Он также был бы ею очарован. Пережив спайсовую агонию в состоянии зародыша, она не имела воспоминаний в том понимании, в каком они были у Джессики. «Однажды я очнулась, – проговорила Алия. – Это было как пробудиться ото сна, но кроме того, что я не помню, что ложилась спать. Я была в теплом и темном месте. И я была напугана» («Дюна»). Мерзость – это зародыш, которым полностью завладели воспоминания его предков. Моийам боялась такого состояния Алии, когда в ней была только Другая память. У нее не было настоящих воспоминаний о самой себе, ни капли, чтобы добавить в это море. Любопытно, что она должна была быть идентична своей матери Джессике, так как они разделяли одинаковую память. Мы уже говорили об идее, что Джессика и Алия были одной личностью и о возникающих из-за этого противоречиях. Для одного человека было бы невозможно находиться на аудиенции у Императора (Алия), и в это же время быть на собрании в сиетче фрименов (Джессика). Один человек попросту не может быть в двух местах одновременно! Я уверен, что маленькая нарушительница спокойствия испытала бы большое удовольствие от проблем, которые она доставила нашим философам. К несчастью, как часто бывает с философскими учениями, перед нами оказалось больше вопросов, чем тогда, когда все начиналось. Для начала наше длительное существование во времени казалось достаточно простым. До этого момента! Если быть совершенно честным, мы не знаем, животные ли мы или личности с психологическими качествами. Мы не знаем, можем ли мы разделяться надвое, нужна ли нам телесная преемственность, чтобы выжить. В надежде, что для вас Путь Бене Гессерит более ясен, вот несколько умопомрачительных загадок самоидентичности, найденных во Вселенной Дюны. • Учитывая, что Пол Атрейдес сам себя различает между Усулом, Полом и Муад’Дибом, находя различные особенности в каждом из них (любовник, герцог и религиозный лидер), можем ли мы в действительности сказать, что они идентичны друг другу? • В «Детях Дюны» Лето II покрывает себя личинками песчаного червя, чтобы слиться с ними и стать Шай-Хулудом («В ужасающем сосредоточения он достиг единения его новой кожи с его телом… Моя кожа не моя собственная»). После такого органического преобразования, являлся ли Шай-Хулуд тем же животным, что и Лето II? • Имеется ли доказательство того, что после питья Воды жизни и перенесения спайсовой агонии Пол стал той же личностью, что и Ракелла Берто-Анирул, если он получил ее память? • Является ли Другая память, сущность, получаемая с Водой жизни, личностью? Вселенная Дюны заставляет нас задавать любопытные и часто тревожащие вопросы о нас самих. Переворачивая и рассматривая то, что мы считаем «естественным» – человеческую природу и личность, истории об Арракисе нацеливают нас на исследование нашей повседневной интуиции. И в поиске ответов на эти вопросы мы должны быть открыты к любым мнениям. Мы не должны отстраняться от неприятных вероятностей (что мы, например, нечто более, чем несущественные завихрения в «нарративной гравитации») или бояться подвергать себя тщательному анализу. В философии, возможно, больше, чем в любой другой дисциплине, страх – это убийца разума. Например, боязнь нашей собственной незначительности может затуманить наши суждения. Так примем же позу храброго воина фрименов, выполним быструю медитацию прана-бинду, вдохнем поглубже перед приближением к личностям и прокричим «Йа хъя чаухада!» – «Да здравствует дискуссия!» Обнаружено: Адамом Фернером Героизм Муад'Диба Ницшеанский герой Пол Атрейдес Я знаю свою судьбу. Однажды мое имя будут ассоциировать с чем-то колоссальным – с величайшим кризисом на Земле, глубочайшим конфликтом сознания, с решением, принятым вопреки всему, во что прежде веровали, в чем нуждались, и что свято чтили… Я не претендую на звание святого; скорее уж шута. – Быть может, я и есть шут. – Несмотря на это или же, скорее, вопреки – ибо святых никто пока не превзошел по лживости – моими устами глаголет истина. – Но правда моя чудовищна; ибо до сих пор, правдой считали ложь… А когда правда вступит в борьбу с тысячелетней ложью, наступит хаос, Землю сотрясут землетрясения, произойдет смещение гор и долин, такое, что нам и не снилось. Понятие политики окончательно растворится в духовной войне; все властные структуры старого общества взлетят на воздух – все они основаны на лжи: будут войны, которых еще не видывала Земля. Лишь с меня начинается на Земле великая политика… Там, где вы видите идеалы, я вижу человеческое. И, к сожалению, слишком человеческое. Фридрих Ницше, «Ecce Homo» (предисловие) ИСТОЧНИК: АРХИВЫ БЕНЕ ГЕССЕРИТ СОБРАНО ПРИНЦЕССОЙ ИРУЛАН ДАТА: 10216 ДГ Когда трилогия о Дюне достигает своего конца, «Лев Атрейдесов», живой мессия Лето II, бежит быстрее ветра, он словно «дымка поверх дюн.» Лето бежит не только физически, но и ментально, пытаясь убежать от своей человеческой сущности, «ведь память о человеческой жизни все еще сильна в нем». Быть человеком или в случае Лето «слишком человеком» – это одновременно и дар, и проклятье. В трилогии глубоко и комплексно изложено то, как мучительно порой быть человеком, и какими безжалостными люди могут быть по отношению друг к другу. В сущности, это не безжалостность как таковая, а лишь человеческая природа, и в Лето это качество достигает своего пика. Наиболее трагично оно выражается в жизни отца Лето, нашедшего в сыне свое продолжение, Пола Атрейдеса. Великую трилогию Фрэнка Герберта можно читать на многих уровнях. Она, безусловно, подпадает под категорию фантастики, но речь здесь идет о существах, слишком похожих на нас, чтобы не вызывать понимания и сопереживания. Эти существа в целом очень подобны человеку: они страдают, они жаждут, они кровоточат, они умирают, у них есть амбиции, у них есть семьи, у них есть религия. Территориально действие происходит в различных местах, от дворцов и сиетчей, до целых планет, и в том числе в самой Империи, однако физическая география в контексте масштаба здесь не так актуальна, как воздействие определенной среды на сознание ее обитателей. Человек может править тысячами планет, но он лишь человек. Как Проповедник, который, в свое время и сам управлял этими планетами, сказал Принцу Фэрадэну в «Детях Дюны»: «Взлеты и падения правительств могут случаться по причинам совершенно ничтожным, Принц. Такие мелкие события! Ссора двух женщин… направление ветра в определенный день… чих, покашливание, длина одежды или случайное попадание песчинки в глаз придворного. Далеко не всегда от величавых дел министров имперских зависит ход истории, и не обязательно священные проповеди движут руками Господа». «Мелкие» события столь же важны, что и «большие», и как еще говорил Проповедник: «не существует непримиримых противоположностей, помимо человеческих убеждений и, порой, их грез». Муад’Диб: ироничный, алогичный, мифологический Величие – временный опыт. Оно не постоянно. Во многом оно зависит от способностей человечества создавать мифы. Тот, кто познает величие, должен сознавать, частью какого мифа он является. Он должен соответствовать ожиданиям. Быть способным смеяться перед лицом смерти. Именно это освободит его от власти собственных претензий. Лишь так он сможет сохранить свою внутреннюю свободу. Без этой черты, даже временное величие способно сломить любого. Из «Собрания изречений Муад’Диба» Принцессы Ирулан («Дюна») Пол Атрейдес, Муад’Диб – настоящий герой, Бог для миллиардов, но он видит «большое» и «малое» таким, как оно есть. Величайшие герои в человеческой истории способны потерять в величии себя; могут поверить в собственный вымысел, а это способно их уничтожить. Многим историческим личностям прошлого стоило принять во внимание психологическое наблюдение о ценности обладания сардонизмом, наличием склонности к самоиронии. Немецкий философ Фридрих Ницше (1844–1900) очень тонко подметил, что без чувства юмора и самоиронии невозможно быть великим и вместе с тем иметь устойчивую психику. Его «пророк» Заратустра олицетворяет для Ницше то самое ироничное величие: Этот венец смеющегося, этот венец из роз: я и сам ношу такой на голове, я и сам канонизировал свой смех. Достаточно сильного не встретил никого я нынче. Танцор Заратустра, легкий Заратустра, он машет своими крыльями, готовый лететь, он взывает к птицам, проворный и блаженно беззаботный: пророк Заратустра, смеющийся пророк Заратустра, человек не беспокойный и не бескомпромиссный, он любит приключения и авантюры; я и сам возложил себе венец такой! («Так говорил Заратустра: О Высшем Человеке») Не нужно воспринимать себя слишком серьезно, и Полу Атрейдесу это очень хорошо известно. В «Дюне» барон Харконнен заметил, что «Среди фрименов появился какой-то пророк или духовный лидер… Они зовут его Муад’Дибом. Что довольно смешно. Это значит "Мышь". Я сказал Раббану не трогать их религию. Она их отвлечет». Барон, как оказалось, ошибочно интерпретирует сардоническое, комическое как легкомысленное и презрительное, а следовательно, недооценивает силу религии. И пускай религия действительно способна их «отвлечь», Барон не осознает, чем именно они заняты. Барон ожидает коварства, холодной логики ментата Суфир Хавата, но религия не знает логики. «Глубоко в подсознании людей укоренилась потребность в логической Вселенной. На самом же деле, Вселенная – всегда на шаг опережает логику» («Дюна»). Как Ницше пишет в книге «По ту сторону добра и зла», «в основе логики, с ее несомненной ограниченностью, лежат оценочные суждения, или, прямо говоря, физиологическая потребность сохранять определенный образ жизни». Если что-то нелогично, это еще не значит, что оно незначительно и неважно. Логика, наука, «прогресс» могут дать лишь одно объяснение мира, и не обязательно «верное». Для Ницше важно не то, насколько что-либо «истинно», а какие из поддерживаемых им ценностей обогащают жизнь и уместны в современном, все более секулярном мире. Понять значение истины для людей – значит принять гармонию между истиной и нашей сущностью; мы созданы для истины. Стремление к истине существует в философии и религии уже тысячи лет, однако Ницше поднимает вопрос: что если истина не просто недостижима, но и вредна? Ценности и убеждения, согласно которым живут фримены, не «истинны», они скорее являют собой «предсказания Бене Гессерит, что очень прочно вошли в их сознание» и служат определенной цели. «Истина», как таковая, бесполезна. А вот власть – напротив: «Отец как-то сказал мне, что моральные принципы, в большинстве своем основаны на уважении к истине. "Ничто не возникает из ниоткуда", – говорил он. Глубокая мысль, если понимать, какой изменчивой бывает истина» («Дюна»). Наблюдая за человечеством, Ницше видит его лишенным мифов. Мы утратили то сказочное ощущение, что ребенок испытывает в театре; мы стали слишком циничными, слишком рациональными. Изучая историю, мы делим ее на части и критикуем: лишь «истина» имеет значение, а не то, что «восхитительно». Мифы утратили ценность, ведь они не «истинны». Но, когда мы преподносим историю, как объективную, научную, «ментатную», мы убиваем мифы и религию, которая также «мифическая», обвиняя ее в фальшивости, примитивности, иррациональности и абсурдности. Есть место науке, но есть место и мифам. Бернард Найтингейл отлично подметил в «Аркадии» Тома Стоппарда: «Почему научный прогресс важнее личности? <…> Только не путай прогресс и способность к совершенствованию. Великий поэт всегда актуален. Великий философ необходим. На Исаака Ньютона нет большого спроса. Нас вполне устраивал Аристотелев космос. Лично мне он куда больше нравился. Пятьдесят пять хрустальных сфер, вращающихся при помощи коленчатого вала Господа – такая Вселенная мне по душе. Не могу придумать ничего тривиальнее скорости света…» Стагнация мифа В истории есть, и необходимы, кумиры, вдохновляющие нас, подражая, стремиться к величию. Станет монументальным лишь тот, кто мифологизирован, а не проанализирован и индивидуализирован. Нам должно не доставать определенных подробностей о наших героях, образ должен быть несколько размытым, чтобы мы могли заполнить пробелы своей «романтической выдумкой». То есть, они должны быть достаточно универсальны, чтобы быть актуальными в наше время. Для Ницше здоровая, процветающая культура обладает «пластичной силой» для «внедрения… былого и чуждого», и «восстановления очертаний» прошлого современным языком («Несвоевременные размышления»). В некотором смысле мифологизированные персоны играют для общества роль неписаных законов. Как Сайтейл подметил в «Мессии Дюны», «некоторые считают… что люди остаются верными императорской власти лишь потому, что пространство бесконечно. Без объединяющего символа они чувствуют себя одиноко. Для одиноких людей Император – некая точка опоры. Они могут повернуться к нему и сказать: "Вот же Он. Тот, кто объединяет нас". Пожалуй, религия служит той же цели, милорд». История может быть созидательной, а для достижения этого она должна быть готова к постоянному самопознанию, и, как Ницше писал в «Несвоевременных размышлениях», «человек должен обладать силой отделять и разрушать часть прошлого и, время от времени, использовать ее» (с. 75). Мы должны судить, основываясь на том, что делает нашу жизнь плодотворной, что заставляет нас расти. Став живым Богом, Муад’Диб осознает опасность религии, и ее творческого духа: «Я сыт по горло Богами и жрецами! Думаешь, я не узнаю собственную выдумку? Ошибаешься, Хейт. Обряды мои проникли в простейшие человеческие деяния. Люди едят во имя Муад’Диба! Они занимаются любовью во имя меня, рождаются во имя меня – переходят улицу во имя меня. Даже балку не заменят на крыше самой захудалой лачуги на далекой Гангишри, не взови они к благословению Муад’Диба!» («Мессия Дюны»). Когда люди начинают идеализировать своих кумиров, они становятся инертными. Как Ницше пишет в предисловии к своей книге «Сумерки идолов», «сей очерк есть великое объявление войны; что же касается проверки идолов, теперь это не просто идолы века, это вечные идолы, к которым прикасаюсь я молотом, словно камертоном: не сыскать более ветхих, более уверенных, более надменных идолов». Муад’Диб боится, что станет «надменным», а его творение, его Вселенная, станет слабой и инертной: «И всегда боролся он с соблазном избрать понятный, безопасный курс, предостерегая „Путь этот ведет лишь к стагнации»» («Дюна»). Он уходит в пустыню и становится Проповедником, его второе послание из «нагорной проповеди» в «Детях Дюны» резюмирует его новый помысел: «Опаснейшим из творений есть жесткий моральный кодекс. Он обратится против тебя самого и отправит в изгнание». Муад’Диб «встряхнул благополучную Вселенную и заменил безопасность джихадом» («Мессия Дюны»), но большой ценой для фрименов Арракиса. Под предводительством Муад’Диба, старые фримены вспоминают, как все было раньше. «Фримены тосковали по былым временам и старому укладу», заметил Сайтейл в «Мессии Дюны» размышляя о том, что подтолкнуло фримена Фарука к заговору против Махди. Также в «Детях Дюны» Стилгар сокрушался, что: «Дружественная пустыня, однажды простиравшаяся от полюса к полюсу, уменьшилась вдвое. Укрытый зеленью, искусственный рай наполнил его тревогой. Реальность не походила на мечту. Планета изменилась, а он вместе с ней». Изменения, привнесенные Муад’Дибом, лишь вызывали у него отвращение от всего, что тот сотворил, и непреодолимое желание разрушить «созданную вокруг него систему». Религия и страдания Должна существовать наука о недовольстве. Людям необходимо переживать трудные времена и угнетение, чтобы развить психические мышцы. Из «Собрания изречений Муад’Диба» Принцессы Ирулан («Дюна»)