— Собственно говоря, в нем было именно то, что ты презираешь. Внешне — вполне приличный, респектабельный гражданин, за которым скрывается любитель утех, способный проводить свое свободное время в борделе… Ты, как правило, испытываешь отвращение к таким людям. — Да, это правда. Но если человек рассказывает о себе всё, ты начинаешь понимать те вещи, к которым до сего времени, может быть, относилась негативно. У него была своя история, в которой он объяснил, почему был таким, каким был. — В любом случае, — сказал Ральф, — тебе абсолютно не в чем себя упрекнуть. Ты сделала для него все, что могла. Ему был вынесен оправдательный приговор, большего он не мог требовать. Его разрушенный брак — это уже не твоя проблема. — Я себя ни в чем не упрекаю. Меня просто это… потрясло. Наверное, так происходит всегда, когда самоубийство совершает тот, кого ты знаешь. И в значительно большей степени, чем когда человек умирает естественной смертью. Удивительно, насколько велико, насколько непреодолимо должно быть то отчаяние, которое его переполняло… Тебе не кажется? Ральф задумчиво посмотрел на нее; как всегда, в его взгляде была та нежность, которая заставляла ее чувствовать свою вину. — Наверняка, — ответил он. Некоторое время они молчали, потом Барбара неожиданно спросила: — Ты всегда был уверен в том, что постоянно будешь заниматься своей профессией? — Что ты имеешь в виду? — удивленно спросил Ральф. — Ну, до выхода на пенсию. Будешь ли ты всегда до этого времени работать адвокатом. — Я не учился ничему другому. — Можно заниматься и тем, чему не учился. — Ей-богу, не понимаю, к чему ты клонишь. — Он казался обеспокоенным. — Я имею в виду — именно ты. Для тебя ведь твоя профессия — это сама жизнь. Для тебя нет ничего более важного. Поэтому я никогда не думал, что такой вопрос, который ты задала, вообще может возникнуть в твоей голове. — Иногда моя профессия просто действует мне на нервы, — сказала Барбара. И в следующий момент, к своему собственному ужасу, разрыдалась. В теплой, уютной постели она постепенно успокоилась, но чувство подавленности осталось. Барбара пролила целые потоки слез, она всхлипывала и дрожала. Ральф чувствовал себя совершенно беспомощным. — Что случилось? Успокойся же, — повторил он несколько раз. Наконец заключил ее в свои объятия, сначала неуверенно, не зная, как она на это отреагирует. Но плач так сотрясал ее, что Барбара, казалось, не заметила, что Ральф ее обнял. Она не могла говорить, и он просто предоставил ей возможность выплакаться — и только мягко гладил ее по волосам. Когда же ее рыдания затихли, спросил: — Это из-за самоубийства Корнблюма? — Я… не знаю, — выдавила Барбара, но тут же поняла, что это не так. Хотя ей самой не было понятно, из-за чего началась истерика, она все же осознавала, что это не связано с бедным Корнблюмом. Его самоубийство напугало ее — и испуг явился запускающим механизмом нервного срыва. «Но почему, почему?» — спрашивала она себя, свернувшись в постели в позе эмбриона. Может быть, тот факт, что они сидят здесь в снежном заточении, значительно больше расшатал нервы, чем ей казалось… Или в ней поселилось скрытое чувство клаустрофобии, пробившее себе дорогу… А может быть, ее запутанные чувства к Ральфу постепенно довели ее до помешательства… Или то, что они уже без малого неделю сидят здесь и не могут толком найти выход из собственного безмолвия… Но как все это связано с ее профессией, с внезапной мощной потребностью от всего освободиться? …Это вечное чувство пустоты в желудке постепенно сводит с ума! Барбара стала вспоминать, когда она в последний раз плакала. Дело это оказалось непростым, поскольку такие эпизоды случались редко. Ей припомнился процесс, в котором она за два года до этого выступала защитницей; довольно запутанное дело о жестоком обращении с детьми, потребовавшее очень внимательного отношения и вызвавшее много эмоций. Барбара, как адвокат, получила свою долю гнева, направленного на подозреваемого, а впоследствии и обвиняемого. Она вчистую проиграла процесс, и в течение нескольких дней газеты ерничали и осыпали ее ехидными насмешками. И наконец однажды, когда она утром читала бульварную газету, нервы ее не выдержали, и Барбара в течение двадцати минут плакала навзрыд: от злости, ярости и оттого, что она просто не привыкла проигрывать. Это была новая мысль: может быть, она плакала, потому что испытывала чувство поражения? Тем, что доверитель застрелился, ее эго был нанесен удар. Неужели он лишил ее, таким образом, победы, а она до сих пор не научилась мириться с тем, что все может выйти из-под ее контроля? Сколько еще было в ней от той девушки, которой она когда-то была и о которой больше не хотела вспоминать, раз такая история выбивает у нее почву из-под ног? Перед этим, на кухне, Барбара в какой-то момент высвободилась из объятий Ральфа и опустилась на один из стульев, стоящих у стола. Она знала, что выглядит сейчас как зареванный ребенок: бледные щеки, красные глаза, распухший нос и растрепанные волосы. Она немного отдышалась, и Ральф сделал ей чай из листьев мальвы — его мать всегда утверждала, что он обладает успокаивающим действием. Потом нашел в телефонной книжке номер Синтии Мур, владелицы универсального магазина, и исчез в гостиной, чтобы позвонить ей и спросить, какова ситуация в деревне и когда можно рассчитывать на помощь. Барбара небольшими глотками пила чай. Она слышала, как Ральф разговаривает, но не могла разобрать, что именно он говорит. Наконец он вернулся в кухню. — Синтия считает, что завтра я должен обязательно поехать на лыжах в деревню. Они не успевают с уборкой дорог. Тракторы чистят главную улицу, но они не могут расчищать каждую второстепенную дорогу, ведущую к отдельным домам. Так что нам остается только этот вариант. Барбара кивнула. — О’кей, — произнесла она пискляво. Ральф озабоченно посмотрел на нее. — Всё в порядке? — Да, все нормально, — ответила Барбара и тут же опять начала плакать. Ральф решительно поднял ее со стула и взял под руку. — Ты сейчас же пойдешь в постель, — сказал он, — а эту проклятую рукопись оставишь здесь, внизу. Это многочасовое чтение при плохом освещении постепенно сведет тебя с ума. Наверху он помог ей раздеться; при этом Барбара не думала о том, что уже давно избегает его присутствия, когда не одета. Она натянула футболку и толстый свитер, а когда легла в постель, Ральф заботливо укрыл ее. Она отметила, что ей приятна его забота, хотя раньше она всегда противилась, когда за ней кто-то ухаживал. — Спасибо, — тихо сказала Барбара. — Я внизу, если что, — сказал он и вышел из комнаты. Через час она поняла, что не может уснуть. Сначала ее изнурили слезы, а теперь возникло чувство беспокойства, которое, казалось, усиливалось с каждой минутой. «Вероятно, Ральф ошибся, — думала она, ворочаясь в постели. — Чай из мальвы — это не успокоительное средство, а в чистом виде возбуждающее». Попробовала щелкнуть выключателем, но света по-прежнему не было. Барбара стала ощупывать тумбочку, потом наконец нашла спички и зажгла свечи на подсвечнике. Посмотрела на часы. Стрелки показывали начало одиннадцатого. Слишком рано для такой полуночницы, как она. Барбара вспомнила о рукописи, которая осталась внизу на кухонном столе. Даже если Ральф считал, что причиной ее нервного срыва явилось многочасовое чтение, ну и что? Она была совершенно уверена в том, что ворочаться без сна в постели гораздо хуже. То, что Барбара читала «дневник» Фрэнсис, как Ральф называл его, все равно с самого начала было для него словно бельмо на глазу. И потом, это не дневник! И потом, из всех, кто там упоминался, больше никого не осталось в живых! Ей не терпелось приступить ко второй части рукописи. В конце концов Барбара встала. Осторожно спустилась вниз — может быть, Ральф ничего не заметит… Правда, она в любом случае не позволила бы ему давать ей указания, но сейчас не хотела с ним спорить. Только что он был таким заботливым… Странно, что ей было немного больно вспоминать об этом. Из-за осторожности Барбара не стала брать с собой свечу, так как свет наверняка привлек бы внимание Ральфа. Ей пришлось некоторое время постоять на темной, ледяной лестнице, пока глаза не привыкли к темноте. Теперь она могла спуститься вниз. Дважды скрипнули ступени, но потом все стихло. Может быть, Ральф уже давно спит… В кухне Барбара ориентировалась без каких-либо затруднений. В окно падал лунный свет, освещая стоящие на столе пустые стаканы из-под бренди, тарелки с крошками хлеба, заварочный чайник. От плиты шел небольшой жар. Барбара собрала рукопись и вышла из кухни так же тихо, как и вошла в нее. Идя по коридору, невольно посмотрела через открытую дверь в столовую — и резко остановилась. Она увидела Ральфа. Точнее сказать, лишь его силуэт на фоне холодного света, проникавшего снаружи. Он стоял у окна, повернувшись к ней спиной. Барбара не знала, заметил ли он ее, или ему было просто безразлично, что она бродит здесь, внизу. Ральф стоял неподвижно и смотрел в окно; и что-то в его позе — слегка ссутуленные плечи, напряжение во всем теле? — выдавало его одиночество. В бессловесном взаимном выражении чувств, которого не было даже в лучшие годы их влюбленности, Барбара ощущала, насколько одинок он был и какую боль ему причиняет это одиночество. Она порывисто и испуганно вздохнула, и Ральф обернулся. Казалось, он не удивился, увидев ее перед собой, — возможно, перед этим слышал ее шаги. — Не можешь уснуть? — спросил он. Барбара подняла рукопись вверх и виновато улыбнулась. — Не могу. Нужно что-то почитать на ночь. Ральф кивнул. — Иногда это помогает. Я имею в виду — если не можешь уснуть. — Тоже скоро ложишься? — Да. Но еще не поздно. — Он сделал движение головой в сторону окна. — На улице очень светло. — Знаю. Уже видела, когда была в кухне. — Ты ничего не надела на ноги, — сказал муж. — Зачем ты стоишь на холодном полу? Барбара посмотрела на свои босые ноги. Пальцы невольно подогнулись, прячась от холода, шедшего от плитки. — Пойду наверх, — сказала она чуть смущенно. — Спокойной ночи. Они посмотрели друг на друга. И вдруг Барбара разом поняла, почему она плакала. Она плакала по той же самой причине, по которой Ральф стоял здесь, всматриваясь в ночь. В какой-то момент, сегодня, в последнюю ночь или за прошедшие дни, оба они осознали, что все прошло. Они так и не нашли дорогу друг к другу. Вероятно, она больше не существует, и уже давно. Они просто этого не замечали, или не хотели замечать. Теперь это осознание поразило ее как удар и выбило почву из-под ног. Они не могли больше обманывать себя, скрываться где-то в этом занесенном снегом доме, в котором они в буквальном смысле застряли вместе со всеми их проблемами. Барбара повернулась и стала подниматься по лестнице. От холода у нее ломило ноги. Она энергично захлопнула дверь и, стуча зубами, залезла под одеяло. Тепло приятно охватило ее, как чьи-то объятия. «Я не хочу сейчас задумываться, — сказала она себе, — просто не хочу сейчас вообще ни над чем задумываться». Листы бумаги зашелестели в ее руках. От них исходил запах древесины, и Барбара ощутила его успокаивающее действие. Она стала искать страницу, на которой остановилась. «Золотые дни. Что-то от их блеска вернулось». Барбара перевернула страницу. За ней шел лист, на котором стоял только заголовок «Часть 2», а дальше следовали рукописные записи Фрэнсис Грей. За все эти годы синие чернила поблекли, почерк был неровным. Барбаре пришлось потрудиться, чтобы разобрать текст. «В течение двадцатых годов мне удалось снова добиться подъема фермы, и я ухитрилась пройти без ущерба даже тридцатые годы, которые ознаменовались всемирным экономическим кризисом…» Часть 2 В течение двадцатых годов мне удалось снова добиться подъема фермы, и я ухитрилась пройти без ущерба даже тридцатые годы, которые ознаменовались всемирным экономическим кризисом. Вернулись прежние арендаторы и пришли новые — после того, как я ощутимо снизила арендную плату, что вызвало резкую критику со стороны Виктории; но иначе мы не смогли бы привлечь людей — и что бы тогда делали со всеми нашими лугами и пастбищами? Когда ситуация улучшилась, я смогла постепенно опять повысить арендную плату, и от этого никто не пострадал. Мы выращивали овец, коров и в небольшом количестве — лошадей. Лошади всегда были моей страстью, даже когда я была еще маленькой девочкой и когда Джон учил меня верховой езде. Мы тогда вместе с ним носились по полям. Я любила встать утром чуть свет и поехать к стойлам. Их недавно построили, хотя мне пришлось взять на них кредит в банке, но, к счастью, отец предоставил мне полную свободу действий. Когда я приезжала, еще не было никого из конюхов, лишь раздавалось тихое ржание. Лошади тут же подходили к дверям своих боксов, ибо знали, что я принесла им яблоки и морковь. Они дышали мне в шею и опускали свои ноздри и мягкие губы в мои ладони.