Стражник отворил дверь, и в нос тут же ударила вонь. Несло по́том, мочой и фекалиями. Сын палача невольно задержал дыхание. Женщина в камере прекратила всхлипывать и принялась жалобно выть. Детоубийца поняла, что пришел ее конец. Священник тоже начал причитать еще громче. Всё вместе, крики и молитвы, сливалось в единый дьявольский гомон. — Господь ведет меня, и ни в чем я не буду нуждаться… Остальные стражники принялись выволакивать скорченную женщину наружу. Элизабет Клеменция была некогда красивой женщиной со светлыми волосами до плеч, смеющимися глазами и тонкими губами. С ее лица, казалось, никогда не сходила легкая усмешка. Якоб не раз видел ее среди других служанок, когда они полоскали белье у Леха. Теперь ее остригли, лицо стало бледным и осунулось. Она куталась в грязную власяницу, и через ткань и кожу отчетливо проступали кости. Преступницам полагалось три дня питаться рационом палача, и едой их обеспечивал трактирщик Земер. Но бедняжка была настолько худой, словно ни к чему не притрагивалась. Элизабет Клеменция прислуживала у коневода, и красота ее полюбилась многим слугам. Они кружили возле нее, как мотыльки вокруг фонаря: дарили небольшие подарки, подстерегали у двери. Коневод ругался на чем свет стоит, но без толку. Кое-кто, говорили, и на сеновал с ней забирался. Другая служанка нашла убитого ребенка за амбаром, в еще свежей могиле. Элизабет не начали даже толком пытать, как она во всем созналась. От кого был ребенок, она сказать не могла или не захотела. Но женщины в городе шептались и сплетничали. Красота Элизабет довела ее до петли. И некоторые безобразные мещанские жены могли теперь спать спокойно. Все снова встало на свои места. Теперь Элизабет кричала в ужасе и яростно отбивалась, пока стража силилась выволочь ее из камеры. Они пытались заковать ее, но она неизменно вырывалась из их объятий, словно скользкая рыба. Затем случилось нечто поразительное. Палач выступил вперед и положил обе руки ей на плечи. Едва ли не с нежностью гигант склонился над тощей девушкой и что-то прошептал на ухо. Один Якоб стоял достаточно близко, чтобы расслышать: — Будет не больно, Лизель. Обещаю тебе, больно не будет. Девушка перестала кричать. Она, хоть и дрожала еще всем телом, все же дала себя связать. Стражники подняли взгляды на палача, в равной мере полные изумления и страха. Для них все выглядело так, будто Иоганн Куизль прошептал ей на ухо заклинание. Наконец они вышли наружу, где жители Шонгау с нетерпением ожидали бедную грешницу. Горожане болтали и перешептывались, некоторые крестились и читали короткие молитвы. Сверху с колокольни донесся звон. Пронзительный и высокий, он разносился ветром по всему городу. Насмешки смолкли, колокола звенели в полной тишине. Люди разглядывали Элизабет Клеменцию, жившую некогда среди них, словно пойманное дикое животное. Иоганн Куизль подвел дрожащую девушку к повозке и снова что-то шепнул на ухо. Потом протянул ей небольшую бутылочку. Пока Элизабет соображала, он неожиданно обхватил и запрокинул ей голову, а затем влил жидкость в рот. Мало кто успел что-либо понять, настолько быстро все произошло. Глаза Элизабет остекленели. Она забралась в угол повозки и легла на дно. Дрожь прекратилась, дыхание выровнялось. Напиток Куизля в Шонгау знали хорошо. Милость, какую он оказывал не всякому осужденному. Десять лет назад убийца и расхититель церковных подношений почувствовал каждый удар, когда Куизль дробил ему кости. Колесованный, он кричал так долго, что палачу пришлось, в конце концов, перебить ему последним ударом гортань. Вообще приговоренные к смерти шли к месту казни самостоятельно, либо их, завернутых в шкуры, тащили лошадьми. Но палач по опыту знал, что детоубийцы обычно не могли идти сами. Чтобы избежать истерики, в них вливали полных три литра вина, и питье делало свое дело. В основном девушки становились настолько вялыми, что их приходилось чуть ли не нести к плахе. Иоганн Куизль использовал для этого повозку. Она, помимо прочего, удерживала некоторых от лишних проклятий, которые осужденная унесла бы на тот свет. На этот раз Иоганн сам правил лошадьми, а сын шел рядом. Толпа обступила их и глазела на повозку, так что продвигаться приходилось медленно. Францисканский священник между тем забрался к приговоренной и перебирал над ней четки. Процессия неспешно объехала городской амбар и наконец остановилась у северной стены строения. Якоб увидел кузнеца из Куриного переулка, который ждал возле жаровни. Крепкие, мозолистые руки качали мехи, раздувая угли. Клещи в них раскалились до кроваво-красного сияния. Стражники стащили Элизабет с повозки, словно чучело. Глаза девушки уставились в пустоту. Когда палач сжал клещами плечо бедняжке, она лишь тонко вскрикнула и снова погрузилась в собственный мир. Зашипело, поднялся дымок, и в ноздри Якобу ударил запах горелого мяса. Хоть отец и рассказывал ему, как все будет, он с трудом поборол тошноту. Повозка останавливалась еще трижды — с каждой стороны амбара, — и ритуал повторялся. Щипцы по одному разу хватали Элизабет за левую руку, левую и правую груди. Однако благодаря напитку боль не переступала допустимых границ. Элизабет начала лишь напевать что-то детское и с улыбкой поглаживать себя по животу. — Спи, дитятко, засыпай… Они покинули Шонгау через Главные ворота и направились по Альтенштадтской дороге к месту казни, которое виднелось уже издалека. Травянистое, с проплешинами, поле расположилось между пашнями и подступающим лесом. Там собрались все горожане и жители прилегающих деревень. Для членов городского совета поставили скамейки и стулья. Народ разместился позади и коротал время слухами и сладостями. Посередине возвышался эшафот. В высоту он достигал двух метров, и наверх вела деревянная лесенка. Когда повозка подъехала к площади, толпа расступилась. Любопытные пытались выловить взглядом детоубийцу, свернувшуюся на днище. — Пусть она встанет. Выше! Подними! Покажи нам ее, палач! Народ явно был озлоблен. Многие ждали с самого утра — и теперь не могли даже взглянуть на преступницу. Уже полетели первые камни и гнилые фрукты. Священник пригнулся в надежде сберечь свои коричневые одеяния, но несколько яблок все же угодили ему в спину. Стражники оттеснили толпу, превратившуюся в одно громадное существо, которое обволокло повозку и грозило проглотить целиком. Иоганн Куизль спокойно подвел повозку к платформе. Там дожидались городские советники и бургграф Михаэль Хиршманн. Как местный представитель курфюрста, он самолично зачитал приговор две недели назад. Сейчас бургграф еще раз со скорбью заглянул девушке в глаза. Он знал ее с самого детства. — Что же ты наделала, Лизель? — Ничего. Ничегошеньки я не делала, — Элизабет Клеменция посмотрела на управляющего глазами уже убитой и снова погладила себя по животу. — То ведомо одному лишь Господу, — пробормотал Хиршманн. Он кивнул, и палач повел преступницу на эшафот по восьми ступенькам. Якоб следовал за ними. Элизабет дважды споткнулась, пока закончила последний в своей жизни подъем. Наверху уже ждали другой священник и городской глашатай. Якоб с высоты осмотрел луг. Он видел, как сотни людей с напряженными лицами разевали рты и пожирали их глазами. Советники заняли места. Над городом вновь прозвенел колокол. Все замерло в ожидании. Палач легонько подтолкнул Элизабет, и та встала на колени. Затем он завязал ей глаза одной из взятых тряпиц. Мелкая дрожь сотрясала девушку, она шептала молитву. — Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах… Глашатай прокашлялся и повторно огласил приговор. Якобу голос казался далеким шепотом. — …что следует тебе душу свою обратить к Господу и принять тихую и милостивую смерть… Отец пихнул сына. — Подержишь ее, — прошептал он насколько возможно тихо, чтобы не мешать речи. — Чего? — Подтянешь ее за голову вверх, чтобы я хорошо попал. Иначе она упадет. Тело осужденной и в самом деле постепенно заваливалось вперед. Якоб занервничал. До сих пор все обходилось лишь тем, что он должен был только наблюдать за казнью. О помощи отец никогда еще не заговаривал. Однако раздумывать было поздно. Якоб схватил Элизабет Клеменцию за короткие волосы и потянул вверх. Она всхлипывала. Мальчик чувствовал, как вспотели ладони, и вытянул руки, чтобы дать пространство отцовскому мечу. Целое искусство — вот так, вложив силу обеих рук, единственным ударом попасть точно между двумя позвонками. Мгновение, порыв ветра — и все позади. Разумеется только, если сделать все правильно. — …сохрани Господь твою душу. Глашатай закончил говорить, достал тонкую черную палочку, поднял ее над Элизабет и сломал. Треск пронесся над всей площадью. Бургграф кивнул Иоганну. Палач поднял меч и замахнулся. В это мгновение Якоб почувствовал, что волосы приговоренной начали выскальзывать из его потных ладоней. Он тянул голову Элизабет вверх — и вдруг девушка, словно мешок зерна, завалилась вперед. Мальчик увидел, как обрушился клинок отца, но вместо шеи врезался в голову возле уха. Элизабет корчилась на полу эшафота и визжала, обезумев от боли. В виске зияла глубокая рана, и в луже крови Якоб разглядел половину уха. Повязка съехала с лица изувеченной, и она расширенными от ужаса глазами смотрела вверх на палача, который стоял над ней с мечом. Толпа взвыла в один голос. Якоб ощутил, как подступила к горлу тошнота. Отец оттолкнул его и снова замахнулся. Но Элизабет Клеменция, увидев несущийся на нее меч, откатилась в сторону. На этот раз клинок угодил в плечо и вошел глубоко в основание шеи. Кровь из раны брызнула фонтаном и залила палача, слугу и побледневшего священника. Элизабет поползла к краю эшафота на четвереньках. Большинство горожан смотрели на представление с ужасом, хотя кого-то зрелище и развлекло. Некоторые начали бросать в палача камни. Народ не любил, если тот плошал с мечом. Иоганн Куизль хотел поскорее покончить с этим. Он встал возле стонущей женщины и замахнулся в третий раз. Теперь он попал точно между третьим и четвертым позвонками. Но голова осталась на месте — она еще держалась на сухожилиях и мясе. Потребовался еще один удар, чтобы отделить ее от туловища. Голова покатилась по доскам и остановилась прямо перед Якобом. У него потемнело в глазах, и желудок, наконец, не выдержал. Мальчишка упал на колени и исторг из себя разбавленное пиво и овсяную кашу — сегодняшний завтрак. Его рвало, пока не осталась лишь зеленая желчь. Он будто сквозь пелену слышал, как кричали люди, бушевали советники и тяжело дышал над ним отец. Спи дитятко, засыпай… Прежде чем погрузиться в благословенное забвение, Якоб Куизль успел решить для себя: никогда он не пойдет по стопам отца. Никогда не станет палачом. И рухнул головой в лужу крови. 1 Шонгау, утро 24 апреля 1659 года от Рождества Христова 35 лет спустя… Магдалена Куизль сидела на скамейке перед маленьким покосившимся домом. Она зажимала между коленей тяжелую бронзовую ступку и размеренными движениями растирала в мелкий зеленый порошок тимьян, плаун и горлянку. Пряный аромат щекотал ноздри и напоминал о приближении лета. Солнце светило в загорелое лицо, так что приходилось щуриться. По лбу стекали капельки пота. То был первый по-настоящему теплый день. За оградой в саду играли ее младшие брат и сестра, шестилетние близнецы Георг и Барбара. Они бегали через кусты бузины, на которых только начали распускаться почки. Длинные ветки, словно ладони, шлепали их по лицу, и они каждый раз визжали от восторга. Магдалена невольно улыбнулась. Она вспомнила, как всего несколько лет назад точно так же убегала от отца. Как сейчас она видела перед собой его крупную, массивную фигуру, как он, подняв ручищи и грозно рыча по-медвежьи, гонялся за ней. С отцом было замечательно играть. Магдалена никогда не понимала, почему люди в городе при встрече с ним переходили на другую сторону улицы или шептали молитвы. Только позже она поняла, что теми ручищами он мог не только играть. Это случилось на холме висельников — Якоб Куизль накинул на шею вору петлю и затянул. Но несмотря на всё это, Магдалена гордилась семьей. Еще ее прадед Йорг Абриль и дед Иоганн Куизль были палачами. Отец Якоб перенял это ремесло от дедушки, и младший брат Георг тоже через несколько лет начнет обучаться у отца. Когда она была еще маленькой, мать рассказывала перед сном, что отец не всегда был палачом. Прежде он много лет провел на войне, пока судьба снова не забросила его в Шонгау. Когда Магдалена спросила, чем таким он занимался на войне и почему дальним походам в панцире и с саблей наперевес предпочел рубить людям головы, мать замолчала и приложила палец к губам дочери. Магдалена растерла травы и высыпала зеленый порошок в глиняный горшочек, который плотно закупорила. Отвар из пахучей смеси помогал женщинам — известное средство прекратить нежелательную беременность. Тимьян и плаун росли в каждом втором саду, но только отец знал, где достать редкую горлянку. Даже повитухи из соседних деревень приходили к нему за снадобьем. Он называл его девичьим порошком и зарабатывал на продаже лишнюю монетку. Магдалена откинула прядь волос, которая то и дело падала на лицо. Непослушные волосы и густые брови достались ей от отца. Сверкающие черным блеском глаза всегда казались немного прищуренными. В свои двадцать лет она была самой старшей из детей палача. Потом два ребенка родились мертвыми, а еще трое появились на свет такими слабенькими, что не прожили и года. И наконец родились близнецы. Отец ими так гордился, что Магдалена чувствовала иногда что-то вроде зависти. Георг, как единственный сын, станет обучаться отцовскому ремеслу, а Барбара, совсем еще девочка, до сих пор верила в мечты о мире на земле. Магдалена же приняла участь отпрыска палача, дочери крови, к которой и прикоснуться никто не смел, у которой шептались и посмеивались за спиной. Она вздохнула. Уже сейчас дальнейшая жизнь казалась ей предопределенной. Ее выдадут за палача из другого города, потому что так полагалось, и иначе быть не могло. При этом ей, конечно, нравились некоторые юноши в городе. Особенно один… — Как закончишь с порошком, поди займись бельем. Оно само себя не выстирает. Голос матери вырвал Магдалену из раздумий. Анна Мария Куизль предостерегающе взглянула на дочь. Руки матери были запачканы землей после работы в саду. Она вытерла пот со лба, прежде чем продолжить: — Снова о парнях мечтаешь, уж я-то знаю. Выкинь их из головы. И без того болтают вокруг… Она улыбнулась Магдалене, хотя та знала, что мать не шутила. Она была женщиной прямолинейной и говорила только по делу. Мечты дочери она никоим образом не одобряла. Еще она считала, что ни к чему было отцу приучать Магдалену к чтению. На девушку, уткнувшуюся в книгу, мужчины смотрят обычно искоса. А когда дочь палача строит глазки парням, тут уж и до позорной маски с позорным столбом недалеко. Уже не раз Анна Мария в мрачных тонах описывала мужу, как он наденет колодки на собственную дочь и поведет ее по городу. — Хорошо, мама, — сказала Магдалена и поставила ступку на скамью. — Отнесу белье к реке. Взяла корзину с грязными простынями и под задумчивым взглядом матери вышла через сад на дорогу, спускавшуюся к Леху. Прямо за домом узкая тропинка вела вдоль красивых домов, палисадников и амбаров к берегу, к месту, где река образовывала маленькую неглубокую заводь. Магдалена взглянула, как кружились водовороты на середине реки. Сейчас, по весне, вода поднялась до самых берез и несла с собой ветки или целые деревья. Магдалене показалось, что в темном потоке проплыл кусок ткани или что-то похожее, но присмотревшись, она увидела только ветки и листья. Девушка нагнулась, достала белье и принялась вычищать его на гальке. При этом она вспоминала праздник на Паульсмаркт, прошедший три недели назад, и праздничные танцы. А особенно танец с ним… Магдалена увидела его снова лишь в прошлое воскресенье на мессе. Когда она, опустив голову, заняла место в самом последнем ряду, он встал, чтобы получить благословение, при этом он подмигнул ей. Она не выдержала и захихикала, а другие девушки злобно на нее оглянулись.