Он тоже заметил ее и пошел ей навстречу. Она давно не видела его, и ей показалось, что он стал еще выше и старше. Раньше их разница в возрасте не играла никакой роли. Но теперь этот разрыв стал заметен: Джону было двадцать, и он выглядел как молодой человек; а она в свои четырнадцать лет еще казалась маленькой девочкой. Она подбежала к нему, и они обнялись. Прижавшись к нему, она не смогла сдержаться и снова расплакалась. — Фрэнсис, — сказал он, — все не так плохо! Нет никаких причин, чтобы так отчаиваться! Он чуть отодвинул ее от себя, обеспокоенно посмотрел на нее и смахнул со лба ее растрепанные черные волосы. Она попыталась прекратить плакать, стала сглатывать и давиться. — Я ведь здесь, — сказал Джон, — теперь все будет в порядке! Фрэнсис хотела ответить на его улыбку, но почувствовала, что ей это не удается. — На сколько ты приехал? — спросила она. — Увы, только до завтра, — ответил он с сожалением. — В воскресенье вечером я должен снова быть в Дейлвью. Но ведь у тебя тогда тоже начнется новая неделя… Фрэнсис подняла руку, чтобы снова вытереть слезы, но вовремя опомнилась и достала носовой платок. — Я знала, что ты приедешь, — сказала она. — Если я получаю от тебя экстренную телеграмму, то всегда приезжаю, — возразил Джон. — Так что случилось? — Я ударила одноклассницу теннисной ракеткой по голове. Ручкой теннисной ракетки. Ей пришлось зашивать рану. — Бог мой! И зачем ты это сделала? Фрэнсис пожала плечами. — Для этого ведь должна быть причина, — настаивал Джон. Фрэнсис смотрела мимо него, на реку. — Она говорила всякие глупости… Он вздохнул. — Опять о твоей матери? — Да. Она сказала: «Твоя мать — ирландская шлюха». И мне надо было это просто стерпеть? — Конечно, нет. Но то, что ты ее ударила — тоже не выход. Ты же видишь, в итоге у тебя опять неприятности… — Пять недель! В течение пяти недель я не смогу ездить на выходные домой! Это больше месяца! Джон взял ее за руку. — Пойдем, погуляем немного вдоль берега. Ты должна сначала успокоиться. Один месяц — это не так уж долго. — Для тебя, может быть, и нет. В школе Эмили Паркер это целая вечность. — Ты должна прекратить так ненавидеть эту школу, — сказал Джон, отодвигая в сторону ветви дерева, чтобы они могли пройти. — Попытайся же увидеть в ней что-то хорошее. Ты изучаешь много предметов и… — Да что я там изучаю? Как вести домашнее хозяйство, готовить, вязать… Всякую дрянь! Женственно вести себя! Все это так… — Это неправда. У вас есть и другие предметы: математика и литература… и ты учишься играть в теннис. Тебе ведь это нравится! — Джон усмехнулся. — Даже если ты потом иногда используешь свою теннисную ракетку в иных целях… — Я бы больше хотела заниматься верховой ездой, чем играть в теннис. Но здесь я тоже не могу это делать! — Ты можешь делать это по выходным дома, — быстро сказал он, когда она открыла рот для возражения. — Сейчас ты не можешь ездить домой, но это не будет продолжаться вечно. Фрэнсис остановилась. В диком кустарнике жасмина рядом с ними жужжали пчелы. Сладко и соблазнительно пахло летом. — Вики уехала домой, — сказала она. — Разумеется. Она — образцовая ученица. Не думай об этом. — Она на два года моложе, но меня постоянно этим попрекают. «Бери пример с твоей младшей сестры, Фрэнсис!» Я не знаю, как это получается, — сказала Фрэнсис и невольно посмотрела вниз, на синюю юбку длиной до щиколотки, белую блузку, в которой едва можно было пошевелить головой — таким высоким и жестким был воротник. — Но Вики даже в этой отвратительной форме выглядит смазливой! — Ты тоже выглядишь очень симпатичной, — утешил ее Джон. Фрэнсис знала, что это не так. Такой милой и хорошенькой, как маленькая Виктория, она никогда не была, но между тем никогда себя с ней не сравнивала. За последние полгода она порядочно выросла, при этом была тощей, как жердь от забора, и казалось, что в ее теле не было ничего, что хотя бы приближенно свидетельствовало о пропорциональности. Ее волосы, которые раньше не доставляли ей никаких хлопот, теперь свисали прядями, так что с недавних пор Фрэнсис была вынуждена их подкалывать, считая при этом, что ее голова теперь напоминает яйцо. Она также не любила свои светлые, стального цвета глаза. Цвет глаз Вики напоминал темный янтарь. За такие глаза Фрэнсис отдала бы целое состояние. — Ты снял комнату здесь, в Ричмонде? — спросила она, чтобы отвлечься от мыслей о своей внешности. Это занятие чрезвычайно удручало ее. — Да. А ты думала, я буду спать в машине? — Семья Ли относилась к немногим семьям, которые, как было известно Фрэнсис, являлись достаточно состоятельными, чтобы иметь автомобиль. — Можно я приду к тебе сегодня ночью? — спросила она. — У меня нет никакого желания возвращаться в школу! — Послушай, так не пойдет, — ответил Джон быстро. — Ты только еще больше осложнишь свое положение. Как ты думаешь, сколько неприятностей у тебя будет потом? Не говоря уже, — добавил он, — о проблемах, которые возникнут у меня, даже если я всю ночь проведу сидя в кресле. — Я ведь не скажу, что была у тебя! — А что ты тогда скажешь? — Он остановился перед ней, взял ее за руки и серьезно посмотрел на нее. — Фрэнсис, послушай меня. Я знаю, ты считаешь эту ситуацию ужасной. Ты чувствуешь себя подавленной, и тебе кажется, что ты словно в тюрьме. И ты человек, который это с трудом выносит. Но тебе необходимо это выдержать. Осталось еще три года. Ты должна стиснуть зубы и сделать это! Она глубоко вздохнула. Три года представились ей вечностью. — У меня начинается учеба в университете, — объяснил Джон, — это тоже несладко. Но необходимо. — Университет! — воскликнула она с горечью в голосе. — Чувствуешь разницу? — Какую разницу? — Разницу между мною и тобой. Между мужчинами и женщинами. У тебя все это имеет смысл. Твои школьные годы были тоже не самыми лучшими, но ты знал, для чего все это делаешь. Чтобы потом пойти учиться в университет. Чтобы добиться в жизни лучшего. Чтобы понять свои способности и научиться их правильно применять. — У тебя так же. — Нет! — закричала Фрэнсис с негодованием. — Нет, не так! Я должна пройти здесь все! Но зачем? Я не смогу пойти в университет. Вряд ли найдутся университеты, где принимают женщин. Мой отец рассвирепел бы, если бы я явилась к нему с такой идеей. — Но ты все равно найдешь свой путь, — успокоил ее Джон. Он, казалось, был удивлен. У Фрэнсис создалось впечатление, что он не имел представления, с какими проблемами она столкнулась. Пару раз она делала намеки, но он их не понял. Или не принял всерьез, подумала она с горечью… — Да, возможно, я найду свой путь, — согласилась Фрэнсис, — но потом будут новые проблемы. Мне станут чинить препятствия в выборе профессии. В конечном счете каждый ждет от меня, что я выйду замуж и рожу кучу детей! — А ты себе не можешь это представить? Она отвернулась и пошла дальше, пробормотав: — Не знаю. Я совсем не знаю, что мне представлять. Джон шел за ней следом, потом взял за плечо и повернул к себе. — Я буду рад, если ты через три года после окончания школы вернешься в Дейл-Ли, — сказал он. Его взгляд был наполнен любовью. — Действительно буду очень рад. Пожалуйста, помни об этом. Это было обещанием будущего, Фрэнсис прочитала это в его глазах. Но она спрашивала себя, почему ей, несмотря на это, не стало ни капли легче. Май 1910 года Никто не мог припомнить такой жаркий май, как в 1910 году. На юге Англии, как писали газеты, жара была почти невыносимой, и особенно страдали и жаловались жители Лондона. На улицах выставлялись бочки с водой, чтобы прохожие могли освежиться. Сезон отпусков еще не начался, но состоятельные люди уже сбежали в свои загородные имения. В Йоркшире всегда было прохладнее, чем в южных графствах, но этот май даже там отличался необычно жаркой и сухой погодой. День за днем солнце палило с безоблачного голубого неба. Крестьяне уже пророчили длительную засуху и плохой урожай. Но их опасения казались необоснованными. В апреле шли обильные дожди, и луга покрылись свежей густой зеленью. Овцы жадно щипали траву, будто не могли насытиться. И, глядя на них, казалось, что уже ощущаешь великолепный пряный запах сыра, приготовленного из их молока. Еще более знаменитым, чем овечий сыр, был, правда, сыр из коровьего молока под названием «Уэнслидейл», который любят во всей Англии. Фрэнсис Грей этой весной была беспокойна как никогда. В марте ей исполнилось семнадцать лет, она чувствовала себя взрослой, но у нее было ощущение, что относительно скоро должно произойти какое-то крупное событие, которое послужит началом вступления во взрослую жизнь. При этом она не знала, что это будет за событие. Ей лишь казалось, что до сих пор в ее жизни ничего не происходило и что в дальнейшем все будет не таким однообразным. В начале апреля она наконец распрощалась с ненавистной школой Эмили Паркер в Ричмонде и в первые недели свободы думала, что никогда больше в ее жизни не будет ничего плохого, что все печали остались позади. До самого окончания школы Фрэнсис ее ненавидела. Она выросла на ферме Уэстхилл, в зеленом, холмистом Уэнслидейле, бегала летом босиком, скакала на лошади без седла и уздечки, сидела по-турецки на кухонном столе и слушала истории, которые ей рассказывала бабушка. Ей казалось невыносимым быть заключенной в мрачном доме в городе, спать в комнате еще с девятью девочками и при этом молчать, потому что все разговоры были запрещены. Во время прогулок они ходили парами друг за другом, им нельзя было бегать — только на уроках физкультуры, — запрещалось громко смеяться и рассказывать непристойные анекдоты, которые Фрэнсис слышала от рабочих на ферме. Однажды мисс Паркер, директор школы, застала ее сидящей на кровати скрестив ноги. Она была вне себя от ярости, назвала Фрэнсис распутной и испорченной и предрекла ей плохой конец, так как дама, которая не всегда смыкает ноги, провоцирует мужчин на определенные мысли, за которыми в худшем случае следуют даже действия. Мисс Паркер была возмущена, пожалуй, даже больше, чем в том инциденте с теннисной ракеткой. При этом во всей школе не было ни одного человека мужского пола и, соответственно, никого, у кого могли бы возникнуть такие опасные мысли. Фрэнсис не очень интересовало, какое мнение имеет о ней старая Паркер, но поскольку за плохим поведением неизбежно следовал запрет на поездку домой в выходные дни, она в конце концов все-таки постаралась в определенной степени вести себя подобающим образом. В итоге получила на удивление хороший аттестат зрелости. Все, о чем она тогда думала, заключалось в следующем: «Все! Все закончилось! Теперь я наконец буду жить!» После всех этих лет мучительной тоски по дому Уэстхилл должен был бы стать для нее раем. Но что-то изменилось, и прошло несколько недель, прежде чем Фрэнсис поняла, что это она стала другой. За прошедшие годы детство незаметно попрощалось с ней. Незаметно, потому что в своей тоске и печали она оберегала его как сокровище и никогда не думала о том, что оно когда-то закончится. Фрэнсис больше не была той босоногой девочкой, которая заслушивалась историями своей бабушки и скакала галопом на лошади. Она была в замешательстве, осознавая, что не успела подготовиться к тому периоду жизни, в который ей предстояло вступить. Май с его небывалой жарой, казалось, был единственным серьезным предзнаменованием, и беспокойство Фрэнсис еще больше возросло. — Я думаю о том, что будет со мной дальше, — сказала она однажды утром матери. Была пятница, шестое мая, дата, которую ей в дальнейшем придется вспоминать по многим причинам. — Я ведь не могу все время сидеть дома и ничего не делать!