Она дергает меня за волосы в нескольких местах сразу и смотрит с любопытством. – Ты правда сын мистера Барри? Кровь бросается мне в лицо, и я кричу вне себя от стыда: – Неправда! Мой отец умер! Он умер до моего рождения! А теперь мы живем с генералом, и я не сын. Моя душа в смятении. Меня никогда не одевают так, как положено одевать дочь, и я плаваю в неопределенности между двумя безопасными мирами – миром бантиков и миром бриджей. – Не обижайся, – говорит кухонная девчонка. – Моя мама не больше замужем, чем твоя. А ты правда девочка? Докажи. – Как? – Не дури, – хихикает она. – Покажи пипку. Если ты сын, у тебя там палочка, если дочь – дырочка. Как кегли. Смотри. – Она задирает передник и юбки, под которыми обнаруживаются полные грязные бедра и пушистый треугольник мягких темных волос. Она гордо смотрит вниз. Мне труднее стащить бриджи, но я начинаю расстегивать пуговицы. Я дрожу от неловкости и испуга. Она переступает с ноги на ногу, в нетерпении наблюдая эту долгую процедуру, и в конце концов, когда ширинка еще не расстегнута наполовину, отталкивает мои неловкие руки и запускает пальцы внутрь. Это вторжение повергает меня в шок. Секунду она смотрит на меня, пораженная и озадаченная, пока рука ее проводит исследование у меня между ног. Потом она разражается хохотом, убирает руку и целует меня. – Ну что ж, ты все-таки девочка, наверное. Хотя и не такая, как я. Может, ты девочка, переодетая мальчиком? Или мальчик, в котором столько от девочки, что это уже не имеет значения. Ладно, я скажу нашим, что ты не сын мистера Барри. – Да, скажи им, – говорю я со слезами, запутавшись в этом клубке двусмысленности. – Не плачь. Не плачь. В этом нет ничего грустного. Он чудной старый хрыч, я бы не хотела иметь такого отца. Но ты очень похож на него. – Потому что он мой дядя. Человек же может быть похож на своего дядю? – Это сойдет за объяснение. – Она еще раз обняла меня и вытерла мне слезы своим передником. – Как тебя зовут? – Алиса Джонс. Она не спросила, как зовут меня. – Пошли, – сказала Алиса, – я покажу тебе новую кухню. Начался дождь. Мы побежали бегом. Через столовую, по заднему коридору, обогнув слева кладовую, мы спускаемся на один пролет каменных ступенек – вот кремовая дверь с окошком и небольшой полочкой, на которую можно облокотиться, но она слишком высока для нас обоих, – останавливаемся, прислушиваемся, поворачиваем ручку, проскальзываем внутрь. Дэвид Эрскин установил огромный бойлер, чтобы обеспечить горячей водой кухню и судомойню и чтобы греть паром теплый чулан и мармит[6]. Спереди находился кран, снизу – резервуар для подогрева. Сама кухня оказалась горнилом приятных запахов. Дородная, красивая женщина вынимала смородинный пирог из противня. Густая черная масса с тяжелым стуком опустилась на скобленый деревянный стол, и кухарка оценивающе его потыкала. Алиса, прислонившись к краю стола, смотрела на пирог. В углу храпел не виденный мной прежде мальчишка. Меня поразило огромное количество новых кастрюль и сковородок, все гораздо больше и роскошнее тех, что были у нас дома. Одну железную сковороду с длинной ручкой повариха явно никогда не выпускала из рук, но она казалась невзрачной в сравнении с медными казанами, висящими на стене в порядке убывания размера, и у каждого была своя блестящая крышка. Мой голод достиг угрожающей степени. С семи утра у меня не было во рту ничего, кроме двух булок. – Можно нам по маленькому пирожку? – спросила Алиса. Повариха не взглянула на нее. – Возьми терку и натри мускатный орех. Тогда посмотрим. Никаких обещаний. Алиса знала, где что лежит. Она втолкнула меня на табурет у стола, затем потянулась достать жестянку с полки буфета. Жестянка была не помечена. На соседней было написано: «карри», рядом стояла большая банка с анчоусной эссенцией. Дэвид Эрскин любил иностранную еду. Как и Франциско. Мне бы такое не понравилось. Алиса вымыла руки и принялась энергично стирать в порошок собственные ногти пополам с мускатным орехом. Мне оставалось лишь оглядываться по сторонам. Две ощипанные утки и гусь висели над мойкой – их обмякшие шеи являли собой трагическое зрелище. Кухарка перехватила мой взгляд. – Небось за обе щеки будешь их уплетать сегодня за ужином, – проворчала она. – И они куда дешевле, чем у вас в Лондоне. Мы едим только свое. Этот басурман, которого вы с собой привезли, чернющий, как будто родился в самой Африке, сказал, что хороший гусь в городе стоит пять шиллингов. Говорит, его имя значит «Спаситель». Чистое богохульство. Не удивлюсь, если он окажется французским шпионом. – Все так думают. – Тогда, должно быть, так и есть, – торжествующе заявила кухарка. Затем принялась тщательно украшать пирог. Мне становилась ясна сила общественного мнения. – Пирожки, пожалуйста, – сказала Алиса, протягивая мисочку с натертым мускатным орехом. Кухарка извлекла из кладовой два аккуратных мясных пирога, и мы уселись на крыльцо так, чтобы нас не доставал дождь, и принялись за угощение. – Ты старше меня? – Пожалуй, она выглядела постарше, но у меня оставались сомнения. – Да. Намного. Я старше тебя на четыре года. Тебе десять. Мы спрашивали этого, из Африки. Но я мала для своих лет. Я знаю, когда у меня день рождения. Это записано в церковной книге, и пастор надел очки и прочел мне. Мама говорит, он хороший человек. Он записывает всех детей в приходе, независимо от того, замужем их мамы или нет. Так что все законные, и никаких тебе вопросов и проповедей. Некоторым не нравится, правда, что мы в той же книге, что и они. Тут некоторые думают, что они не хуже лондонцев… – Она запнулась и посмотрела на меня, пораженная мыслью, что и я ведь из Лондона. – Ты не можешь попросить свою маму, чтоб она взяла меня к вам работать? Мне страсть как хочется в Лондон, но, если меня не возьмут на работу, моя мама меня не пустит. Как там, в Лондоне? Скажи по правде. – Шумно и грязно, – последовал правдивый ответ. Не такого ответа она ждала. – А разве там нет больших зданий? Широких улиц? А музыканты? А король? А парады? – Ничто из того, что она знала про Лондон, не подтверждало моих слов. Она была разочарована. Новый друг не оправдывал ее надежд. – Есть парад лорд-мэра, очень торжественный. Но зимой все время туман и на улице грязь. Мы живем на улице возле парка, там есть деревья. Только в восточной части города сильно воняет, и там полно попрошаек и воров. Алиса смотрела на меня с ужасом: – А театры? А музыкальные вечера? А дамы в парижских нарядах? – О да! Это все есть и у нас дома. – Ты одеваешься в парадные туалеты? – Нет, когда приходят гости, я смотрю с лестницы. – Как мы, – сказала Алиса. Не так уж велика оказалась разница. – Иногда я подаю гостям пирожные к чаю, но не часто. Кухарка говорит, я вечно слишком чумазая. А Гарольд меня ненавидит. Гарольд был дворецким лорда Эрскина: это он на моих глазах начищал рыбные ножи. Между нами установилось неожиданное равенство, и Алиса перешла к личным вопросам: – Мне тоже хочется носить мальчишескую одежду, но мама не позволяет. Ты умеешь читать и писать? – Да. Внезапно ее лицо полыхнуло настоящим волнением. Никаких колебаний, одна страсть. – Научи меня. – Хорошо. – Начнем прямо сегодня, я найду тебя. Обещай. Я умру, если не научусь читать к жатве. Пожалуйста, обещай, что научишь меня! Перекрестись и поклянись жизнью! Дай мне мои чулки. Они у тебя в кармане. Никому не рассказывай. Поцелуй меня. Да нет, не сюда, дурачок, в губы. Кухарка говорит, мальчики целуют девочек в губы, а не в нос. Не забудь. Не смей забыть. Тут она вскочила и побежала через задний двор под дождем, мимо калитки, ведущей в огород, по кирпичной дорожке к конюшням. Она не оглянулась. * * * Яркое утро потонуло в тяжелом сером потоке холодного дождя. Дождь все еще шел, когда в четыре часа мы сели обедать. Любимая решила во что бы то ни стало прогуляться по саду в галошах, и вернулась в мокрых, заляпанных грязью чулках и юбках. Герани на террасе согнулись и роняли лепестки, анютины глазки закрылись. Исчезли все цвета, потом и окрестный пейзаж. Ничего не осталось, кроме сплошной серой пелены дождя. Хозяйка дома не была красива. Она казалась старой, но доброй, внушительные слои белого кружева колыхались при каждом ее шаге. При нашей первой встрече она стояла, дрожа от холода, в коридоре и требовала разжечь все камины. – Что за погода для июня, – сказала она мне, заметив мой скорченный силуэт в углу лестницы. – Мы все умрем от скуки. Спускайся сюда, дитя, дай я на тебя погляжу. Мне пришлось повиноваться – медленно, шаг за шагом. Она ждала, не отрывая от меня глаз, явно пораженная моей наружностью. Дождавшись, когда я окажусь в пределах досягаемости, она притянула меня за плечи и стала рассматривать с еще большим вниманием. – Итак, – сказала она ласково. – Ребенок Мэри-Энн. Единственное ее дитя… – И внезапно поцеловала меня в лоб. Терпеть не могу, когда взрослые меня трогают. Они всегда делают это внезапно, и от них странно пахнет. Я сажусь на нижнюю ступеньку лестницы, одурев от запаха мускуса и пудры. От хозяйки пахнет, как от шкафа с влажным бельем. Она громко смеется и поднимает меня на ноги. – Пойдем, детка. Я не видала тебя почти шесть лет. Но не потому, что мне не хотелось на тебя посмотреть, да и приглашали меня не раз. Ты выглядишь не так, как я ожидала. Довелось ли тебе хоть что-нибудь съесть за весь день? Франциско уехал на охоту, потом начался этот дождь… Должно быть, все про тебя забыли. Хочешь ударить в гонг к обеду? А потом можешь пойти в гостиную и сказать им, что обед на столе. Я всегда звоню в гонг, а никто и в ус не дует. Она взяла меня за руку и, продолжая весело щебетать, вручила мне огромную колотушку и подвела к гонгу размером с дверь собора. На нем были выгравированы переплетенные китайские драконы и змеи. Колотушка звонко ударила по сверкающему диску, и гора из кружев двинулась вслед за мной в гостиную. Но тут язык отказался мне повиноваться. К лисе и кролику присоединилась целая компания – почти все они были мне незнакомы. Одна дама, в свободном платье из черного шелка с высоким стоячим воротником, выглядела даже более экстравагантно, чем кружевная башня. Ее волосы были гладко зачесаны назад и уложены на затылке в тугой маленький пучок. Несмотря на бледность и желтоватый оттенок кожи, она явно не пользовалась ни пудрой, ни румянами. Ее лицо, без единой морщинки и почти совсем неподвижное, не имело возраста. Эта неподвижность пугала меня. Все остальные в гостиной переговаривались и энергично жестикулировали. Даже моя Любимая закурила – элегантную белую трубку из глины, с узором вокруг чаши и вдоль мундштука. Но эта женщина среди них словно застыла. И неотрывно смотрела на меня. – Что, детка, голос пропал? Не волнуйся, я их сама позову. – И кружевная хозяйка дома хлопнула в ладоши, так что мне на голову обрушился водопад пудры. Я не в силах оторвать глаз от черной шелковой дамы, а надо мной нарастает гул человеческих голосов. Наконец ее тело шевельнулось, и она очень медленно, как разворачивающаяся из клубка змея, встает с места. Я бросаюсь к Любимой. – Ну что, моя радость, как тебе здесь? Успела что-нибудь сломать? – спросила она, обнимая меня. – Только цветочный горшок, – сознаюсь я. – Познакомился с другими детьми, солдат? – Франциско сидит рядом с ней, вытянув к огню длинные ноги. – Да.