Фрэнсис почувствовала его дыхание над своим ухом, ощутила тепло от его объятий, хотя Джон был совершенно промокшим. Она всегда любила, когда он ее обнимал, и эти объятия не стали исключением. Как она должна была объяснить ему, что это связано с их уже немолодым возрастом, что она часто думала о том, что уже пора закончить эти страстные встречи в убогих лачугах между лугами и полями… Через три года ей будет пятьдесят. Конечно, Фрэнсис не считала, что в этом возрасте у нее больше нет права на эротические удовольствия. Но с ними она так и не свыклась. Существует ощутимая разница, когда ты сбегаешь на тайную встречу с мужчиной, когда тебе тридцать лет, — и пятьдесят. В тридцать все овеяно романтизмом. В пятьдесят уже невозможно избавиться от ощущения, что ты еще не сделала решающий поворот в жизни. Не будут же они и в восемьдесят лет валяться в какой-нибудь старой избе, а потом стряхивать с седых волос паутину и солому… Развод разводом, но она, как бывшая свояченица Джона, не могла так просто приехать в Дейлвью и на глазах у изумленной прислуги пойти с ним в постель. Это разнеслось бы по всему графству еще до того, как они успели бы сосчитать до трех. Их отца это просто убило бы, а Виктория заподозрила бы, что это продолжается не один год, и развернула бы драму небывалого размера. Нет, их встречи должны навсегда остаться конспиративными. Но при этом Фрэнсис ощущала все большую неловкость. Джон не поймет. Ни один мужчина не поймет, что свою роль играют и совершенно прозаические причины. Значительно больше, чем раньше, она предпочла бы сегодня настоящую постель, ее собственную или его, но в любом случае не дряхлую кровать в избе, на которой уже не одно поколение сельских рабочих произвело свое потомство. Она хотела, чтобы после этого можно было вымыться под струящейся теплой водой; ей было неприятно влезать в свою одежду и чувствовать, как она липнет к телу. И потом, ей часто хотелось просто поболтать с Джоном, выкурить с ним пару сигарет, а не спать с ним. Тот факт, что они редко виделись, напрягал ее; так как они никогда не знали, когда представится следующая возможность, им бы показалось это непозволительной роскошью — не воспользоваться случаем и не отправиться в постель. Но из-за этого они теряли что-то другое. Точнее, это касалось Фрэнсис. Джон, по ее мнению, был вполне доволен такой ситуацией. Она высвободилась из его объятий. Ей трудно было судить, насколько Чарльз, пребывая в своих лихорадочных снах, мог быть свидетелем их объяснения. Она отступила на шаг назад. — Мне нужно немного времени. Я в данный момент не совсем понимаю, что я… действительно хочу. Джон кивнул. — Подумай, Фрэнсис. Но не слишком долго. Мы не становимся моложе. «В этом он, черт подери, прав», — горько подумала она, рассматривая седые пряди в его волосах с той же беспощадностью, с которой утром в ванне изучала свои собственные волосы. — С возрастом усиливается понимание того, что остается мало времени, — сказала Фрэнсис, — но и растет уверенность в том, что не следует делать то, чего действительно не хочешь. У нас были хорошие времена, Джон. Каким будет будущее, я еще должна решить. Джон еще раз протянул руку и чуть коснулся щеки Фрэнсис. — Я никогда не получу тебя целиком, — сказал он тихо. — Так было раньше, так же остается и сейчас. И так будет всегда. — Фрэнсис, я не могу уснуть, — сказал детский голос, раздавшийся у двери. Фрэнсис вздрогнула. В комнату вошла Марджори, босая, одетая в пижаму. В руке она держала облезлого мишку, у которого не было глаза и ноги. — Марджори! Я думала, вы уже спите… — Лора спит. Спит как сурок, — сказала Марджори. — А я не могу. — Она с любопытством с ног до головы оглядела Джона; потом ее взгляд упал на Чарльза, который, наверное, показался ей странным, потому что лежал на постели в одежде и тяжело дышал. — Кто это? — Это мой отец, Чарльз Грей. К сожалению, он очень болен. Мы с Джоном только что подняли его сюда, наверх. Фрэнсис размышляла, как давно девочка стояла здесь. Сознательно ли она подкралась незаметно? Или они ее просто не слышали? Поборов свою растерянность, она представила обоих друг другу. — Это Джон Ли, наш сосед. Джон, это Марджори Селли, одна из двух сестер из Лондона. — Добрый день, Марджори, — сказал Джон. — Добрый день, сэр. Или Фрэнсис это себе внушила, или в голосе Марджори, в ее взгляде действительно что-то скрывалось? — Марджори, ты должна по меньшей мере лечь в постель. Тебе в любом случае надо отдохнуть, даже если ты не будешь спать. Джон, пойдем вниз и позовем Аделину. Она должна заняться отцом. — Я не хочу спать, — настаивала Марджори, при этом пристально и беспрерывно глядя на Джона. «Эта девочка еще доставит мне неприятности», — подумала Фрэнсис. Вслух же сказала: — Я хочу, чтобы ты пошла в постель, Марджори. Если хочешь, возьми книгу и почитай, если действительно не хочешь спать. Ты столько всего перенесла, и я здесь за тебя отвечаю, понимаешь? — «И ты сделаешь то, что я скажу», — добавило ее выражение лица. Марджори поняла. Преувеличенно громко вздохнув, она удалилась, держа в руках мишку. Взгляд ее глаз не обещал ничего хорошего. — Я ей не нравлюсь, — сказала Фрэнсис, — и заметила это еще на вокзале. От нее исходит враждебность. — Думаю, что это твоя предубежденность, — предположил Джон. — Она еще маленькая девочка. Почему же она должна быть враждебно настроена? Просто испугана, здесь все для нее новое и чужое… — Она видела нас, Джон, — сказала Фрэнсис, — она видела, как ты меня обнимал, и слышала то, о чем мы говорили. Я вижу это по ней. — Даже если и так… Ты всерьез думаешь, что она может на почве этого что-то нафантазировать? Фрэнсис, я знаю, что ты не особенно любишь детей, но ты не должна видеть в них монстров! Они вместе спустились по лестнице. Внизу стояли Аделина, Виктория и Маргарита. Виктория держалась в стороне и была явно взволнована, поскольку впервые за последние несколько недель вновь увидела Джона, который пока еще сохранял статус ее мужа. Она попеременно бледнела и краснела. Джон дружески поприветствовал ее: — О, добрый день, Виктория! В ответ на это она повернулась и исчезла в гостиной. — Что случилось? — спросила Маргарита. Она была все еще очень бледной. — Моя жена сейчас не очень настроена говорить со мной, — ответил Джон. — Как дела у мистера Грея? — спросила Аделина. — Может быть, мне присмотреть за ним? — Это было бы очень кстати, Аделина. — Фрэнсис стало неловко, когда она услышала из гостиной всхлипывания Виктории. «Неужели эта размазня не может хоть один раз взять себя в руки? — подумала она с раздражением. — Поучилась бы у Маргариты!» Аделина, казалось, какое-то время не могла принять решение, должна ли она сначала пойти к ребенку, а потом к мистеру Грею, или наоборот, — но в любом случае отправилась наверх. Когда она ушла, Фрэнсис повернулась к Маргарите. — Дождь усилился. Вам надо немного задержаться у нас. Пока доберетесь до деревни, промокнете насквозь. — Вам надо в Дейл-Ли? — спросил Джон. — Тогда я смогу вас быстро отвезти. — О, не беспокойтесь из-за меня! — запротестовала Маргарита. — Вам наверняка нужно совсем в другую сторону… — На машине до Дейл-Ли — это рукой подать. Пойдемте, мисс… — Мадам Брюне. — Я Джон Ли. Мне действительно не составит никакого труда вас отвезти. «Она понравилась ему, — подумала Фрэнсис. — Такого рвения он давно уже не выказывал». — Соглашайтесь, Маргарита, — посоветовала она. — Джон — не особенно учтивый человек. Он не стал бы предлагать, если б действительно не хотел этого. — Вы очень любезны, — тихо ответила Маргарита. Джон открыл входную дверь. — Мы поехали. Фрэнсис, если возникнут проблемы с Чарльзом и тебе будет нужна помощь, позвони мне. — Хорошо. Спасибо. Она посмотрела им вслед, как они бежали к машине, лавируя между огромными лужами во дворе. Дождь шел сплошной серой стеной. Постепенно усиливался ветер, оттягивая мокрые ветви деревьев. Мокрая листва покрыла землю. Фрэнсис знобило. Она закрыла дверь и прислушалась к жалобному плачу Виктории, который напоминал звуки, издаваемые больным животным. «Кто-то должен ведь о ней позаботиться», — подумала Фрэнсис с осознанием своего долга. Но сейчас она просто не могла этого сделать. Она не хотела никого больше видеть, никого больше слышать. Хотела только одного — пойти в свою комнату и весь остаток дня ни с кем больше не разговаривать. Ноябрь 1940 — июль 1941 года Всех удивило, что Чарльз пережил зиму. У него было тяжелое воспаление легких и целую неделю держалась высокая температура. В ноябре врач, приходивший каждый день, чтобы осмотреть больного, сказал: — Самое худшее заключается в том, что у него очень слабая воля к жизни. Он не борется. И это снижает его шансы. Фрэнсис делала для отца все, что могла, да и Виктория ночи напролет проводила у его постели. Она впадала в панику каждый раз, когда кто-то говорил о возможной смерти Чарльза или если его состояние серьезно ухудшалось. — Он не должен умереть! Не должен! — кричала она тогда. — Отец очень стар, — сказала Фрэнсис, — и скоро уже двадцать пять лет, как он оплакивает мать. Если б он умер, для него это было бы, наверное, самым лучшим решением проблемы. Виктория побледнела. — Как ты такое можешь говорить? — набросилась она на сестру. Фрэнсис могла представить себе, что в ней происходило: Чарльз, правда, не простил Виктории крушение ее брака, но для нее он являлся тем не менее единственным человеком, который у нее был. А она была его маленькой девочкой, пусть даже разочаровала его. Отец накрывал ее руку своей, даже когда ругал ее и впадал в ярость. Лицо Виктории становилось серым при одной мысли, что она останется в Уэстхилле одна с Фрэнсис, именно с ней, как с последним представителем их семьи. Фрэнсис знала, что Виктория боится ее холодных глаз и ее резкого голоса.