Брат Пепе был бы удивлен тем, как много прочел читатель свалки Хуан Диего и как внимательно слушала его Лупе. Отец Альфонсо и отец Октавио считали, что они очистили иезуитскую библиотеку от самых ненужных и крамольных текстов, но юный читатель со свалки спас много опасных книг от адских огней basurero. Те труды, что были хрониками католической индоктринации коренного населения Мексики, не остались незамеченными; иезуиты сыграли свою интеллектуальную роль в испанских завоеваниях, и оба, Лупе и Хуан Диего, узнали много нового о иезуитах-конкистадорах Римско-католической церкви. Когда Хуан Диего, чтобы научиться читать, стал «читателем свалки», Лупе слушала и запоминала – с самого начала она была весьма прилежной ученицей. В базилике Богородицы Одиночества была комната с мраморным полом и картинами, изображающими историю burro: крестьяне, встретив на дороге одинокого осла, который последовал за ними, принялись молиться. На спине у осла был длинный ящик, похожий на гроб. «Почему у них не хватило ума заглянуть в ящик?» – всегда задавалась вопросом Лупе. Скорее, мозги этих глупцов просто лишились кислорода из-за их сомбреро. (По мнению детей свалки, эти неотесанные крестьяне были тупицами.) Имел место так пока и не завершенный спор о том, что случилось с burro. Остановился ли он однажды и просто лег или упал замертво? На месте, где маленький ослик либо остановился на своем пути, либо просто сдох, была возведена базилика Богоматери Одиночества. Потому что только тогда и в том самом месте тупые крестьяне открыли ящик. В нем была статуя Богоматери Одиночества; но их насторожила фигура Иисуса, гораздо меньшего размера, на коленях Богоматери Одиночества – Иисус был обнажен, за исключением промежности, прикрытой тряпицей. «Что там делает этот скукоженный Иисус?» – постоянно спрашивала Лупе. Больше всего настораживало расхождение в размерах фигур: Пресвятая Дева Одиночества была вдвое больше Иисуса. И это был не младенец Иисус, это был Иисус с бородой, только неестественно маленький и прикрытый лишь тряпицей. По мнению Лупе, burro «оскорбили»; более крупная Богоматерь Одиночества с маленьким полуобнаженным Иисусом на коленях означала для Лупе «еще большее оскорбление», не говоря уже о тупости крестьян, которым не хватило мозгов, чтобы заглянуть для начала в ящик. Таким образом, дети свалки отвергли святую покровительницу Оахаки и самую заморочистую Деву как мистификацию или надувательство – эту «сектантку», как назвала Лупе La Virgen de la Soledad. А что касается соседства магазина Дев на Индепенденсиа с базиликой Богоматери Одиночества, единственное, что Лупе сказала на эту тему, было «они друг друга стоят». Лупе выслушала много (пусть не всегда хорошо написанных) книг для взрослых; ее речь, возможно, была непонятна для всех, кроме Хуана Диего, но благодаря специфике книг с basurero лексика Лупе была как у образованного человека и ничуть не соответствовала ни возрасту, ни жизненному опыту этой девочки. В отличие от своего отношения к базилике Богоматери Одиночества, Лупе называла Доминиканскую церковь на Адкала «прекрасной экстравагантностью». Осуждая позолоченное одеяние Богоматери Одиночества, Лупе восхищалась золоченым потолком в Templo de Santo Domingo, то есть в храме Святого Доминика; ее абсолютно устраивало «это очень испанское барокко» в храме Санто-Доминго – «очень европейское». И Лупе нравился также инкрустированный золотом алтарь при Гваделупской Богоматери – притом что Дева Мария в Санто-Доминго не затмевала ее. Считающая себя гваделупской девочкой, Лупе была чувствительна к тому, что Гваделупскую Богородицу затмевала эта «Мария-монстр». Лупе имела в виду не только то, что Мария завладела главным местом в «обойме» Дев Католической церкви; Лупе считала, что Дева Мария и сама была «Девой-властительницей». И огорчало Лупе то, что этот изуитский Templo de la Compaña de Jesús на углу Магон и Трухано, то есть храм Общества Иисуса, сделал Деву Марию своей главной достопримечательностью. Когда вы входите, ваше внимание привлекают фонтан со святой водой – agua de San Ignacio de Loyola – и портрет грозного святого, самого Игнатия (согласно традиции, Лойола взирал на Небеса в ожидания наставления). В укромном уголке, после того как вы миновали фонтан со святой водой, находился скромный, но привлекательный киот Девы Гваделупской; особое внимание было там уделено наиболее известным высказываниям темноликой Девы, надписи крупными буквами легко читались, если вы сидели на скамье или преклоняли колени на подставке. «¿No estoy aquí, que soy tu madre? – молилась там Лупе, постоянно повторяя эту фразу. – Разве я не здесь, поелику я Матерь твоя?» Да, можно сказать, что Лупе испытывала неестественную привязанность к Богоматери и к образу Девы, заменявшей Лупе настоящую мать, которая была проституткой (и уборщицей у иезуитов), – та женщина не очень-то походила на мать своих детей, она была матерью в отлучке, проживающей где-то там, отдельно от Лупе и Хуана Диего. И Эсперанса оставила Лупе без отца, если не принимать во внимание исполняющего его роль хозяина свалки, а также убеждение Лупе, что у нее множество отцов. Но Лупе искренне поклонялась Пресвятой Деве Гваделупской и до отчаяния сомневалась в ней; сомнение Лупе было вызвано ее детским подозрением, что Дева Гваделупская подчинилась Деве Марии – что она по сговору позволила Богоматери Марии управлять собой. Хуан Диего не мог вспомнить ни одной прочитанной вслух свалочной книги, которая навела бы Лупе на такую мысль; насколько мог судить читатель свалки, Лупе исключительно по собственной инициативе и верила темноликой Деве, и сомневалась в ней. По этому мучительному пути сознание слушательницы отправилось без книжных подсказок. И, несмотря на достойное, отмеченное хорошим вкусом почитание Богоматери Гваделупской (храм иезуитов никоим образом не пренебрегал темноликой Девой), все же именно Дева Мария занимала в нем центральное место. Дева Мария подавляла. Она была огромна, для нее был возведен алтарь, перед ним высилась статуя Пресвятой Богородицы. Сравнительно маленький Иисус, уже претерпевший страдания на кресте, лежал, истекая кровью, у больших ступней Богоматери Марии. – Что тут делает этот скукоженный Иисус? – спрашивала всегда Лупе. – По крайней мере, на этом Иисусе хоть какая-то одежда, – говорил обычно Хуан Диего. На трехъярусном постаменте, на который твердо опирались большие ступни Девы Марии, были изображены застывшие в облаках лица ангелов. (По непонятной причине постамент состоял из облаков и ангельских ликов.) – Что это значит? – всегда спрашивала Лупе. – Дева Мария топчет ангелов… Вполне могу в это поверить! А по обе стороны от гигантской Пресвятой Богородицы стояли значительно меньшего размера, потемневшие от времени статуи двух чуть ли не незнакомцев – родителей Девы Марии. – У нее были родители? – спрашивала всегда Лупе. – Разве известно, как они выглядели? Кому это интересно? Без сомнения, громоздящаяся над всеми статуя Девы Марии в иезуитском храме была Марией-монстром. Мать детей свалки жаловалась на трудности, которые она испытывала, чтобы протирать гигантскую Деву. Лестница была слишком высокой; ее не к чему было надежно или «правильно» прислонить, кроме как к самой Деве Марии. И Эсперанса бесконечно молилась Марии; лучшая уборщица у иезуитов, работающая по ночам на улице Сарагоса, была несомненной почитательницей Девы Марии. Большие букеты цветов – числом семь! – окружали алтарь Богоматери Марии, но даже эти букеты выглядели крошечными рядом с гигантской Девой. Она не просто громоздилась – она, казалось, угрожала всем и вся. Даже Эсперанса, которая обожала ее, считала статую Девы Марии «слишком большой». «Потому она и властительница», – повторяла Лупе. – ¿No estoy aquí, que soy tu madre? – повторил Хуан Диего с заднего сиденья окруженного снегами лимузина, который теперь приближался к терминалу «Катай-Пасифик» в аэропорту Кеннеди. Бывший читатель свалки пробормотал вслух, на испанском и английском языках, смиренное высказывание Божией Матери Гваделупской – более смиренное, чем пронзительный взгляд этой самоуверенной великанши, иезуитской статуи Девы Марии. «Разве я не здесь, поелику я Матерь твоя?» – повторил про себя Хуан Диего. Двуязычное бормотание пассажира заставило гневливого водителя лимузина глянуть на Хуана Диего в зеркало заднего вида. Жаль, что Лупе не была рядом со своим братом; она бы прочитала мысли водителя лимузина – она могла бы сказать Хуану Диего, о чем подумал этот злопыхатель. А водитель лимузина уже вынес оценку своему пассажиру, этому выскочке-американцу мексиканской крови. – Мы почти у твоего терминала, приятель, – сказал водитель: слово «сэр» он до того произносил с тем же пренебрежением. Но Хуан Диего в этот момент вспоминал Лупе и время, проведенное ими в Оахаке. Читатель свалки пребывал в своих мечтах; он действительно не уловил пренебрежительного тона в голосе водителя. И без своей дорогой сестры рядом с ним, читающей чужие мысли, Хуан Диего не знал, о чем думает этот ксенофоб. Дело не в том, что Хуан Диего никогда не сталкивался в Америке с расовой проблемой. Речь скорее шла о том, что подчас мысли его были где-то далеко – где-то в другом месте. 3 Мать и дочь Этот человек «с ограниченными возможностями» не предполагал, что застрянет в аэропорту Кеннеди на двадцать семь часов. «Катай-Пасифик» отправила его в элитный зал ожидания «Британских авиалиний». У пассажиров экономкласса не было таких удобств – в буфетах закончилась еда, а общественные уборные использовались не так, как следует, – но рейс «Катай-Пасифик» в Гонконг, намеченный по графику на 9:15 утра 27 декабря, был отложен до полудня следующего дня, а Хуан Диего упаковал бета-блокаторы вместе с туалетными принадлежностями в сумку, которую сдал в багаж. Перелет в Гонконг занимал около шестнадцати часов. Хуану Диего предстояло обойтись без лекарств более сорока трех часов; то есть он почти на двое суток оставался без бета-блокаторов. (Как правило, дети свалки не паникуют.) Поразмышляв, стоит ли звонить Розмари и консультироваться, насколько опасно ему оставаться без лекарств на такое время, Хуан Диего не стал этого делать. Он вспомнил, как доктор Штайн сказала: если ему по какой-либо причине придется когда-нибудь отказаться от бета-блокаторов, он должен прекратить их прием постепенно. (Необъяснимым образом слово «постепенно» привело его к мысли, что нет никакого риска в прекращении или возобновлении приема бета-блокаторов.) Сидя в зале ожидания «Британских авиалиний» аэропорта имени Кеннеди, Хуан Диего знал, что ему не удастся поспать; он с нетерпением ждал возможности выспаться, когда в конце концов сядет на свой рейс, чтобы выспаться за шестнадцать часов полета в Гонконг. Хуан Диего не позвонил доктору Штайн, поскольку хотел побыть без бета-блокаторов. Если повезет, ему может присниться один из его старых снов; он надеялся, что к нему могут вернуться все его важные детские воспоминания – причем в хронологическом порядке. (Как писатель, он был слегка помешан на этой несколько вышедшей из моды хронологии.) «Британские авиалинии» сделали все возможное, чтобы этому калеке было комфортно; по деформированной обуви на его поврежденной ноге прочие пассажиры первого класса догадывались, что Хуан Диего инвалид. Все проявляли исключительное понимание; хотя стульев для застрявших в зале первого класса не хватало, никто не жаловался, что Хуан Диего занял аж целых два, устроив из них нечто вроде кушетки, на которую он мог водрузить свою несчастную ногу. Да, из-за хромоты Хуан Диего выглядел старше своих лет – по меньшей мере на шестьдесят четыре, а не на пятьдесят четыре года. И было еще кое-что: выражение явного смирения на лице придавало ему безучастный вид, как будто львиная доля переживаний в жизни Хуана Диего пришлась на его далекое детство и раннюю юность. В конце концов, он пережил всех, кого любил, – очевидно, это его и состарило. Его волосы все еще были черными; только стоя рядом с ним и внимательно приглядевшись, можно было заметить рассыпанные в них нити седины. Он не терял волос, не лысел – волосы были длинными, что делало его похожим одновременно на бунтаря-подростка и на стареющего хиппи, то есть на того, кто был нарочито немоден. Его темно-карие глаза были почти такими же черными, как волосы; он все еще был красивым и стройным, но производил впечатление «устаревшего». Женщины – особенно те, кто помоложе, – предлагали ему помощь, в которой он не очень-то и нуждался. Он был помечен аурой судьбы. Двигался медленно; часто казался потерявшимся в своих мыслях или в своем воображении – как будто его будущее было предопределено и он не сопротивлялся этому. Хуан Диего считал себя не настолько знаменитым писателем, чтобы его узнавало большинство читателей, а незнакомые с его книгами и подавно его не знали. Хуана Диего примечали только те, кого можно было назвать его завзятыми фанатами. В основном это были женщины – пожилые женщины, разумеется, но среди пылких его поклонниц было и немало девушек из колледжей. Хуан Диего не верил, что женщин привлекают темы его романов; он просто говорил, что именно женщины, а не мужчины – самые ревностные читатели художественной литературы. Он не предлагал никакой теории на этот счет; он лишь утверждал, что так оно и есть. Хуан Диего не был теоретиком; он был не силен в праздномыслии. Он и стал в какой-то мере известен после своих слов, сказанных в интервью одному журналисту, когда тот попросил его порассуждать на конкретную довольно избитую тему. – Я не рассуждаю, – сказал Хуан Диего. – Я просто наблюдаю, я только описываю. Естественно, журналист – настырный молодой человек – настаивал на своем. Журналисты любят порассуждать; они всегда спрашивают романистов, умирает ли роман или уже мертв. Помните: первые романы, которые он прочел, Хуан Диего вызволял из адского пламени basurero; он обжег руки, спасая книги. «Читателя свалки» не спрашивают, мертв уже роман или умирает. – У вас есть какие-нибудь знакомые женщины? – спросил Хуан Диего этого молодого человека. – Я имею в виду женщин, которые читают, – сказал он, повышая голос. – Поговорите с такими женщинами – спросите, что они читают! – В этот момент Хуан Диего уже разошелся вовсю. – День, когда женщины перестанут читать, будет днем смерти романа! – кричал «читатель свалки». У писателей с хоть какой-то аудиторией больше читателей, чем они полагают. Хуан Диего был более известен, чем он думал. На сей раз его заприметили две женщины, мать и дочь, – по примеру его самых страстных читателей. – Я бы везде вас узнала. Вы не спрячетесь от меня, даже и не пытайтесь, – сказала Хуану Диего довольно агрессивная мать. Она говорила с ним так, как будто он и в самом деле пытался спрятаться. И где же он видел раньше такой проницательный взгляд? Без сомнения, у громоздящейся над всеми внушительнейшей статуи Девы Марии – это у нее был такой взгляд. Именно подобным образом Пресвятая Дева свысока смотрела на вас, но Хуан Диего никогда не мог сказать, был ли взгляд Матери Марии сострадающим или неумолимым. (В случае с этой элегантного вида матерью, которая была одной из его читательниц, он также не имел определенного мнения на сей счет.) Что касается дочери, которая также была его поклонницей, Хуан Диего подумал, что она считывается несколько легче. – Я бы и в темноте вас узнала. Если бы вы заговорили со мной, я бы по нескольким словам догадалась, что это вы, – слишком уж искренно сказала ему дочь. – По вашему голосу, – произнесла она, задрожав, как будто не в силах продолжать. Она была молода и пафосна, но довольно деревенского кроя; с толстыми запястьями и лодыжками, с дюжими бедрами и низко подвешенной грудью. Ее кожа была темнее, чем у матери; черты ее лица были более расплывчатыми, менее утонченными, особенно это касалось ее манеры говорить, – короче, она была попроще и погрубее. Хуан Диего представил себе, что сказала бы о ней его сестра: «Она как одна из нас». (Внешне она, скорее, из коренных жителей, подумала бы Лупе.) Хуан Диего разволновался, представив вдруг, какие разодетые в пух и прах копии статуй мог бы изготовить магазин Дев в Оахаке из этой парочки – матери и дочери. Это заведение для рождественских празднеств могло бы еще больше порастрепать наряд дочери. Но действительно ли она была одета несколько неряшливо, или же это была намеренная небрежность? Хуан Диего подумал, что магазин Дев мог бы придать фривольную позу манекену дочери в натуральную величину, добавить броскости, как если бы мощь ее бедер таила в себе неудержимый вызов. (Или это были фантазии Хуана Диего насчет дочери?) Магазин Дев, который дети свалки иногда называли между собой «Девица», не смог бы сотворить манекен, соответствующий матери из данной парочки. Мать была преисполнена утонченности и самоуверенности, и ее красота была классической; мать излучала высокий стиль и чувство собственного превосходства – будто она и родилась в ауре привилегированности. Если бы эта мать, которая только на мгновение задержалась в салоне первого класса аэропорта имени Кеннеди, была Девой Марией, никто бы не отправил ее в хлев; ей бы нашли место в гостинице. Вульгарный магазин на Индепенденсиа не мог по определению воспроизвести ее; у этой матери был иммунитет против стереотипов – даже секс-куклу не смог бы изготовить из нее магазин «Девица». Мать была скорее «единственной в своем роде», чем «одной из нас». В магазине для рождественских мероприятий этой матери не было места, решил Хуан Диего; она никогда не будет выставлена на продажу. И вам не захочется принести ее домой – по крайней мере, на потребу своих гостей или для развлечения детей. Нет, подумал Хуан Диего, вы захотите оставить ее себе. Так или иначе, хотя он не сказал ни слова о своих чувствах к этой матери и ее дочери, обе женщины, казалось, знали о Хуане Диего все. И мать, и дочь, несмотря на очевидные различия между ними, действовали заодно, они были командой. Они быстро подключились к ситуации, которая, по их мнению, свидетельствовала о полной беспомощности Хуана Диего в настоящий момент, если не вообще. Хуан Диего устал, он без колебаний винил в этом бета-блокаторы. Он не очень-то сопротивлялся. В принципе, он позволил этим женщинам позаботиться о нем. К тому же это произошло после того, как они двадцать четыре часа прождали в салоне первого класса «Британских авиалиний». Коллеги Хуана Диего, все его близкие друзья, из лучших побуждений запланировали для него двухдневную остановку в Гонконге; теперь же получалось, что у него будет только одна ночь в Гонконге, прежде чем ему придется рано утром отправиться в Манилу. – Где вы останавливаетесь в Гонконге? – спросила его мать, которую звали Мириам. Она не ходила вокруг да около; при своем проницательном взгляде, она была прямолинейна. – Где вы раньше останавливались? – спросила дочь, которую звали Дороти.