Якоб Куизль пожал плечами. — Я не верю, что Штехлин как-то связана с убийством. Это мог быть кто угодно, хоть проезжий. Мальчик ошивался у реки. Черт знает, где его закололи. Может, это мародерствующие солдаты. — А знак? Отец мальчика описал мне его. Так он выглядит? — Лехнер протянул ему рисунок, круг с перевернутым крестом. — Ты знаешь, что это, — прошептал он. — Колдовство. Палач кивнул. — Но это еще вовсе не значит, что Штехлин… — Знахарки хорошо разбираются в таких вещах! — Лехнер повысил голос, что было ему не свойственно. — Я всегда предупреждал, что не стоит принимать таких женщин в город. Они — носительницы тайных знаний и губят наших жен и детей! В последнее время дети постоянно околачивались у нее! Петер в том числе. И вот его находят мертвым в реке! Куизль стосковался по трубке. Он бы с удовольствием сейчас вместе с дымом развеял по комнате все дурные мысли. Якоб хорошо знал предрассудки совета насчет знахарок. Марта была первой из тех, кого официально впустили в город. Мужчины издавна относились с подозрением к женщинам, имевшим доступ к запретным знаниям. Они ведали отвары и травы, прикасались к их женам в самых непотребных местах, и знали, как удалить из чрева плод, дар Господа. Множество знахарок отправились на костер, обвиненные в колдовстве. Якоб Куизль тоже разбирался в отварах, его тоже считали колдуном. Но он все-таки был мужчиной. И палачом. — Я хочу, чтобы ты отправился к Штехлин и уговорил ее признаться, — сказал Лехнер. Он вернулся к своим записям и снова принялся писать, опустив глаза к документам. Разговор был окончен. — А если она не признается? — спросил Якоб. — Тогда покажешь ей орудия пыток. Посмотрит на тиски и сразу станет сговорчивей. — Для этого потребуется решение совета, — прошептал палач. — Ни я, ни вы не можем начать допрос по собственной прихоти. Лехнер улыбнулся. — Насколько ты знаешь, сегодня сбор совета. Не сомневаюсь, что бургомистр и прочие господа одобрят мое предложение. Куизль задумался. Если совет сегодня в самом деле согласится начать допрос, то дело пойдет, как хорошо налаженный часовой механизм. А это означало пытки и, возможно, казнь на костре. Ответственным за все был он, Якоб Куизль. — Скажи ей, что завтра мы начнем допрос, — проговорил Лехнер, не отрываясь от бумаг. — Тогда у нее будет еще время поразмыслить. Если она все-таки заупрямится, что ж… тогда нам потребуются твои услуги. Перо все царапало что-то на бумаге. Часы на рыночной площади пробили восемь часов. Иоганн Лехнер поднял взгляд. — У меня все. Можешь идти. Палач встал и направился к двери. Когда он нажал на ручку, за спиной снова раздался голос секретаря. — Да, Куизль. Он обернулся. Секретарь говорил, не поднимая головы. — Я знаю, что вы хорошо ладите. Разговори ее. Это избавит вас обоих от ненужных страданий. Куизль покачал головой. — Это не она, поверьте мне. На этот раз Лехнер оторвался от документов и посмотрел палачу прямо в глаза. — Я тоже не верю, что она виновна. Но так лучше всего для города. Уж в этом поверь мне ты. Палач ничего не ответил. Он пригнулся и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь. Когда шаги Куизля стихли на улице, секретарь вернулся к документам. Он пытался сосредоточиться на пергаментах, но ему это плохо удавалось. Перед ним лежала официальная жалоба города Аугсбурга. Паромщик из Шонгау, Фома Пфанцельт, перевозил большую партию шерсти, принадлежавшую аугсбургским купцам, вместе с тяжелым точильным камнем. Из-за большого веса груз опрокинулся в реку. Теперь аугсбургцы требовали возмещения ущерба. Лехнер вздохнул. Вечные ссоры аугсбургцев и шонгауцев выводили его из себя. Как раз сегодня он не мог заниматься подобными пустяками. Его город пылал! Взору Лехнера живо представлялось, как страх и ненависть пожирали Шонгау от окраин к центру. Уже вчерашним вечером в трактирах, «Звезде» и «Зонненброй», слышались тихие разговоры. Речь шла о поклонении Сатане, оргиях ведьм и ритуальных убийствах. После всех эпидемий, войны и непогоды настроения в городе были накалены до предела. Город сидел на пороховой бочке, и Марта Штехлин могла стать горящим фитилем. Лехнер нервно повертел перо между пальцами. Фитиль следует обрубить, пока не случилось непоправимого… Секретарь знал Куизля как человека умного и здравомыслящего. Речь вовсе не шла о том, виновна Штехлин или нет, — благополучие города прежде всего. Коротенькое разбирательство, и снова наступит мир. Мир, которого все ждали с таким нетерпением. Иоганн Лехнер собрал пергаментные свитки, разложил их по полкам и отправился в зал собраний. Через полчаса начиналось важное заседание, и до него следовало кое-что уладить. Он еще раз отправил городских глашатаев напомнить членами совета о собрании. Приглашался большой и малый совет, а также шесть обычных горожан. Лехнеру хотелось скорее покончить с этим делом. Секретарь пересек оживленную рыночную площадь и прошел в амбар. В обширном высотой в девять шагов помещении дожидались переправки в дальние города и страны ящики и мешки. В одном из углов грудились блоки песчаника и известкового туфа, пахло корицей и кориандром. Лехнер поднялся по широкой деревянной лестнице на этаж выше. Собственно говоря, ему, представителю курфюрста, в городском зале совета нечего было и делать. Но после войны аристократы привыкли, что спокойствие и порядок в городе поддерживались сильной рукой. И они предоставили это право секретарю. А он практически единолично руководил заседаниями совета. Иоганн Лехнер был человеком власти, и власть эту не собирался отдавать просто так. Дверь в зал была открыта, и секретарь с удивлением заметил, что пришел не первым, как это обычно случалось. Прежде него явились бургомистр Карл Земер и член совета Якоб Шреефогль. Они о чем-то оживленно беседовали. — А я вам говорю, проложат аугсбургцы новую дорогу, и останемся мы здесь ни с чем, — убеждал Земер своего собеседника, который беспрестанно качал головой. Молодой Шреефогль всего полгода назад занял место в совете после смерти отца. Высокий аристократ и раньше довольно часто вступал в споры с Земером. В отличие от отца, который крепко дружил с бургомистром и другими пожилыми советниками, у Якоба на все было собственное мнение. Он и сейчас не дал Карлу Земеру смутить себя. — Им этого не позволят. Они уже как-то раз пытались, и князь дал им щелчка по носу. Но Земера было не переубедить. — Это было до войны! Сейчас у курфюрста другие заботы. Поверьте старому вояке, аугсбургцы проложат свою дорогу. А если перед воротами у нас будут эти проклятые прокаженные, не говоря уже про эту ужасную историю с убийством… Да от нас торговцы будут бежать, как от заразы! Иоганн Лехнер кашлянул и направился к дубовому столу в форме подковы, который занимал все пространство. Бургомистр Земер поспешил к нему. — Как хорошо, что вы пришли, Лехнер! Я снова отговаривал младшего Шреефогля от этого приюта для прокаженных. Вот прямо только что! Купцы из Аугсбурга и так нам роют ямы на каждом шагу, а уж когда начнут говорить, что перед воротами у нас… Секретарь пожал плечами. — Приютом для больных пусть занимается церковь. Поговорите с господином священником, хотя сомневаюсь, что чего-то добьетесь. А теперь прошу меня извинить. Секретарь обошел тучного бургомистра и скрылся в соседней комнатке. Здесь у стены высился до самого потолка открытый шкаф с полками и выдвижными ящиками, набитыми пергаментами. Лехнер встал на табурет и выбрал необходимые на сегодня документы. При этом взгляд его упал на бумаги, касающиеся больницы. Еще в прошлом году церковь решила построить перед городом у дороги на Хоэнфурх приют для больных проказой. Прежний разрушили десятки лет назад, однако болезнь не спешила отступать. При мысли о коварной заразе Лехнер содрогнулся. Наравне с чумой лепра считалась ужаснейшей заразой. Кто ее подхватывал, сгнивал заживо. Нос, уши и пальцы отваливались, как гнилые овощи. На последней стадии лицо превращалось в один большой нарыв и теряло всякое сходство с человеческим. Так как болезнь легко приставала, то бедолаг либо выгоняли из города, либо заставляли носить бубенчик или колотушку, чтобы их можно было распознать издалека и обойти. Из милосердия, а также чтобы избежать дальнейшего заражения, многие города строили так называемые лепрозории, гетто за городскими стенами, где чахли больные. Такой же приют хотели в Шонгау. Строительство на дороге в Хоэнфурх уже полгода шло полным ходом, однако в совете до сих пор оспаривали это решение. Когда Иоганн Лехнер снова вышел в зал, там собрались почти все члены совета. Они разбились на маленькие группы, шептались и яростно спорили. Каждый слышал свою историю о смерти мальчика. И когда секретарь позвонил в колокольчик, по местам все расселись далеко не сразу. По старому обычаю первый бургомистр и секретарь сидели в центре. По правую руку находились места для малого совета, шестерых мужей из благороднейших родов Шонгау. Сюда же входили четыре бургомистра, которые сменяли друг друга каждые три месяца. Пост бургомистра столетиями делили между собой старейшие семьи. Конечно, официально в выборах могли участвовать и другие члены совета, но по извечному закону представители самых влиятельных династий занимали и пост бургомистра. Слева сидели шестеро членов большого совета, который опять же составляли самые могущественные аристократы. И, наконец, у стены были расставлены стулья для представителей общин. Секретарь огляделся вокруг. Здесь собралась вся высшая власть города. Перевозчики, торговцы, пивовары, кондитеры, меховщики, мельники, кожевники, гончары и портные… все эти Земеры, Шреефогли, Августины и Хердденбергеры, которые веками вершили судьбу города. Важные, в черной одежде с белыми брыжами[1], люди эти словно вернулись из прежних времен: лица украшали бороды и усы, щеки отвисли, а толстые животы выпирали из-под увешанных золотом жилетов. Война разорила всю Германию, но таких вот людей обошла стороной. Лехнер невольно усмехнулся. Эти всегда выйдут сухими из воды. Все были чрезвычайно взволнованы. Они понимали, что смерть мальчика способна навредить их собственным делам. На кону стояло спокойствие их тихого городка. Громкий шепот показался секретарю раздраженным гулом пчелиного роя. — Прошу тишины! Тихо! Лехнер еще раз позвонил в колокольчик, потом хлопнул по столу ладонью. Наконец-то воцарилась тишина. Секретарь взялся за перо, чтобы письменно зафиксировать начало собрания. Бургомистр Карл Земер беспокойно оглядел присутствующих и, наконец, обратился к совету. — Все вы слышали об ужасном несчастье, что случилось вчера. Страшное преступление требует скорейшего разбирательства. Мы посовещались с секретарем и решили, что этот вопрос нужно обсудить в первую очередь. Остальное может и подождать. Надеюсь, это в ваших же интересах. Советники важно покивали. Чем быстрее все будет улажено, тем скорее они смогут вернуться к собственным делам. Бургомистр продолжил. — К счастью, все складывается таким образом, что мы, скорее всего, нашли убийцу. Знахарка Штехлин уже арестована. Скоро ее навестит палач, и она заговорит. — Почему заподозрили именно ее? Весь совет сердито уставился на младшего Шреефогля. Не принято вот так сразу перебивать первого бургомистра. Тем более если ты в совете совсем недавно. Отец Якоба Шреефогля, Фердинанд, был могущественным человеком в совете, немного взбалмошным, но влиятельным. Сын, похоже, унаследовал его спесивый характер. В отличие от других юный аристократ вместо брыжей носил широкий кружевной воротник. И волосы его по новой моде прядями спускались до плеч. Все его поведение было вызовом старым советникам. — Почему ее заподозрили? Ну, все просто, все просто… Вопрос застал бургомистра врасплох. Он вытер платком капельки пота с едва обозначившейся лысины. Широкая грудь заходила под увешанным золотом жилетом. Будучи пивоваром и хозяином лучшего в округе трактира, он не привык, чтобы ему возражали. В поисках помощи бургомистр повернулся к секретарю, сидевшему по левую руку. Тот охотно вмешался. — До ночи убийства она часто виделась с мальчиком. Кроме того, некоторые женщины утверждают, что видели, как она устраивала с Петером и другими детьми шабаш у себя в доме. — Кто утверждает? Молодой Шреефогль не сдавался. На самом деле с ходу Лехнер не мог назвать ни одной женщины. Но сторожа доложили ему, что по трактирам расползаются подобные слухи. И он знал, кого имели в виду. Найти свидетелей будет несложно. — Дождитесь процесса. Я не хочу раскрывать имена прежде времени. — Может, Штехлин нашлет смерть на этих свидетелей прямо из тюрьмы, — вмешался еще один советник. Пекарь Михаэль Бертхольд был членом большого совета. Лехнер числил его как раз тем человеком, кто способен был породить такие слухи. Остальные советники покивали, они уже слышали о подобных случаях. — Что за бред! Всего лишь выдумки. Штехлин просто знахарка, не более! — Шреефогль вскочил. — Вспомните, что было семьдесят лет назад. Половина города обвиняла другую половину в колдовстве. Много крови пролилось. Хотите, чтобы такое повторилось? Несколько простых общинных представителей начали перешептываться. Тогда обвиняли в основном менее зажиточных горожан, простых крестьян, служанок и рабочих… Хотя были среди них и хозяйки трактиров, и жены судей. Под пытками подозреваемые сознавались, что насылали град, оскверняли причастие и даже убивали собственных внуков. Страх до сих пор сидел в душах людей. Лехнеру вспомнилось, как отец прежде часто рассказывал ему об этом. Позор Шогнау, который навсегда сохранится в книгах по истории… — Сомневаюсь, чтобы ты мог об этом помнить. А теперь сядь, юнец, — прозвучал тихий, но жесткий голос. Он давал понять, что владелец его с давних пор привык отдавать приказы и не позволит какому-то молокососу над собой издеваться. В возрасте восьмидесяти одного года Маттиас Августин был самым старым членом совета. Десятки лет он управлял извозчиками Шонгау. Он уже почти ослеп, однако его слова еще кое-что значили в городе. Наряду с Земерами, Пюхнерами, Хольцхоферами и Шреефоглями он входил в самую элиту власти. Взгляд старика был устремлен в одну точку. Казалось, он заглядывал в само прошлое. — Вот я могу вспомнить, — пробормотал он, и зал погрузился в мертвую тишину. — Я был тогда мальчишкой. Но знал, из-за чего горели костры, и до сих пор помню запах горелого мяса. Десятки людей сожгли во время того ужасного разбирательства. В том числе и невиновных. Никто никому больше не верил. И, поверьте, я не хочу снова пережить такое. Поэтому Штехлин должна признаться. Шреефогль снова сел. При последних словах Августина он шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы.