Более продолжительная жизнь не обязательно преобразуется в дарвинистскую лучшую приспособленность. Фактически люди могут идти на компромисс между долгой жизнью и рождением потомства, которое является стандартным критерием успеха по Дарвину. Но именно это имеют в виду эволюционисты, когда говорят о непосредственном стимуле. Иначе говоря, вопрос в том, чего именно мы хотим. Например, мы хотим секса, а позже получаем детей, что есть непредусмотренный результат. Мы охотно поднимаем бокалы за здоровье и с меньшим энтузиазмом – за счастье иметь двадцать три внука. Наши свирепые и изящные родственники Итак, предположим, что эволюция действительно хорошо подготовила богатых к счастью и что мы можем узнать кое-что об их успехе, если обратимся к прошлому и рассмотрим поведение животных. С чего начать? Ларри Эллисон, основатель Oracle Corporation, – не шимпанзе, а Ники Хилтон, наследник знаменитой сети отелей, – не бонобо. Однако сходство есть. Шимпанзе и бонобо – наши ближайшие родственники на планете, и чтобы понять, как развивались те или иные модели поведения богатых, полезно будет узнать, насколько же мы близки. Это требует некоторого знания таксономии. В отряде приматов различают три отдельных надсемейства: полуобезьяны (prosimii), обезьяны и человекообразные обезьяны. К человекообразным обезьянам (hominoidea) относятся гориллы, орангутанги, шимпанзе, бонобо и люди. В большинстве учебников люди выделяются в отдельное семейство гоминидов (hominidae), где Homo – единственный род, a sapiens – единственный вид. Однако существуют биохимические доказательства того, что шимпанзе и бонобо тоже гоминиды. Эти две африканские обезьяны так похожи, что ученые относили их к одному виду вплоть до 1929 года. Бонобо примерно одного с шимпанзе размера, но у них более длинная шерсть, а также более «стройное и элегантное» телосложение. Как считает приматолог Франс де Вааль, «даже шимпанзе пришлась бы признать, что бонобо изящнее». ДНК этих двух видов различаются только на 0,7 %. Отличие людей от каждого из них всего лишь вдвое больше – 1,6 % генома. Физиолог Джеред Даймонд отмечает, что разрыв между нами и ними значительно меньше, чем 2,9 %, составляющих разницу между красноглазым и белоглазым виреонами – между двумя видами птиц, которые неспециалисту покажутся одинаковыми оливково-зелеными пташками. «Остальные 98,4 % нашего ДНК – это нормальное ДНК шимпанзе», – пишет Даймонд. Читатель может сделать вывод, что и наше поведение – это на 98,4 % естественное поведение шимпанзе. Взяв на себя роль адвоката дьявола, скажу, что существует по крайней мере еще один способ толкования этих цифр. Природа не просто экономно расходует сырье, она плодовитый гений, искусно превращающий небольшие различия в геноме в значительные различия между видами. Генетически шимпанзе и бонобо на 99,3 % идентичны. Однако по образу жизни они чуть ли не противоположны. Шимпанзе живут группами, где доминируют жестокие самцы, которые подавляют самок, занимаются скучным монотонным сексом и получают удовольствие, устраивая кровавые «гангстерские налеты» на соседей. Бонобо, напротив, живут, как сластолюбцы в опиумном притоне; их общество, в котором доминируют самки, опирается на изобретательный секс, и все сохраняют миролюбие. Могут возникать трения при встрече соперничающих групп, но в итоге все заканчивается массовым совокуплением. «Шимпанзе решают сексуальные проблемы при помощи власти, – пишет де Вааль, – а бонобо решают вопросы власти посредством секса». Война или массовое совокупление? Так к которому типу следует отнести богатых людей? Людям свойственны обе модели поведения. Большинство из нас живет в обществах, где доминируют самцы, и мы прибегаем к «групповому» насилию в масштабах, не свойственных остальной части животного мира. Недавно лондонская газета The Sunday Times составила и опубликовала список двухсот богатейших британцев со времен Вильгельма Завоевателя. Оказывается, половина из первой десятки сколотила состояние благодаря битвам или завоеваниям. Модель поведения шимпанзе легко проследить и в действиях корпоративных диверсантов (Джона Д. Рокфеллера и его мужской когорты) в конце XIX века, а также Майкла Милкена и его подражателей в XX столетии. Но мы во многом полагаемся и на более мягкие формы социальной манипуляции, включая стратегически важный секс. Если встать на точку зрения бонобо, то переговоры, в результате которых Индия освободилась от британского господства, проходили сравнительно гладко, поскольку лидер индийцев Джавахарлал Неру и леди Эдвина Маунтбэттен, чей муж представлял империю в качестве британского вице-короля, использовали секс для урегулирования вопросов власти. (Или все было наоборот?) Некоторые ученые посчитали бы неправильной экстраполяцию наблюдений за поведением одного вида животных на другой вид. Наше сходство с шимпанзе, бонобо и прочими приматами во многом сродни эху. Нельзя ожидать, чтобы ворчание, отразившись, превратилось в прекрасную арию. У нас есть язык; исследования так называемого «языка обезьян» лишь подтвердили, что у других видов его нет. У нас есть так называемая «теория сознания», то есть представления о процессе мышления и чувствах других индивидов; шимпанзе, бонобо, дети до четырех лет (ну хорошо – и некоторые богатые люди) имеют в лучшем случае очень смутное, неразвитое представление о сознании других особей. А самое главное, мы обладаем коллективным знанием и традицией цивилизации; у шимпанзе есть лишь набор привычек, локализованные традиции использования орудий и пищи. Все эти поразительные отличия – результат недавних событий в эволюции человека. Если бы мы проследили их развитие в родовой линии мисс Робертс, то, вероятно, ушли бы не дальше Джупитер-Айленда, то есть на 500 тысяч лет в прошлое. В эволюционной схеме эти различия не намного старше, чем появление земледелия и богатства среди людей. Сколь бы удивительны они ни были, не следует забывать о том, как много общего у нас с другими приматами. Если одни модели поведения богатых и светских людей, без сомнения, обратили бы в бегство среднестатистического примата, то другие показались бы ему очень знакомыми. Чмок-чмок Воздушный поцелуй, например, может показаться современным изобретением, «снобистской манерой», как выразилась специалист в области этикета Летиция Болдридж. Но в действительности, когда модные тусовщики здороваются, выпячивая губы и размыкая их с влажным чмокающим звуком, а также чмокают за ухом друг у друга, то они прибегают к очень древней практике. Приматологи называют это причмокиванием. Это превращенная в ритуал имитация ухаживания. Обезьяны, в том числе человекообразные, используют ее как жест для умиротворения потенциальных противников. Как и завсегдатаи вечеринок, они иногда используют воздушный поцелуй в обманных целях, чтобы затем нанести неожиданный удар. Приведу пример: американские биологи Роберт Сейфарт и Дороти Чейни провели годы рядом со стаей верветок в кенийском национальном парке Амбосели. Однажды они наблюдали, как за самкой ухаживал самец по кличке Эскофье. Дочь самки – верветка-принцесса по кличке Лесли, – видимо, не одобрила этих отношений и бросилась в атаку на Эскофье. Тот убежал. Лесли шлепнулась на место рядом со своей матерью и несколько минут по-хозяйски ухаживала за ней. Затем она подошла к съежившемуся Эскофье. Полная раскаяния Лесли послала ему воздушный поцелуй, и Эскофье позволил ей приблизиться и поухаживать за ним – казалось, что они помирились. Лесли запустила пальцы в его волосы, выискивая колючки, грязь и невидимые остатки злости. Постепенно Эскофье успокоился. Наконец он лег и вытянулся, подставив Лесли спину. «В этот момент, – пишут биологи, – Лесли схватила хвост Эскофье, укусила его и держала между зубами, пока Эскофье кричал от боли». Этот инцидент позволяет предположить, что некоторые поведенческие реакции достались членам списка Forbes 400 от обезьян в первозданном виде. Мы чмокаем губами точно так же, как обезьяны. А обезоружив своих противников, мы по-прежнему кусаем их за задницы, хотя теперь это принимает вид заметки, помещаемой через три дня в разделе светской хроники. Поведение в языке Такое уникальное средство общения (выражения мысли), как человеческий язык, появилось благодаря резкой трансформации поведения приматов. Обезьяны, например, часами ухаживают друг за другом; это их основной инструмент скрепления социальных уз. У людей, которые являются приматами, также есть первобытная потребность в поглаживании, однако мы научились делать то же самое с помощью болтовни и особенно, как мы вскоре увидим, лести по отношению к вышестоящим. Такая трансформация поведения в вербальную форму не лишена смысла. Примат имеет в своем распоряжении в среднем двадцать различных сигналов; словарный запас среднестатистического англоговорящего человека – 60 тысяч единиц. Язык, без сомнения, способствовал также трансформации, имевшей решающее значение для возникновения богатства на нашей планете: шимпанзе и некоторые другие приматы делятся пищей и прибегают к социальному манипулированию ревущими от голода особями. Люди, особенно богатые и честолюбивые, делают то же самое с помощью банкетов и вечеринок. Фактически главное впечатление человека, проведшего несколько часов среди приматов, связано с тем, как сильно их поведение похоже на наше. Та часть нашего наследия, которая заставляет нас стремиться к более высокому статусу, злословить об одних и льстить другим, сплетничать, создавать коалиции и укреплять семейные связи, отчетливо проявляется всякий раз, когда встречаются две или три обезьяны. Общественная жизнь – это та широкая сфера, в которой специализируются приматы, и то, что объединяет нас. Сторонники так называемой макиавеллиевской гипотезы разума утверждают, что наша социальная природа даже могла быть решающим фактором в эволюции увеличившегося мозга приматов. Тридцать миллионов лет социального роста «Социальный ум для приматов – то же самое, что навигация по звездам для арктических крачек», – сказал Роберт Сейфарт, когда я гостил у него и Дороти Чейни в дельте реки Окованго в Ботсване, где они сейчас изучают бабуинов. Этот вид ума свойствен не только людям и даже не только нам и нашим кузенам бонобо и шимпанзе. На самом деле примерно такая же общественная система знакома очень многим из трехсот видов современных приматов. По-видимому, она была достаточно хорошо развита уже к тому времени, когда потомки обезьян – наши гоминиды – отделились от остальных обезьян (примерно 30 миллионов лет назад). Таким образом, мы были охотниками за статусом и карьеристами миллионы лет до того, как стали людьми. Мы готовились стать богатыми, еще когда цеплялись хвостами за ветки. Однажды утром мы с Сейфертом и Чейни остановились у пальмы, где пара бабуинов сидела, греясь на солнце, принимая ухаживания подчиненных и ожидая, когда завтрак упадет с неба. На вершине пальмы еще один бабуин спокойно ел ядра кокосового ореха и случайно стряс несколько орехов на землю. Пауэр и Село (король и королева стаи С) взяли первую пару орехов. Когда они отошли, их место занял Сонни – второй по статусу самец. Сонни пригрозил меньшему самцу по кличке Гэри, резко приподняв брови. Гэри немедленно отыгрался, напугав несчастного подростка. Такое поведение биологи называют переадресованной агрессией, и, разумеется, мы все прибегаем к ней, например, когда пинаем ни в чем не повинную собачонку. Глядя на этот завтрак, во время которого подтверждалась иерархия власти, я начал педантично отмечать основные поведенческие механизмы, приписываемые биологами-дарвинистами как людям, так и животным. Вот пример обоюдного альтруизма: один бабуин закончил гладить другого, закрыл глаза и наклонил голову, чтобы теперь и тот погладил его. А вот проявление родственного отбора: взрослый брат, увидев, что какой-то хам беспокоит его сестру, вскочил, чтобы прогнать его. А здесь налицо доминантное поведение: один бабуин вытеснил другого с места под солнцем. «Мы как будто сидим в итальянском кафе за фужером вина и смотрим, как взрослые и подростки заходят и выходят, – говорит Сейфарт, – причем у каждого своя сложная история». Иногда кто-нибудь незаметно исчезает, чтобы избежать встречи с соперником. А в другой раз двое встречаются и сидят вместе, укрепляя узы дружбы. Чейни и Сейфарт не просто наблюдали за тем, как они приходили и уходили. Они также распространяли ложную информацию. Они проигрывали записи голосов бабуинов, чтобы определить, что знают сами бабуины о сложных социальных связях в стае. Кто есть кто? Оказалось, что они знают многое не только о своем семейном круге и друзьях, но также о семьях и друзьях пятидесяти или шестидесяти других особей стаи. Так, например, когда исследователи включали запись крика бабуина по кличке Бриджит, ее мать Джейн, естественно, реагировала на него. Однако и другие обезьяны узнавали голос Бриджит и смотрели на Джейн. Если Джейн сидела рядом с самкой по кличке Хилари, имевшей более высокий статус, исследователи могли проиграть запись звуков, издаваемых двумя их родственниками во время поединка. Обычно в ответ на это Хилари и Джейн поворачивали головы в поиске источника звуков. Затем они смотрели друг на друга. В течение следующих пятнадцати минут Хилари чаще всего предпринимала что-нибудь, чтобы прогнать Джейн с ее места. Джейн редко мстила Хилари, поскольку бабуины стараются избегать драк, в которых не могут победить. Вместо этого она подходила к лучшей подруге Хилари и вытесняла ту с ее места (еще один пример переадресованной агрессии) или же угрожала детям Хилари. Бабуины разбирались в том, кто есть кто в стае, не хуже, чем миланские модельеры, просматривающие колонку светской хроники в утренней газете. Они чувствовали тонкости взаимосвязи статуса и семьи так же хорошо, как молодая честолюбивая Дебора Митфорд, изучающая Burko’s Peerage в поиске потенциальных мужей – кого-нибудь не хуже графа, желательно не слишком страшного. Столь яркими умственными способностями к управлению сложными социальными отношениями приматы пользуются уже целую вечность. В самом деле, когда я сидел среди бабуинов, у меня сложилось тревожное впечатление, что социальные отношения для них важнее, чем пища и секс. Еда была повсюду, а секс был привилегией главным образом доминантных особей. Однако вопросы статуса или престижа волновали всех. Тревожно это потому, что в основе дарвинистской борьбы за выживание лежат как раз пища и секс. Но выдающаяся чета стаи даже не занималась сексом, хотя Село, судя по ее красному заду, находилась в полной сексуальной готовности. Они были неполноценной семьей: Пауэр вырос вместе с Село и, хотя она не была его сестрой, он явно испытывал комплекс из-за неприятия инцеста. Эти двое, тем не менее, гордо разгуливали вместе, принимая знаки внимания подчиненных. Пауэр не позволял другим самцам подходить к Село. Она была его и только его игрушкой. В случае таких глубоко политизированных видов, как шимпанзе, сходство социального поведения становилось еще более явным. Шимпанзе – мастера по части организации общения. Они хитроумно устанавливают дружеские связи и создают политические союзы. Видные особи практикуют своего рода noblesse oblige; кажется, они понимают, что разделение пищи и других ресурсов – это способ обретения престижа и поддержки со стороны нижестоящих особей. Как и богатые, шимпанзе осознают, как важно иметь правильное выражение лица. В книге «Политика шимпанзе» Франс де Вааль вспоминает, как доминантному самцу по кличке Льюит бросил вызов стоявший у него за спиной соперник. Перед тем как повернуться к нему лицом, Льюит, как старший менеджер компании перед входом в комнату, полную недовольных акционеров, помешкал и сжал пальцами губы и провел рукой по лицу, чтобы смахнуть нервную ухмылку. Затем он повернулся к противнику со спокойным выражением непоколебимой власти на лице. Состязания «ух-ху» Однажды во время моего визита в стаю С тишину дельты Окованго внезапно нарушил стремительно несущийся девяностофунтовый самец. Шерсть его стояла дыбом, зубы были оскалены, а сам он во весь голос кричал на какого-то соперника, бежавшего впереди и оставлявшего за собой столб пыли. Остальные члены стаи поспешили в укрытие. Погоня привела двух самцов на кроны деревьев, где эти бандиты уселись на ветвях, крича друг на друга: «Ух-ху! Ух-ху!» Звук был такой, будто ураган попал в бутылку и вырывался из нее короткими оглушительными вихрями. Эти соревнования между самцами-лидерами иногда продолжались довольно долго, но почти никогда не перерастали в физическое насилие. Бабуины и многие другие виды практикуют ритуалы, то есть используют жесты, являющиеся частью более длинной цепочки движений, для выражения собственных намерений. Это особенно справедливо для состязаний за господство. У них, так же как и у нас, наклоненная вперед голова, нахмуренные брови и сердитый взгляд могут быть не менее эффективны (и одновременно намного более безопасны), чем удар кулаком. Так и маралы устраивают голосовые состязания: побеждает не тот, кто вспорет противнику брюхо, а тот, кто просто докажет с помощью самого громкого и продолжительного рева свою способность сделать это. Аналогия с нашими битвами титанов, пожалуй, слишком очевидна. Когда модельер Кельвин Кляйн заявляет, что Линда Вахнер «паразитирует» на его марке, когда Елена Рубинштейн высовывается из окна своего офиса на Пятой авеню, чтобы крикнуть конкуренту Чарльзу Ревсону: «Че ты делаешь? Ты убиваешь меня, крыса!», когда канадский издатель Конрад Блэк, говоря о некоем политике, называет его «отвратительным маленьким гномом – скользким, раздражительным и лицемерным», – мы наблюдаем подлинные состязания «ух-ху». Глядя на бабуинов стаи С, я приходил к выводу, что многие основные элементы естественной истории богатых (социальный рост, интриганство, наличие элиты самцов и самок, диктующих правила ежедневной жизни особям более низкого статуса) наблюдались еще 30 миллионов лет назад. Не хватало, конечно же, только богатства. Ни одно другое животное не имеет ничего подобного. Ни один примат даже не запасает пищу на суровое время года. Так как же мы дошли от стаи С, члены которой набивают рот хурмой и вылавливают друг у друга паразитов, до ежегодного бала в пользу Красного Креста в отеле The Breakers и до магнатов, кушающих салат со «сладким мясом» в Le Cirque? Конечно, для этого потребовалось сельское хозяйство. Интересно, что здесь не обошлось без нескольких классных вечеринок. Время вечеринок: заря плутократии «Зачем устраиваются вечеринки? Разумеется, не только для того, чтобы вас порадовать, ведь если бы это было единственной целью хозяев, они бы просто отправили нам шампанское и женщин на такси». П. Дж. О’Рурк В Аспене лыжники иногда останавливаются, чтобы насладиться зрелищем полуденного солнца, ласкающего голые склоны Ред-Маунтин, что на противоположной стороне долины. Сама Ред-Маунтин – массивная неживописная гора с плоской вершиной. Поэтому все ее великолепие можно постичь, лишь имея там собственный дом. Крутой южный склон горы – словно витрина роскошных домов нуворишей, домов, к которым незваные гости не должны приближаться слишком близко (все дороги, ведущие на Ред-Маунтин, частные). Ими следует восхищаться с расстояния в одну или две мили. Так, Peak House построен на 55-градусном уклоне и выглядит как уютный тирольский домик, хотя и занимает 24 тысячи квадратных футов. Нависающие шиферные крыши, поддерживаемые витиевато украшенными деревянными опорами, огромный внутренний двор и бассейн перед домом на крыше гаража на восемнадцать машин. Чуть ниже на великолепном месте бывшего ранчо расположен дом Лесли Векснера (главы Victoria’s Secret и The Limitedr) – настолько большой, что для него требуется целая батарея печей, многие из которых используются для растапливания снега на подъездной аллее. В боковом дворе есть вигвам – нередкий в Аспене реверсивный статусный символ, показывающий, что владелец дома – человек открытой души, часто приобщающийся к великому духу гор. Интерьеры домов на Ред-Маунтин, конечно, тоже впечатляют. Иногда очень сильно: в гостиной одного из них огромная стена из стекла открывает вид на Аякс и прилегающие лыжные склоны – можно подумать, что и они принадлежат владельцу дома. Рядом – рояль Steinway и низкая барная стойка из черного гранита, на которой лежит изрядно потрепанная книга с репродукциями абстракциониста Ганса Хоффмана, чьи картины висят на стене. «Мобиль» Александра Колдера, черный и неброский, бесшумно парит под потолком, словно гусиный клин. Другие интерьеры тоже впечатляют, но они не так серьезны. За углом стоит модернистский дом, крыша которого обшита медными листами. Он похож, как считают местные жители, на «два столкнувшихся космических корабля». В доме устроены раздельные бассейны для хозяина и для хозяйки, поскольку она любит, чтобы вода была на пару градусов теплее. Еще там есть дискотека с дымовой машиной, чтобы отрываться, а также бальный зал, если у вас романтическое настроение. На раздвижных дверях, ведущих в спальню хозяев, мерцает золотым светом картина «Поцелуй» Густава Климта и когда вы пересекаете электронный луч, целующаяся пара разделяется и сходится вновь, соответственно тому как двери автоматически открываются и закрываются за вами. Сама кровать круглая, а над ней вьется глициния. Одним нажатием кнопки взгляду страстных любовников, поднимающихся к эротическому апофеозу инь и янь, буре и натиску, кульминации и спаду, открывается звездное небо (желательно под звуки «Так говорил Заратустра», хотя в крайнем случае сойдет и «Longfellow Serenade» Нейла Даймонда). Щедрый мистер Кожены Весной 1997 года в этом сюрреалистическом мире появилась молодая чешская пара, любящая путешествовать в разных бронированных автомобилях. Они мельком взглянули на Peak House и заплатили за него 19,7 миллиона долларов наличными. Все в городе сразу навострили уши. Виктор и Людка Кожены – новые гордые владельцы – вскоре сделали то, что обычно делают все богатые люди, желающие упрочить свое положение в обществе: они устроили вечеринку.