Уезжая в Локко, она решила разорвать все отношения с Митей. И не изменила своего решения. Эти отношения всегда были сложными – из-за Ангелины, но теперь, когда ее нет, все стало еще сложнее. Парадоксально, но факт. Стелла не могла рассказать ему правду о себе, потому что это означало бы поведать все до конца: об угрозах Лины, о письмах и сумасшествии, о том, в каком состоянии она застала Ангелину в тот вечер в Локко, о смерти Нины Сергеевны. Нет, она ни за что не причинит Мите таких страданий. А потом, она не хотела выглядеть стервятницей, которая годами кружила возле семейного гнезда Шалимовых и дождалась своего светлого часа. Это выглядело ужасно даже в ее собственных глазах, и невозможно было представить, что подумает об этом Митя. Прочесть во взгляде любимого презрение, отвращение… Нет, она и подумать не могла о таком. Как бы там ни было, Митя любил свою жену – или думал, что любит, а это, в сущности, одно и то же. Нужно уехать. Уладить здесь все, найти сотрудника вместо себя, дождаться, чтобы Митя выздоровел, начал работать, – и уехать к Эмме зализывать раны. Так будет лучше для них обоих. С тяжелым сердцем Стелла поднялась из-за стола, стараясь подавить отчаяние и боль, которые ощущала всем своим существом. Ей казалось, что жизнь кончилась – смешно, конечно. Все же она не депрессивный подросток, который любую неудачу готов воспринимать как вселенскую трагедию. И тем не менее она не представляла, что станет делать в будущем. Это было впервые в ее жизни – такая неопределенность. И недосказанность. И одиночество – куда уж без него. Стелла представила, как садится в самолет, который поднимается в холодное небо, чтобы отвезти ее в далекую, чужую страну, где не будет человека, который так ей нужен, не будет ничего, к чему она привыкла… Собственная жизнь, которую она тщательно выстраивала, показалась вдруг ненужной и бессмысленной. Девушка настолько ушла в свои невеселые думы, что не заметила, как открывается дверь офиса. Заказчик, наверное. Как некстати… А с другой стороны, сколько можно сидеть тут и думать о неудавшейся жизни? Еще немного, и она разрыдалась бы в голос от жалости к себе. Стелла поспешила навстречу посетителю, изображая вежливую радушную улыбку. И едва не споткнулась от неожиданности, потому что в дверях стоял Митя. Несколько долгих, бесконечных секунд они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Потом он вдруг протянул к ней руку – вторая была в гипсе, и Стелла, не успев сообразить, что делает, оказалась возле Мити, обнимая его. – Ты знала, да? Поэтому и приехала в Локко? – спросил он. Ей не нужно было переспрашивать, о чем это он. – Твой телефон все время был отключен, и я… так боялась за тебя. – Я не отключал телефон и тоже пытался дозвониться тебе, – проговорил Митя, прижимая ее к себе здоровой рукой. – Даже в тот день. Ты не отвечала, но, видимо, как-то услышала, что я звал. Не уходи от ответа, пожалуйста. Давно ты все знала… – он запнулся, – про Лину? Стелла осторожно высвободилась из его объятий. Стоя вот так, слишком близко, было невозможно говорить о том, о чем они должны сейчас поговорить. – А как ты узнал? – вопросом на вопрос ответила она, оттягивая неизбежное. – Я не собиралась ничего тебе рассказывать. – Да уж догадался, – чуть сердито, как задиристый мальчишка, сказал Митя. – Уберечь меня хотела? А тебе не приходило в голову, что я имею право знать? Это ведь все-таки моя жена. И моя мать. Он взъерошил короткие волосы, отошел к окну и теперь стоял на привычном месте, глядя вниз, на город. Вот только Стелла была уверена, что он ничего перед собой не видит. – Я перебирал Линины вещи и наткнулся на ее блокнот для зарисовок. Он лежал не в письменном столе, вместе с другими блокнотами, карандашами и всем прочим, а в ящике с бельем. – Митя перевел дыхание. – Ты знаешь, я сразу понял, что… В общем, в первый момент подумал, надо выбросить его. Сжечь, не открывая. Он обернулся, и она увидела его несчастное, потерянное лицо. Стелле хотелось броситься к Мите, поцеловать, прижать к себе, как ребенка, утешить, но она понимала, что сейчас он ждет от нее не этого. Ему нужно выговориться, ему требуется друг, которому можно все рассказать – все без утайки. И она была для него таким другом. Стелла сдержалась, осталась стоять на месте, и Митя продолжил. В том блокноте, сказал он, было много чего. Беспорядочные записи: угрозы, проклятия в адрес Нины Сергеевны и Стеллы, грязные слова, которых Митя никогда не слышал от жены. Она выплевывала, выхаркивала всю эту гадость на бумагу, переворачивала страницу, и, наверное, это позволяло ей как-то жить дальше. Самым страшным были рисунки. Выполненные с присущим Лине мастерством, живые и яркие, они во всех деталях изображали невероятные вещи. В разных вариациях там было одно и то же: поначалу сцены смерти Нины Сергеевны, а на последних страницах блокнота – Стеллы. Мертвые женщины висели в петле со связанными сзади руками, корчились в агонии, плавали в лужах крови. Их лица были искажены предсмертной мукой, каждая черточка кричала о страданиях, которые им пришлось принять. Но главное, в блокноте были рисунки, на которых детально воссоздавалась картина настоящей, не вымышленной смерти Митиной матери. Митя внимательнее присмотрелся к ним, и внутри у него все оборвалось. Сомнений не оставалось – Ангелина убила его мать. На рисунках были изображены все подробности, запечатлены малейшие детали: положение тела в воде, лежащие на полочках и на стиральной машине вещи, включенный фен, лицо Нины Сергеевны. Лина никак не могла нарисовать этого, если не видела собственными глазами! А видеть не должна была: желая уберечь жену, Митя не пустил ее в квартиру матери, даже ключи забрал. О смерти Нины Сергеевны, как он думал, Ангелина узнала от него самого, и увидела свекровь лишь в гробу, в день похорон. Можно было предположить, что она заглянула в квартиру, увидела мертвую женщину и в панике убежала, никому ничего не сказав, но Митя понимал, что это притянуто за уши. Особенно учитывая остальное содержание блокнота. Ему всегда не давал покоя вопрос: зачем маме понадобилось сушить волосы, лежа в ванной, заполненной водой? Такого быть не могло! Но прежде других объяснений не существовало. Теперь же все стало ясно. – Как могло это уживаться в ней? Такой божественный дар и такая дьявольская чернота? – спросил Митя, не ожидая ответа. – Она убила маму и, видимо, собиралась убить тебя. Я никогда не смогу простить себе этого. – Себе? – Стелла была потрясена. – В чем же твоя-то вина, Мить? Лина была больна и… – Я должен был догадаться! – воскликнул он. – Неужели ты не понимаешь? Жить столько лет рядом с психически больным человеком и не заметить… Он слепо шагнул вперед, наткнулся на стул, отодвинул его резким движением. Стул с грохотом упал, но Митя, казалось, не заметил. – Если бы я дал себе труд приглядеться к собственной жене, мама была бы жива! Стелла хотела возразить, но поняла, что не сможет переубедить его, и промолчала. Наверное, Митя был прав. Раз и навсегда решив, что странности Лины вполне естественны, он не желал замечать, что эта женщина может быть опасна. Его вина теперь была с ним, тут уж ничего не поделаешь, и Стелла не могла облегчить ее. – А ты? – спросил Митя. – Ты ведь так и не сказала мне, как догадалась обо всем. Стелла поняла, что больше молчать не имеет смысла. Самое главное он уже знает, о многом подозревает. Так для чего скрывать случившееся? Пусть, в конце концов, узнает правду, и думает о ней, Стелле, что хочет. Она набрала в легкие побольше воздуха, словно собираясь нырнуть, и начала рассказывать. Сколько времени прошло? Сложно сказать. Когда Стелла договорила, мельком глянула в окно, и увидела, что зарядил дождь. Тяжелые капли барабанили по стеклу, и казалось, будто кто-то стучится в окошко, просится внутрь. Она никогда не поверила бы, что придется вот так говорить Мите о своих чувствах к нему. Ни одной девушке на свете, наверное, не доводилось признаваться в любви, как ей: почти вынужденно и вместе с тем как бы между прочим. Рассказывая, в сущности, о другом. Стелла не чувствовала ни неловкости, ни стыда. Только облегчение и пустоту. Может, это была свобода? Ведь теперь ей нечего прятать в душе, утаивать, носить в себе, испытывая постоянную тяжесть. Она сказала все – и теперь оставалось договорить последнее. – Я скоро уеду, Митя. К сестре. Ты не волнуйся, с «Мителиной» все будет хорошо. Тебе теперь ничего не угрожает, – она грустно усмехнулась, – так что мне здесь больше нечего делать. Он молчал. – Все наладится, вот увидишь. И у тебя, и… у меня тоже. – Стелла повернулась к своему столу, склонилась над ним, стараясь не показывать, как ей тяжело. – Почему ты хотела, чтобы тебя называли Стеллой? – вдруг спросил он. – Разве Светлана – плохое имя? Она ожидала чего угодно, но не этого вопроса, и от изумления сказала то, чего никогда никому не говорила: – Мне казалось, имя слишком простое. Обычное. А Стелла как раз подходит сильной и самостоятельной девушке. Думала, я такая и есть: независимая, гордая. Только никакая я не… Я запуталась, ни в чем не могу разобраться! И не знаю, что мне теперь делать! Выдав эту тираду, она поняла, что больше не может сдерживаться, и заплакала – впервые за этот долгий день. Митя подошел к ней и снова обнял одной рукой – бережно, нежно, как старший брат. А она все плакала и плакала, прижавшись лицом к его груди. – Ты спасла мне жизнь, – тихо сказал он, когда ее рыдания немного поутихли. – Но ты не догадываешься, что сделала еще одну непостижимую вещь. Такое никому раньше не удавалось, и я не могу понять, как это случилось, но, когда ты была рядом, я каким-то образом преодолел серое. Серого для меня больше не было! – О чем ты? Какое еще серое? – удивилась Стелла и вдруг вспомнила странные слова Мити там, в карете «Скорой помощи». Ей тогда показалось, что он просто бредил. – Может, я и расскажу тебе когда-нибудь. – Он помолчал, будто не решаясь продолжить. – Пожалуйста, ответь мне… Что, если я попрошу тебя никуда не уезжать, остаться здесь, со мной? Ты останешься? Стелла отстранилась от него, подняла заплаканное лицо и взглянула на Митю, стараясь прочесть самое важное в его глазах. Понять, чего он на самом деле ждет от нее, что стоит за этими словами – сила привычки, чувство благодарности, дружеское участие, жалость или, хуже того, боязнь перемен. Или, все-таки, нечто другое… Митя не отвел взгляда, и они долго смотрели друг на друга, словно виделись впервые в жизни. А потом она медленно кивнула, соглашаясь остаться.