– Расскажите подробнее про Айрин, – попросила Робин, заметив, что ручка Страйка замерла над блокнотом. – Ну, если светленькая – это Айрин, то она напилась. Привела с собой какого-то мужчину. И к концу вечера обвинила Марго в том, что та флиртует с ее хахалем. Вы когда-нибудь в своей жизни слышали что-нибудь более смехотворное? Вот стоит Марго с новорожденным ребенком на руках, а девица буквально на нее бросается. Или это была не медсестра? Много воды утекло с тех пор. – Нет, Айрин работала в регистратуре, – сказала Робин. – Я думала, та маленькая итальяночка?… – Глория была ее напарницей. – О, Марго к ней очень хорошо относилась, – сказала Уна. – Говорила, что это умная девушка, попавшая в трудную ситуацию. Но без подробностей. Думаю, девушка обращалась к ней за консультацией, а Марго ни за что не стала бы обсуждать со мной чужое здоровье. Она очень серьезно относилась к врачебной тайне. Ни один священник после исповеди не хранит столь трепетно людские секреты. – Хочу задать вам один деликатный вопрос, – нерешительно обратилась к ней Робин. – О Марго в восемьдесят пятом году была написана книжка, и вы… – Да, я объединилась с Роем, чтобы не допустить ее распространения, – сразу ответила Уна. – Да. Книжка лживая от начала до конца. Очевидно, вы знаете, про что в ней говорилось. Про… – на следующем слове Уна внезапно споткнулась, хотя и покинула лоно Католической церкви, – прерывание беременности. Это была грязная ложь. Я никогда не делала аборт, и Марго тоже. Она бы мне сказала, возникни у нее такая мысль. Мы были лучшими подругами. Кто-то воспользовался ее именем, чтобы записаться на прием. В лечебно-реабилитационном центре никто не опознал ее по фотографии. Ноги ее там не было. Самым большим сокровищем в ее жизни стала Анна, и Марго ни за что не избавилась бы от второго ребенка. Ни за что. Она не была религиозной, но считала, что убить ребенка – это грех, именно так. – Она не ходила в церковь? – уточнила Робин. – Закоренелая атеистка, – ответила Уна. – Считала, что все это предрассудки. Ее мать принадлежала к нонконформистской общине, что у Марго вызывало отторжение. Церковь притесняет женщин – таков был ее взгляд, а однажды она мне сказала: «Если есть Бог, почему мой папа, хороший человек, должен был упасть с этой стремянки? Почему родительской семье приходится влачить такое существование?» В вопросах лицемерия и религии Марго не могла сообщить мне ничего нового. К тому времени я уже отошла от католичества. Догмат о непогрешимости папы… Запрет на контрацепцию – и пусть себе женщина умирает при одиннадцатых родах… Зато моя родная мать считала себя наместницей Бога на земле, правда-правда, а некоторые из монахинь в моей школе были настоящими суками. Сестра Мария-Тереза – видите? – Уна отвела в сторону челку и приоткрыла шрам размером с пятипенсовую монету. – Ударила меня по голове металлическим угольником. Я вся была в крови. А мамочка сказала: «Значит, ты это заслужила». Сейчас скажу вам, кто мне напоминал сестру Марию-Терезу, – проговорила Уна. – Не она ли, кстати, была у них в амбулатории медсестрой? Та, что постарше? – Вы имеете в виду Дороти? – Та, о которой я думаю, была вдовой. – Да, это Дороти, секретарь-машинистка. – На лицо – вылитая сестра Мария-Тереза, – сказала Уна. – В тот вечер она приперла меня к стенке. Таких теток, как она, всегда тянет к церкви. Почти в каждом приходе попадается хотя бы пара этаких святош. Снаружи обходительность, яд внутри. Они говорят правильные слова, ну вы знаете: «Простите меня, отец, ибо я согрешила», но такие, как Дороти, – они полагают, что согрешить не способны, вот так-то. Жизнь меня научила среди прочего одной истине: если человек не способен к радости, он не способен и к добродетели. – сказала Уна Кеннеди. – Она затаила злобу на Марго, эта Дороти. Стоило мне сказать, что мы с Марго лучшие подруги, как она стала сыпать сугубо личными вопросами. О нашем знакомстве. Об ухажерах. Как Марго познакомилась с Роем. Все это не ее собачье дело. Потом завела речь о старом враче, как там его звали? Определенно, было в ней что-то от Марии-Терезы, но Бог ее сидел где-то поодаль. Я потом рассказала об этом разговоре Марго, и Марго признала, что я права. Дороти была подлой душонкой. – Книжку о Марго написал сын Дороти, – заметила Робин. – Так это ее сын? – выдохнула Уна. – Правда? Вот оно как. Мерзкие твари – яблочко от яблони. – Когда вы виделись с Марго в последний раз? – спросила Робин. – Ровно за две недели до ее исчезновения. Мы тогда встретились в «Трех королях», да. В шесть часов. В клубе у меня был выходной. Мы могли бы посидеть в каком-нибудь баре поближе к ее амбулатории, но она не хотела после работы сталкиваться с сослуживцами. – Можете вспомнить, о чем вы говорили в тот вечер? – Я помню все, – сказала Уна. – Не сочтите за преувеличение. Для начала я устроила ей выволочку за то, что они с Сетчуэллом вместе выпивали в баре, о чем она рассказала мне по телефону. Они случайно столкнулись на улице. Марго призналась, что он показался ей другим, не таким, как раньше, и это меня обеспокоило, не буду врать. Она не была создана для романов на стороне, но и счастья не видела. Когда мы с ней пришли в паб, она мне изложила всю историю. Он попросил ее о свидании, но Марго сказала «нет». Я ей поверила, и вот почему: потому что сидела она как в воду опущенная, и все оттого, что сказала ему «нет»… В тот вечер у нее был изнуренный вид. Такой унылой я ее никогда не видела. Она сказала, что к моменту ее случайной встречи с Сетчуэллом Рой не разговаривал с ней десять дней. Они поскандалили на почве того, что его мать приходит в их семейный дом как в свой собственный. Марго хотела по-новому декорировать интерьер, но Рой сказал, что его матушка будет безутешна, если пропадет хоть одна деталь, которую любил его отец. Вот так обстояли дела у Марго: чужая у себя дома, где ей не разрешали отделать комнаты на свой вкус. По словам Марго, у нее целый день крутились в голове слова из «Court and Spark»[3]. «Court and Spark», – повторила она, заметив недоумение Робин. – Альбом Джони Митчелл. Вот это была религия Марго. Джони Митчелл. Марго мне об этой пластинке все уши прожужжала. Так вот, речь о строчке из песни «The Same Situation»[4]: «Caught in my struggle for higher achievements, / And my search for love that don’t seem to cease»[5]. До сих пор не могу слушать этот альбом. Слишком мучительно. Марго мне сказала, что в тот вечер, когда они с Полом посидели в баре, она сразу пошла домой и рассказала Рою, что произошло. Думаю, отчасти ей было совестно, но отчасти хотелось встряхнуть мужа. От изможденности и уныния она словно говорила: «Было время, когда меня желал кто-то еще». Вот она, человеческая природа, верно? «Проснись, – будто бы говорила Марго. – Нельзя же просто так меня не замечать, отказываться от любых компромиссов. Я не могу так жить». А Рой был не из тех, кто вспыхнет и начинает швыряться тарелками. Думаю, поведи он себя так, а не иначе, ей бы полегчало. На самом-то деле он частенько впадал в ярость, но показывал это тем, что становился еще холоднее и молчаливее. Подозреваю, он так больше и не сказал ей ни слова. По телефону, когда мы договаривались на одиннадцатое число о встрече в пабе, она мне говорила: «Я по-прежнему живу в режиме молчания». Безысходным таким голосом. Помню, я тогда подумала: «Она от него уйдет». Когда мы в тот последний раз встретились в пабе, я ей сказала: «Сетчуэлл – это не лекарство от болячек в твоих отношениях с Роем». Поговорили мы тогда и об Анне. Марго все на свете отдала бы за то, чтобы взять отпуск на пару лет и посвятить себя дочери, а ведь именно этого требовали от нее муж и свекровь: забыть о работе и сидеть дома с Анной. Но она не могла себе этого позволить. Ей приходилось содержать отца с матерью. Мать стала болеть, и Марго считала, что та не должна больше ходить по чужим домам. Пока сама она работала, ей было проще смотреть Рою в глаза и отчитываться о суммах, передаваемых родителям, но свекровь ни за что не позволила бы своему драгоценному, хрупкому сынку горбатиться на пару заядлых курильщиков из Ист-Энда. – Можете вспомнить еще что-нибудь из того, о чем вы говорили? – Поговорили мы о клубе «Плейбой», поскольку я оттуда увольнялась. Квартиру я уже купила и теперь подумывала получить образование. Правда, при ее отношении к религии у меня язык не повернулся признать, что я вижу себя в богословии. Немного коснулись политики. Мы обе желали победы Вильсону. А еще я посетовала, что никак не могу найти своего Единственного. Мне уже было за тридцать. Таких в то время считали старыми девами. Перед расставанием я ей напомнила: не забывай, что в моей квартире для тебя всегда найдется свободная комната. И место для детской кроватки». На глаза Уны опять набежали слезы, которые каплями стекали по щекам. Она взяла салфетку и прижала ее к лицу. – Простите. Сорок лет прошло, а как будто вчера было. Покойные – они ведь не исчезают. Кабы исчезали, живым было бы легче. Я отчетливо ее вижу. Поднимись она сейчас по этим ступеням, какой-то уголок моего сознания совсем бы не удивился. Она была такой живой. И чтобы она исчезла вот так, без следа… Робин молчала, пока Уна не вытерла насухо лицо, а потом спросила: – Что вы можете вспомнить о том, как договаривались с ней о встрече на одиннадцатое число? – Она мне позвонила, попросила о встрече в том же месте в то же время. Да, говорю, я с радостью. Но что-то меня резануло в ее тоне. «Все в порядке?» – спрашиваю. А она отвечает: «Мне нужен твой совет. Может, я, конечно, схожу с ума. Может, об этом и говорить не следует, но я могу довериться только тебе одной». Страйк и Робин переглянулись. – Разве это нигде не зафиксировано? – Нет, – ответил Страйк. – Нет, – подтвердила Уна и в первый раз вспыхнула гневом. – Что ж, этого следовало ожидать. – Это почему же? – спросила Робин. – Да потому, что Тэлбот был не в себе, – сказала Уна. – Я поняла это в первые пять минут допроса. Позвонила Рою и говорю: «От этого человека толку не будет. Подай жалобу, потребуй замены следователя». Он не сделал ни того ни другого, а если и сделал, то вхолостую. А Лоусон, – продолжала Уна, – держал меня за дурочку зайцехвостую. Вероятно, думал, что я привираю, пытаюсь вызвать к себе интерес за счет исчезновения лучшей подруги. Марго Бамборо была мне больше сестрой, чем подругой, – с горячностью сказала Уна, – и единственный, с кем я говорила о ней без утайки, – это мой муж. За два дня до нашей свадьбы я его всего облила слезами, потому что Марго должна была бы присутствовать. Быть моей главной замужней свидетельницей. – Вы хотя бы примерно представляете, о чем она хотела с вами посоветоваться? – спросила Робин. – Нет, – ответила Уна. – Я потом часто думала: не связано ли это с ее исчезновением? А может, она насчет Роя хотела посоветоваться, но тогда почему она сказала, что об этом говорить не следует? Насчет Роя у нас уже был разговор, и я сказала ей открытым текстом, что она может переехать ко мне, причем вместе с дочкой. Потом мне другое пришло в голову: не связано ли это с кем-нибудь из пациентов, ведь она, как я уже говорила, истово соблюдала врачебную тайну. Как бы то ни было, одиннадцатого числа под дождем пришла я к этому пабу. Пришла рано и решила взглянуть на церковь там через дорогу, на большую… – Подождите! – резко остановил ее Страйк. – Какое на вас было пальто? Уну, похоже, не удивил этот вопрос. Наоборот, она улыбнулась. – Вы подумали о старике-могильщике, или кем он там служил? Которому пригрезилось, что туда заходит Марго? Говорила же им, что это я была, – сказала Уна. – И ходила тогда в бежевом пальто – в пальто, а не в плаще. Волосы у меня были темнее, чем у Марго, но такой же длины. Когда меня спросили, не могла ли Марго перед нашей встречей зайти в церковь, я сразу сказала «нет»: она этого не любила! А вот я как раз заходила! Это же я была! – Зачем? – спросил Страйк. – С какой целью вы туда пошли? – Мне зов был, – просто ответила Уна. Робин подавила улыбку, видя, что Страйк почти смущен этим ответом. – Господь повелел мне вернуться, – объяснила Уна. – Я ведь посещала англиканские церкви, а сама думала: не в этом ли ответ? В католичестве я многого не могла для себя принять, но все равно почувствовала, что меня влечет к Нему. – Как по-вашему, сколько времени вы провели в церкви? – спросила Робин, чтобы дать Страйку время прийти в себя. – Минут пять или около того. Прочла короткую молитву. Попросила меня направить. Затем перешла через дорогу и оказалась в пабе. Перед тем как позвонить Рою, я битый час выжидала. Сперва решила, что ее задержал пациент. Потом думаю: не иначе как она забыла. Но когда я позвонила ей домой, Рой сказал, что ее нет. Разговаривал он со мной довольно резко. Ну, думаю, опять поссорились. Возможно, Марго огрызнулась. Возможно, приду я домой, а там у порога Марго с дочуркой. Помчалась домой, да только ее там не было. В девять вечера перезвонил Рой: узнать, не прорезалась ли Марго. Вот тогда-то я всерьез занервничала. Он сказал, что собирается звонить в полицию. Остальное вы знаете, – тихо сказала Уна. – Это было как ночной кошмар. На что-то надеешься, а надежды тают. Потеряла память. Сбита машиной и лежит где-то без сознания. Сбежала неизвестно куда, чтобы подумать. Но на самом деле я знала. Она бы никогда не ушла без своей доченьки и никогда бы не ушла, не сообщив мне. Я знала, что ее уже нет в живых. Полиция с самого начала решила, что это дело рук Эссекского Мясника, но я… – Но вы?… – мягко поторопила Робин. – Но я-то все время думала: в ее жизни вновь появился Пол Сетчуэлл – и через три недели она исчезает без следа. Я знаю, у него есть алиби, пусть даже хилое, и все дружки-эстеты встали за него стеной. Ведь подсказывала я и Тэлботу, и Лоусону: спросите о его подушечной фантазии. Вытяните из него, что она означает, подушечная фантазия, разоблачением которой припугнула его Марго. Это внесено в полицейское досье? – Она перевела взгляд на Страйка. – Хоть кто-нибудь спросил Сетчуэлла о подушечной фантазии? – Нет, – медленно ответил Страйк. – Думаю, что нет. 25 То было лишь фантазии скольженьем, Пророчеством, болезненной картиной, Иль ложью, притязаньем и сомненьем, Иль тайным праздных помыслов движеньем. Эдмунд Спенсер. Королева фей Спустя три вечера Страйк сидел в своем «БМВ» рядом с непримечательным домом в Стоук-Ньюингтоне. Расследование дела Жука продолжалось уже пятый месяц, но до сих пор не принесло никаких результатов. Беспокойные члены попечительского совета, подозревавшие, что их генерального директора шантажирует честолюбивый Жук, грозно выражали свое недовольство и явно подумывали о том, чтобы передать это дело кому-нибудь другому. Даже после того, как Хатчинс, которому удалось подружиться с фигурантом в стрелковом клубе, накачал его джином, Жук не выболтал ничего лишнего о своей предполагаемой власти над боссом, так что пришло время, решил Страйк, установить наблюдение за самим БЖ – Боссом Жука. Оставалась лишь зыбкая возможность, что генеральный директор, пухлый мужчина в костюме в тонкую полосочку и с лысиной, похожей на монашескую тонзуру, все еще совершает нечто предосудительное, в чем уличил его Жук и тем самым обеспечил себе повышение, не обусловленное ни послужным списком, ни личными достоинствами. Страйк был уверен, что Жук спекулирует не на простой супружеской неверности. Нынешняя жена БЖ демонстрировала безукоризненный пластиковый глянец только что вынутой из целлофана куклы, состояла в законном браке всего два года и еще не успела произвести на свет потомство, гарантирующее щедрые отступные, а потому Страйк подозревал, что банальная интрижка мужа не заставит ее выпустить из цепких коготков черную банковскую карту «Американ экспресс». Почти в каждом окне вокруг Страйка мигали огни рождественских елок. Крыша ближайшего к нему дома была увешана сверкающими сине-белыми сосульками, от которых, если смотреть на них слишком долго, сгорала сетчатка. Венки на дверях, а также украшенные искусственным снегом и оранжевыми, красными и зелеными вспышками стеклянные панели отражались в грязных лужах, и все это напомнило Страйку, что ему давно пора закупать рождественские подарки для поездки в Корнуолл. Утром Джоан выписали из клиники, ей была откорректирована схема лечения, и теперь тетушка с нетерпением ждала, когда ее отвезут домой, чтобы начать подготовку к семейному торжеству. Страйку предстояло купить подарки не только для Джоан и Теда, но и для сестры, зятя и племянников. Это было дополнительное утомительное и скучное дело при том количестве работы, которая в данное время числилась за агентством. Потом он сам себе напомнил, что для Робин надо тоже купить что-то получше цветов. Страйк, который вообще не любил ходить по магазинам, а покупать подарки особенно, достал сигареты, чтобы избавиться от смутного ощущения, будто его загоняют в угол. Прикурив, он извлек из кармана все ту же книжицу, которую дала ему Робин; на ее прочтение у него до сих пор не нашлось времени. Маленькие закладки-стикеры отмечали места, которые, по мнению Робин, могли представлять хоть какой-нибудь интерес для расследования. Кинув быстрый взгляд на все еще закрытую парадную дверь дома, за которым наблюдал, Страйк открыл книжку и пробежал пару страниц, периодически поднимая глаза, чтобы проверить, не появился ли БЖ. В первой главе, которую Робин не отметила, но Страйк все равно бегло пролистал, вкратце описывались детские и юношеские годы Марго. Не имея контактов с лицами, сохранившими отчетливые воспоминания о героине его книжки, Оукден для заполнения белых пятен вынужден был полагаться на общие суждения, домыслы и изрядные объемы «воды». Страйк обогатился сведениями о том, что Марго Бамборо «мечтала вырваться из бедности», «закружилась в вихре фривольной атмосферы 1960-х» и «познала возможности секса без последствий, обеспечиваемого противозачаточной таблеткой». Листаж наращивался за счет информации о том, что Мэри Куант содействовала популяризации мини-юбок, что Лондон был центром бурно развивающейся музыкальной индустрии и что появление «Битлз» в американском «Шоу Эда Салливана» пришлось приблизительно на девятнадцатый день рождения Марго. «Марго восхитилась бы возможностями, открывшимися для рабочего класса в эту новую эгалитарную эру», – проинформировал своих читателей К. Б. Оукден. Вторая глава повествовала о появлении Марго в клубе «Плейбой», и здесь ощущение натянутости, пронизывающее предыдущую главу, исчезало. К. Б. Оукден, очевидно, счел Марго – плейбоевскую зайку куда более вдохновляющим предметом исследования, нежели Марго-ребенка, и посвятил немало абзацев чувству свободы и раскрепощенности, с которым Марго плотно затягивала зайчиковый корсет, нацепляла искусственные заячьи уши и благоразумно подкладывала вату в чашки лифа, чтобы ее бюст гарантированно стал более пышным и отвечал строгим требованиям работодателя. Поскольку Оукден взялся за перо через одиннадцать лет после исчезновения героини, ему оставалось только выйти на след пары девочек-заек, которые помнили Марго. Зайка Лиза, теперь замужняя и с двумя детьми, вспоминала, как «пару раз они вместе хохотали» и насколько она была «безутешна в связи с ее исчезновением». Зайка Рита, которая заправляла своим собственным маркетинговым бизнесом, сказала, что Марго, «по-настоящему умная, определенно добилась успеха» и что, «надо думать, вся эта история была ужасной трагедией для несчастной семьи». Страйк опять поднял глаза на фасад здания, в котором исчез БЖ. Тот все еще не появлялся. Вернувшись к К. Б. Оукдену, заскучавший Страйк перешел непосредственно к первому абзацу из тех, что пометила Робин в качестве наиболее интересных.