– Не знаю. Погоди-ка. Она тоже без ума от маркиза. Она это дала понять совершенно недвусмысленно. Так что он флиртует с матерью, чтобы провести время с дочерью. Слушай. – «Когда он раздвинул атласные занавеси, луч лунного света упал на прелестное тело спящей. Ее одежда была в беспорядке, и под шелком он различил бледную округлость груди». – О, это здорово! – воскликнула Алиса. – «Она пошевелилась во сне, ее губы разомкнулись, и она прошептала имя. Он склонился ниже. Не его ли имя она прошептала, выдавая свои самые сокровенные желания?» – Ну? Его? – «Маркиз, в свою очередь ослепленный ее наивным самозабвением, ее хрупкой прелестью, помедлил, склоняясь к нежному лицу. Неужели я не первый, подумал он, кто сорвет эту Дивную Розу? Ее должно оберегать, лелеять, предвкушать…» – Розы нельзя предвкушать, – сказала Алиса. – «Его губы нежно коснулись девичьей щеки, и, когда он осторожно откинул покров и наклонился, чтобы поцеловать ее в шею, нимфа протянула руки, заключая его в объятия. Он растворился в ее сновидении, лаская ее мягкую прелесть…» – Здорово, – сказала Алиса, потягиваясь в духе ожидающей Психеи. – «Маркиз был на седьмом небе. Его губы сомкнулись на пикантной вершине ее нагой груди, и уже цель его – Вместилище Райского Наслаждения – была доступна его касанию. Его пальцы погружались в Шелковые Кущи, лишь начавшие распускаться, и, не спеша углубляясь в недра Желанной Земли Обетованной, наконец достигли Лона Вечного Блаженства. Его нежное прикосновение не встретило сопротивления. Он понял, что путника привечают, и ступил на тропу. Дева отдала ему Розу со страстным самозабвением. Маркиз был уже на волосок от осуществления своих желаний, как вдруг…» – Мать! Я знала! – вскричала, подскочив, Алиса, властительница сюжетов, прорицательница событий, сивилла всех повествований. – Угадала, Алиса. Он отпер не ту дверь. – Обманщик. Тоже прочитал вперед. – Так я же перевожу. – Быстро расскажи, что было дальше. Барри листал страницы, щурясь от подслеповатого французского шрифта. Алиса сидела верхом на его бедре, рассматривая неизвестные и неприступные пока иероглифы. – Ему это сходит с рук! Смотри. Она делает вид, что просыпается, и кричит, оттого что воск со свечи капает ей на руку. Ох, Алиса, ты очень тяжелая. Слушай дальше: «Маркиз, обуреваемый чувствами, отвел возмущенную даму в сторону… Мадам, мне снилось, что я держу вас в объятиях. Я никогда не сомневался, что мы поймем друг друга и что вы, со свойственным вам великодушием и добротой, согласитесь положить конец моим страданиям и показать путь к тем наслаждениям, которых я так страстно жаждал. Моя страсть была встречена благосклонно! Мне ответили нежностью! О, какие там были сладкие ароматы и напитанная влагой теплота…» Алиса подскакивала на плече Барри, как жокей, подстегивая его импровизированным травяным хлыстиком. – Скорее, скорее. Чем там кончается? – А ты как думаешь? Он спит с матерью. – Лучше старая курица, чем вовсе без жаркого. Алиса упала в траву, выставив напоказ заношенную нижнюю юбку и голые смуглые ноги. – Поцелуй меня, Джеймс. Представь, что ты маркиз, а я – нежная дева. Барри провел рукой по ее груди. – По твоей левой ноге ползет жук. Направляется прямо к заднице, – прошептал он с нескрываемой угрозой в голосе. * * * DE MEROCELE Не смотрите на мои годы, но смотрите на то, есть ли во мне мудрость мужа. Менандр ГЕНЕРАЛУ ФРАНЦИСКО ДЕ МИРАНДЕ с неиссякаемой благодарностью и восхищением, с вечной памятью об отеческой заботе, интересе и помощи, которые неизменно поддерживали все начинания автора, и доброму и великодушному покровителю ДЭВИДУ СТЮАРТУ ЭРСКИНУ, ГРАФУ БЬЮКАНУ, пред коим автор в неоплатном долгу, сию диссертацию почтительно посвящает ДЖЕЙМС МИРАНДА БАРРИ Барри показал Алисе свою диссертацию, начинавшуюся пышными посвящениями. Остальное было написано на латыни, с великолепными извивами курсива на каждой странице. По случаю торжественного события Алиса надела чистый передник и башмаки. Она несколько раз вслух прочитала посвящение, но отказалась прикоснуться к фолианту, потому что до этого чистила картошку. Они стояли рядом перед пюпитром в библиотеке, покачиваясь на разных ступеньках. Алиса с полминуты хранила почтительное молчание. Потом сморщила нос. – Хмм. Молодец, Джеймс. Я думаю, что с меня хватит английского. Я переписала тот пассаж из «Приключений Гулливера», что ты мне дал. Хотя не понимаю, зачем мне знать, как пишется слово «гуигнгнм». Их не существует. Почему ты должен был писать это по-латыни? Никто же на ней не говорит больше. – Так положено. Все так делают. И защищаться нужно тоже на латыни. Но это все формальность. Произносишь подготовленную речь. – Понятно. Традиция. – Алиса была одновременно скептична и проницательна. – Я не очень-то ценю традиции, – добавила она тоном решительного отрицания. – Ты олицетворяешь дух современности, – печально сказал Барри, – прогресс любой ценой. – В медицине прогресс необходим. Чтобы мы не так стремительно умирали. Алиса вытерла руки о карманы передника. Потом поцеловала Барри в щеку. Он слегка вздрогнул от ее теплого прикосновения к его всегдашнему холоду. За пределами запертых комнат, хранящих запахи кожи, термитной смеси и вековой пыли, летнее солнце золотило плотные ряды оставшейся на корню соломы. Урожай уже был собран. В саду занимались яблоками. Несмотря на позднюю пору, Алисе было чем похвастать. – Пойдем, покажу тебе цыплят. Алисины цыплята составляли важную часть ее доходов. Ей причитался процент со всех яиц и живой птицы, которую она продавала на рынке. Дэвид Эрскин, чтобы повысить доходность поместья, пытался вступать в кооперацию со своими арендаторами. В теории все выглядело просто: каждый арендатор имел право на небольшую часть прибыли с поместья, если какая-нибудь новинка давала хороший урожай – скажем, брюссельская капуста из Голландии, новый сорт сомнительного происхождения. Когда капуста удавалась, лорд Бьюкан грозил управляющему, что купит у того же торговца целые акры тюльпанов – тюльпаны были в моде, особенно темные в полоску. Он твердо верил, что, если арендаторы будут лично заинтересованы в получении обильного урожая, они станут работать усерднее. На практике народное сопротивление оказывалось единодушным и несгибаемым. Работники с фермы подозревали в этой затее хитрость, не сулящую им ничего хорошего. Дэвид Эрскин собрал всех в конюшне, надел чистый жилет, взобрался на табуретку и произнес пламенную речь. Ссылка на «наших отважных братьев в колониях» оказалась ошибкой. Кухарка немедля распознала в его речах революционные симпатии французского происхождения и бормотала потом на кухне, что хозяин забыл, кто он такой. Другие говорили, что это заговор с целью заставить их больше работать на его земле, забросив свою. Алиса сказала, что, конечно, хозяин получит от этого больше выгоды, чем они. Так всегда получалось. Таков был порядок вещей. Она провела переговоры с управляющим и добилась, чтобы на ее цыплят распространялись особые условия. Дэвид Эрскин был раздосадован враждебной недоверчивостью своих арендаторов и челяди; последние считали, что новые установления пойдут на пользу только полевым работникам, а их обойдут стороной, – но деловая хватка Алисы Джонс его позабавила. Он подозревал, что за этим стоит изобретательный ум Барри. Но он ошибался. Алиса прибегала к знаниям Барри, в которых не могла с ним соперничать, и использовала их где только могла, но при этом всегда сохраняла независимость суждений. Барри мог знать больше ее, но именно Алиса понимала, как оценивать вес и значимость слухов, происшествий, перешептываний, взглядов и улыбок. Она знала, когда надо настоять на своем, а когда отступить. Она знала, как флиртовать без последствий, как уговаривать и убеждать. Она знала, когда принять предложение, а когда деликатно отказаться. Она берегла свою девственность с бдительностью браконьера, охраняющего кроличий силок. И советовала Барри делать то же самое. Алиса была его Вергилием, его проводником в подземных царствах. Все свое «образование» она получила от него, он же, в свою очередь, обращался к ней за советом, спрашивал ее мнения, учитывал ее взгляды. Алиса сосредоточенно и жадно принялась за приобретение знаний, сохраняя при этом способность критически мыслить и неустрашимость. Она пробовала на зуб золото и выплевывала подделки. Она не доверяла очевидным ответам и длинным словам. Она хорошо ела, хорошо спала и никогда не запоминала снов. Алиса смотрела на мир без боязни. Она принимала непреложное, прекрасно умея распознавать, что на самом деле непреложно, и готова была сразиться со всем остальным. Ее философия коренилась в повседневности. Она ничего не ожидала и ни о чем не сожалела. Но она копила деньги. Деньги были тем козырем, которым она играла против будущего, единственной картой, которой она не могла жульничать, победным раскладом в ее руке. * * * Джеймс Миранда Барри панически боялся секса. Особенно вне книжных страниц. Это был змей у его ног. Миг, угрожавший ему разоблачением. Следовало держаться подальше от несомненных мужчин и женщин. Он никогда не смеялся над кухонными шутками. Он никогда и не понимал кухонных шуток. У Дэвида Эрскина был отвратительный конюх по имени Джосс. У Джосса были гнилые зубы и под ногтями всегда виднелась кайма въевшегося навоза. Он часами не морщась пил неразбавленный джин. Именно он отпускал большую часть кухонных шуток. Конюх решил, что Барри нуждается в том, чтобы ему преподали некоторые фундаментальные истины, раз уж генерал где-то воюет, а несчастный задохлик явно даже не научился поигрывать своей дудочкой, когда гаснут свечи. Джосс поймал Барри в каретной, в мрачной, пыльной пристройке, заставленной разбитыми престарелыми экипажами сомнительной конструкции с ненадежной подвеской. За этими древностями теперь следила ватага весьма предприимчивых пауков, развесивших изысканные полотна между потемневшими бронзовыми лампами и потрескавшимися сиденьями. Каково лучшее оружие мужчины в постельном бою? В один прекрасный день, мой мальчик, ты поцелуешь эту девицу Джонс там, где ее горло переходит в отлогую грудь, и там, где ее розовый сосок поднимается над темными кругами; и ты не думай, что она не разрешает мне сосать их, пока они не становятся твердыми, как камень, – когда ей так хочется и больше нечего делать; – и если она разрешит твоему рту приблизиться к этим прелестным окружностям, ты обнаружишь, что твое ружье заряжено так туго, аж белый дым сочится из дула; и что тогда тебе делать? А вот что: подними ей юбки, раздвинь мишень пальцами, она этого хочет, этого все они хотят, и не слушай тех, кто отнекивается, вставь свое ружье в дырку глубоко, как можешь, и пли, пли, пли. Лучше ничего не бывает. Освежает на весь день. Заставляет мужчину улыбаться и пружинить шаг. А если она позволила тебе сделать это один раз, она захочет, чтобы ты возвращался туда, вниз, как только ты успеешь перезарядиться. Джосс громогласно захохотал, глядя на замершее, пунцовое лицо Барри, и заговорщически ткнул его в пах. Барри вырвался из каретной и направился прямиком к Алисе, сжимая холодные кулаки от ощущения оскорбленной добродетели. Алиса была занята – она считала цыплят, чтобы убедиться, что ее не грабят. Наседка клевала ее голые, смуглые руки, пока Алиса собирала маленькие писклявые шарики и складывала в выложенную соломой корзину. Ее пальцы нежно сжимались вокруг хрупких золотых комочков, дрожащих от испуга. Она встретилась взглядом с Барри – теперь глаза его горели бледно-белым яростным огнем, в котором сквозили гнев и страх. – Десять, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… все правильно. Все тут. Давай, говори, что случилось. Барри рассказал о случившемся, поколебался, затем сообщил и о том, что конюх пощупал его между ног для вящей убедительности. К его ужасу, Алиса расхохоталась. – Господи, Джеймс. Ты не можешь собираться в армию и всерьез воспринимать такую чушь. Да такое случается каждый день. Джосс – мерзавец. Мама меня предупреждала. Он ловит тебя наедине среди ведер, потом поднимает юбку, до самого верха, чтобы не испачкать в патоке – это он так говорит, – и рукой проверяет, есть ли у тебя что-нибудь липкое между ног, там, где быть не должно. Я удивляюсь, что он не заставил тебя расстегнуть все пуговицы, чтобы проверить, действительно у тебя есть дудка или только пучок перьев… По щекам Джеймса Барри скатились две огромных слезы. – Джеймс, да не плачь! – Она пихнула трепещущих, клюющих цыплят в загончик. – Пойдем к реке. Сентябрьское солнце согрело темную, вспаханную землю. Алиса вымыла ноги в реке, потом вытерла их о свой передник. Прохладный язык ветра лизнул ее кожу. Она взглянула на желтеющие ивы, дрожащие в ручье, на прохладный, обширный английский покой, на коров, стоящих у зеленых заводей с полосками золота на белых боках, и на огромный свод, блестевший белизной в голубой вышине. Джеймс Барри лежал рядом с ней и, следуя ее примеру, смотрел в пространство. Она вздохнула, чувствуя бремя его пытливой невинности: этот ребенок хотел знать и не знать то, что Алиса всегда могла вызвать к жизни – стоило только свистнуть, – а могла отряхнуть с кожи легким движением пальцев. Первой любовью этого мальчика была стройная женщина в муслине и лентах, которая уверенно носила его на своем бедре. Его вторая любовь – огромный отважный генерал, революционер с горбатым носом, намечающимся брюшком, сердцем безмерным, как море и как его странствия. Его третьей любовью была Алиса Джонс. Он перекатился на бок, чтобы взглянуть на ее черные кудри, сбившиеся за золотой сережкой. Он медленно протянул руку и тихонько повернул кольцо в ее ухе. Она накрыла его пальцы своими и улыбнулась, почувствовав холод его прикосновения. Приди в сад, сестра моя, возлюбленная моя. О, ты прекрасна, возлюбленная моя; и ложе у нас – зелень. Кровли домов наших – каштаны, потолки наши – ивы и ели. Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.