Когда я тянусь забрать ключ, с моего рукава слетает небольшое облачко пыли. Поскольку дом все еще кишел полицейскими, когда я уходила, у меня нет с собой свежей одежды. Просто дорожная сумка всякой всячины, которую я купила в магазине по дороге сюда. — Эм… а здесь есть где-нибудь стиральная машинка? — К сожалению, нет, — клерк наконец-то смотрит на меня, и ее лицо вытягивается от удивления. — Но если вы сейчас все это промоете в раковине, к утру оно может высохнуть. Если нет, то к стене прикреплен фен. Я благодарю ее и шаркаю в свою комнату. Отпирая дверь, я гадаю, не та ли это комната, в которой мы с родителями остались после побега из Бейнберри Холл. Если и так, то я сомневаюсь, что многое изменилось за это время. Интерьер выглядит так, будто его не обновляли по меньшей мере лет тридцать. Войти внутрь — все равно что войти в машину времени и оказаться в восьмидесятых. Я иду в ванную, включаю душ и, все еще полностью одетая, встаю под струи воды. Это кажется проще, чем пользоваться раковиной. Поначалу это выглядит как сцена в душе из «Психо» — грязная вода кружится вокруг слива. Когда с моей одежды смывается достаточно грязи, чтобы ее еще можно было носить, я раздеваюсь по частям. Только после того, как вся одежда снята и накинута на занавеску душа, с которой капает мыльная вода, я плюхаюсь в ванну, прижимая колени к груди, и начинаю плакать. В конце концов я плачу полчаса, слишком грустная, сердитая и растерянная, чтобы делать что-то еще. Я плачу по Петре, оплакиваю ее, хотя у меня нет воспоминаний о встрече с ней. Я плачу по папе, пытаясь примирить человека, каким я его считала, с тем ужасным поступком, который он мог совершить. Наконец, я плачу по всем версиям себя, которые существовали на протяжении многих лет. По растерянной пятилетке. По угрюмой девочке, переживающей развод родителей. По разъяренной девятилетке. По любопытной. По дерзкой. По послушной. Так много воплощений, каждое из которых ищет ответы, и все они ведут меня прямо сюда, прямо сейчас, к потенциальной истине, с которой я понятия не имею, как справиться. Я надеялась, что душ и приступ плача придадут мне сил — этакий очистительный катарсис. Вместо этого у меня остаются только усталость и сморщенные пальцы. Поскольку у меня нет никакой сухой одежды, я заворачиваюсь в полотенце, беру одеяло с одной из двух кроватей и делаю импровизированный халат. Потом сажусь на край кровати и проверяю телефон. Элли звонила, пока я мылась. Голосовое сообщение, которое она оставила, раздражающе бодрое. «Привет, умелица. Сегодня до меня дошло, что ты прислала мне ровно ноль фотографий интерьера дома. Давай, девочка. Мне нужны подробности. Карнизы. Фризы. Обшивка стен. Не заставляй меня ждать, горю от нетерпения». Я хочу перезвонить ей и рассказать обо всем, что произошло за последние сутки. Я не звоню, потому что точно знаю, что она скажет. Что я должна уйти. Что я должна вернуться в Бостон и забыть о Бейнберри Холл. Но уже слишком поздно. Даже если бы я хотела уйти, не думаю, что смогу. У шефа Олкотт определенно есть еще ко мне вопросы. Кроме того, есть и мои собственные вопросы — список длиной в милю, и все они до сих пор остаются без ответа. Пока я не узнаю больше о том, что на самом деле произошло в том доме, я никуда не уеду. Я пишу Элли ответ, пытаясь соответствовать ее задору. Извини! Я была слишком занята, чтобы фоткать. Завтра постараюсь прислать тебе секси снимки обшивки. С этим все. Я перехожу к следующей задаче — еще раз звоню маме. На этот раз, в отличие от предыдущего, я хочу, чтобы она ответила. Я надеюсь, что мама сможет пролить больше света на связь моего отца с Петрой. Брайан Принс был прав — они действительно были близки в книге. Но это еще не значит, что все правда. Только мама знает наверняка. Только она сможет убедить меня, что мой отец невиновен. Впервые в жизни мне нужно ее мнение. Вот почему мое сердце замирает, когда звонок снова переходит на голосовую почту. — Привет, мам. Это я. Я все еще в Вермонте, работаю над Бейнберри Холлом. И… ну… мы нашли кое-что, — я замолкаю, пораженная, насколько это кошмарный эвфемизм. Петра — это совсем не «кое-что». Она была человеком. Яркой молодой девушкой. — Нам нужно об этом поговорить. Как можно скорее. Перезвони мне. Пожалуйста. Я заканчиваю сообщение и осматриваю комнату. Просто помойка. Обшитая деревянными панелями стена напротив единственного окна комнаты выцвела от солнца. На потолочной плитке в углу виднеется пятно похуже того, что было на кухне Бейнберри Холл, и это не наводит на хорошие мысли. Я смотрю на ковер. Какая-то оранжевая шерсть. Раздается стук в дверь. Два робких стука, которые заставляют меня думать, что это клерк пришла мне сказать, что власти штата Вермонт сочли это место опасным для здоровья и приказали освободить помещение. Вместо этого я открываю дверь и вижу там Дэйна. — Прости, что сломал тебе потолок, — робко мямлит он. — Я принес подарок, чтобы загладить вину. Он поднимает свои руки, в одной из которых бутылка бурбона, а во второй упаковка с шестью банками пива. — Я не знал, до какой степени тебе нужно напиться, — объясняет он. Я хватаю бурбон. — В хлам. Дэйн правильно воспринимает это как приглашение присоединиться. Он заходит в комнату и закрывает за собой дверь. Алкоголь на мгновение заслоняет то, как чертовски хорошо он выглядит. На нем джинсы и поношенная футболка «Роллинг Стоунз», плотно облегающая грудь. На футболке дырка, как раз там, где находится сердце, и поэтому виден кусочек загорелой кожи. — Клевая футболка, — говорю я, когда Дэйн замечает, что я смотрю. — Она у меня еще с подросткового возраста. — Это заметно. — Клевое одеяло, — говорит Дэйн. Я закручиваю уголок одеяла. — Я представляю, что это кафтан. Дэйн открывает пиво. А я открываю бурбон. В комнате нет стаканов — у мотеля совсем не тот уровень — поэтому я отпиваю прямо из бутылки. Первый глоток просто обжигает мое горло. Второй делает то же самое, что и первый. Но вот третий глоток просто шикарен. Только тогда я начинаю чувствовать это прекрасное онемение. — Как ты меня нашел? — спрашиваю я. — Методом исключения, — Дэйн отпивает пиво. — Сначала я пришел в дом. Там все еще была полиция, а это значит, что тебе нужно было куда-то уехать. А это, в Бартлби, значит сюда. — Повезло мне, — отвечаю я перед тем, как сделать еще два глотка. Мы вдвоем погружаемся в уютное молчание, Дэйн на одной кровати, я на другой, довольствуясь тем, что просто пью и смотрю на игру «Ред Сокс», мерцающую по телевизору двадцатилетней давности. — Ты правда думаешь, что в потолке была Петра Дитмер? — в конце концов спрашивает Дэйн. — Да, думаю. — Боже, бедная ее мама. — Ты ее знал? — спрашиваю я. — Может, я ее видел пару раз, когда приезжал сюда навестить бабушку с дедушкой. Но даже если так, то я этого не помню. — Ты сказал, что разговаривал с моим отцом, когда он приезжал сюда каждый год, — говорю я. — О чем вы говорили? Дэйн на мгновение задумался, потягивая пиво. — О доме. Об участке. О том, что нужно отремонтировать. — И все? Просто о работе в доме? — В основном, — говорит Дэйн. — Иногда мы обсуждали «Ред Сокс» или погоду. — Он когда-нибудь упоминал Петру Дитмер? — Он спрашивал меня об Эльзе и Ханне. Как у них дела. Нужны ли им деньги. Это довольно странный вопрос. Я хочу думать, что так папа проявил милосердие. Но я подозреваю, что это могло быть что-то другое — например, чувство вины, вызванное желанием как-то им отплатить. Я снова глотаю бурбон, надеясь, что это поможет мне не думать о таких вещах. Я должна быть уверена в невиновности своего отца. Но вместо этого все наоборот. Я мнусь и обдумываю. — Как думаешь, можно сразу верить в две вещи? — спрашиваю я Дэйна. — Зависит от того, не находятся ли они в противоречии, — отвечает он. — Например, я верю, что Том Брэди — лучший квотербек на свете. Я также верю, что он та еще мразота. Одна вера не противоречит другой. Они могут сосуществовать. — Я говорила о чем-то более личном. — Ты сейчас в Новой Англии. «Патриоты» — это и есть личное. С одной стороны, я благодарна Дэйну за то, что он пытается отвлечь меня выпивкой и шутками, но еще расстроена — это та же самая тактика избегания, которую использовали мои родители. — Ты знаешь, о чем я, — отвечаю. — Я искренне верю, что мой отец не мог убить человека в принципе, не говоря уже о шестнадцатилетней девушке. Он никогда не был жестоким. Никогда не поднимал на меня руку. К тому же я его знала. Он был любящим, порядочным и добрым. — Ты также считаешь его лжецом, — говорит Дэйн, как будто мне нужно это напоминать. — Да, — отвечаю я. — Вот почему я не могу перестать думать, что, возможно, он действительно что-то сделал. Что если Книга была ложью, то, возможно, все о нем было ложью. То, что он говорил. То, как он себя вел. Вся его жизнь. Может, никто и не знал его по-настоящему. Даже я. — Ты правда думаешь, что он убил Петру? — Нет, — отвечаю я. — Тогда ты считаешь его невиновным. — Этого я не говорила. Правда в том, что я не знаю, что думаю. Несмотря на то, что все признаки указывают на его причастность к смерти Петры, мне трудно представить своего отца убийцей. Но и не менее трудно считать его совершенно невиновным. Он лгал мне буквально до конца своей жизни. А люди не лгут, если только они что-то не скрывают. Или хотят избавить кого-то от правды.