взгляд через плечо. – Отпусти ее. Там есть нечего. Я видела, как рыбка поплыла кверху брюшком у самой поверхности воды, а потом ожила и исчезла. Моя рука запачкалась слизью, которую я пыталась смыть. Дедушка насадил на крючки новых червей, но я уже больше не стремилась к тому, чтобы у меня клевало. Желание рыбачить испарилось. Мне больше не хотелось в чем-то превосходить отца. Став старше, я часто вспоминала именно тот эпизод. Тогда я впервые заметила папину особенность, проливавшую свет на нечто большее. Он всячески старался это скрыть, но ему всегда не хватало определенных навыков. Тех, которые в его поколении передавались обычно от отца к сыну. Он не умел плотничать, менять поплавок в бачке унитаза, латать велосипедные камеры. Снимать рыбу с крючка. Папу вырастила бабушка. Насколько я понимаю, он никогда не видел своего отца. Время и обстоятельства его исчезновения – одна из многих семейных тайн. Однажды я спросила об этом бабушку. Надо полагать, лет мне было немного, потому что, будь я порассудительнее, предпочла бы промолчать. – Почему у меня нет второго дедушки? Первый и последний раз в жизни я коснулась этой темы. Мы сидели за обеденным столом, и, словно по мановению волшебной палочки, все застыли. Как и отец, бабушка делилась своим мнением с окружающими, глядя на них сверху вниз, и в этот раз мне дали понять, что я далеко перешла границу дозволенного. – Ему хватило чести выплачивать мне достойное содержание, и это единственное, что тебе нужно знать о нем. Потом обед продолжился, но за столом повисло уже совсем другое молчание. В скором времени отец встал из-за стола и вышел. Бабушку со стороны отца я побаивалась. Она была противоположностью моей матери – привыкла доминировать и добиваться всего, что захочет. Даже отец перед ней пасовал. Бабушка владела магазином эксклюзивной дамской одежды и состояла во всяких художественных и театральных объединениях. До самого конца вела активный образ жизни. Она обычно звонила нам пару раз в неделю и не делала тайны из того, что хочет поговорить именно с сыном. Думаю, они были очень близки. Папа подолгу разговаривал с ней по телефону, и я изредка подслушивала их из соседней комнаты. Во время этих разговоров папин голос звучал непривычно – беззаботно и немного искусственно, он даже смеялся по-другому. Иногда мне хотелось, чтобы отец так же беседовал со мной и мамой. Я никогда близко не общалась с бабушкой. Она умерла несколько лет назад, и на ее похоронах папа был безутешен. Мне это показалось немного странным. Его мать по-прежнему так много значила для него, что мы, оставшиеся в живых, не могли облегчить его утрату. И я помню, что задумалась тогда: был бы он так же расстроен, окажись в этом гробу я. Я возвращаюсь домой. Внезапно понимаю, что жутко проголодалась. На площади Эстермальм спускаюсь в метро и по пути от станции до дома покупаю себе салат. Беспокойство ожидает меня за дверью подъезда, и уже в лифте я принимаю решение отменить запрет на просмотр телевизора в выходные дни. Я подняла планку слишком высоко. В квартире пахнет свежевымытым деревянным полом. Полагаю, это должно создавать ощущение домашнего уюта. На кухне вываливаю салат в тарелку, иду в гостиную и опускаюсь на диван. Потом словно куда-то проваливаюсь и, не понимая, что происходит, внезапно начинаю рыдать. Будиль Тьма сгущается по ночам. Я проваливаюсь, лечу вниз. В конце концов, дохожу до состояния, когда мысли становятся прерывистыми. Путаными и противоречивыми. Наверное, кто-то назовет это страхом. А я – грустной растерянностью. Как многое мне уже никогда не придется прочувствовать. Я надеялась, что с приближением конца все решится само собой. Но это не мой случай. Напротив, складывается впечатление, будто все растворяется и становится еще менее понятным. Сама смерть – еще не все. Не могу сказать, что я жду своего конца, но так или иначе я готова его принять. Он входит в правила игры и касается всех без исключения. Но как мы к нему придем, зависит уже от произвола судьбы, и я полагаю, что мой приговор довольно несправедлив. Почему именно я? Мгновение спустя другой голос вопрошает: «А почему бы и нет?» По ночам я отчетливо осознаю правду о том, что со мной сделает болезнь. Врачи отвечают на мои вопросы, но я не знаю, зачем я их задаю. Я все равно ничего не могу поделать. Если Бог существует, непонятно, чем он занимался, пока дьявол изобретал эту болезнь. Мое тело будет обездвижено, язык онемеет, но мозг останется цел. И сердечная мышца тоже – дьявол решил проявить изощренную изобретательность. Сердце может биться долго, если поддерживать искусственное дыхание. А мне его обеспечат. Моя жизнь превратилась в ожидание. Я содрогаюсь при мысли о том, что ее отдадут в чужие руки. Запас снотворного растет. В тот день, когда мне суждено опять попасть в плен, я предпочту смерть с ее неизвестностью. Прихватив покрывало, я перебралась в оконную нишу. Я частенько сижу здесь в ожидании рассвета. Нового света, которым еще никто не воспользовался, и еще одного дня. Время еще есть, хотя с длинными прогулками мне пришлось распрощаться. Левая нога мне уже не подчиняется – она непроизвольно дергается и внезапно подкашивается, мышцы сводят судороги. Однажды я упала и с тех пор не выхожу дальше продуктового магазина. Мою слабеющую руку поддерживает закрепленная липучкой шина. Онемение доходит уже до локтя. В доме нет лифта. Я стараюсь не думать о лестнице. О том дне, когда не смогу ее преодолеть. На первом этапе мне обеспечат медицинский уход на дому, но в глубине души мне так хочется продолжать ходить в ресторан. Мысль о часах, которые я там проведу, дает мне силы, чтобы подняться утром с постели. Мой медицинский куратор и другие, с кем я общаюсь в Каролинской университетской больнице, видят во мне мою смертельную болезнь. А в ресторане я просто Будиль. Как все, живая среди живых. Только где-то левую руку немного повредила. Вот что произошло вчера. Я пришла, как обычно, к четырем. На столике, за которым я обычно сижу, стояла табличка: «Зарезервировано». Признаюсь, я расстроилась. Это место стало для меня олицетворением защищенности. Только внезапно его лишившись, я осознала, насколько оно было для меня важным. Я села за столик рядом, и Дамир подошел, чтобы зажечь свечу. – Так вы здесь хотите сегодня присесть? – Нет, но столик, за которым я обычно сижу, зарезервирован. Дамир расплылся в улыбке. – Он зарезервирован для вас. Я теперь считаю его вашим с четырех до шести. Если вы не появляетесь, к половине шестого я убираю табличку. – Обернувшись, он выдвинул стул, на котором я привыкла сидеть. – Прошу вас, мадам. Поднявшись, я обошла вокруг стола. На сердце стало удивительно тепло. Дамир задвинул стул у меня за спиной, как настоящий джентльмен. – Бокал белого, как обычно?