Настя прикрыла глаза, ощущая, как этот свет нежно гладит ее по коже, стирая дорожки от слез. Ветерок ласково погладил ее по волосам. — Я стану тобой, — вдруг послышалось ей. Она улыбнулась и прошептала: — Я люблю тебя. — Новые слезы обожгли щеки. — Спасибо. За все… Архангел отступил от оборотня и Насти, пошел прочь, но Габриэль догнал его. — А что делать мне? — спросил он, торопясь, почти переходя на бег рядом с широко шагавшим Рафаэлем. — Тебе? То же, что и раньше, — служить. — Архангел даже не посмотрел на него и пошел прочь. Взмахнув своими огненными крыльями, он взмыл ввысь за остальными. Габриэль смотрел ему вслед некоторое время, а потом растерянно огляделся вокруг. Увидев вдали склонившегося над Наташей Ролана, ангел глубоко вздохнул и нервно зашагал к ним. ГЛАВА 19 Наташа была жива. Руки покрыты страшными ожогами, лицо, тело — в ранах, но Ролан улавливал пульс ее сердца. А значит, и его душа продолжала жить. Ролан завороженно смотрел на ее лицо. Она была мертвенно бледна, белее своего испачканного кровью и пеплом некогда ослепительно белого платья. Слишком много испытаний для одной девочки. По какому принципу небеса назначили Избранной именно ее, дитя Ноктурны? И пусть ее свет был лишь эпизодом, яркой вспышкой, почему так неистово должна была она до последнего рваться к Насте, несмотря на раны и страх? И что заставляет его снова и снова защищать ее? Рядом опустился на колени Габриэль. Он протянул руку и с ненавистью сорвал с шеи Наташи кулон Избранной. «И даны были ей два орлиных крыла, чтобы она летела в пустыню в свое место от лица змия и там питалась в продолжение времени, времен и полвремени», — процитировал ангел. — Два крыла… — усмехнулся Ролан. — Уж не мы ли с тобой? — Возможно, что так. Мы должны заботиться о ней. Вместе. — Синие глаза ангела впервые без презрения посмотрели в глаза демона, напоминавшие ему козлиные. — Согласен? — Ты же решил, — как можно более равнодушно ответил Ролан. — В воспитании детей я не силен, сам понимаешь. Помощь не помешала бы. — Она не ребенок, она — сам танец, — с любовью глядя на Наташу, ответил Габриэль. — Значит, по рукам. Но в театр, чур, вожу ее я, — сказал Ролан. И, встретясь с непонимающим взглядом Габриэля, пояснил: — Там преподавательницы симпатичные. Она и не подозревала, что Самаэль так глубоко вошел ей в душу. Настя любила его, была готова пойти на смерть ради него и ради того, чтобы он был, но она не была готова потерять его и остаться жить. Это было неправильно. — Это неправильно! Ты обманул меня! — кричала она, когда остро ощущала его отсутствие в себе, когда вдруг просыпалась посреди ночи от того, что ей снились его объятия. Она не должна была выжить! Это все не так, как он обещал! Не так, как говорил. Зачем ей жить, если его нет? — Ненавижу тебя! Обманщик! Подлец! — кричала, шептала, хрипела она, задыхаясь от боли одиночества. Ярость захлестывала душу, прожигала горечью сердце. — Прошу тебя! Умоляю! Вернись! — корчилась от пустоты вокруг. Однажды он явился к ней во сне, но так явственно, словно она и в самом деле только что проснулась и обнаружила его в своей постели. Демон смотрел на нее своими золотисто-карими глазами с такой любовью и болью, что она протянула к нему руку. — Ты здесь… наконец-то… Ты снишься мне? — Она провела кончиком пальца по контуру его верхней губы, едва прикасаясь. — Ты мне не снишься. Слезы полились сами собой, но она боялась оторвать от него взгляд. Он вытер ей слезы с щеки, и она прижалась к его руке, чтобы продлить прикосновение. Пальцами перебирая его волосы, она не могла наглядеться на него и плакала, понимая, что он вскоре исчезнет. — Не уходи. Только не уходи. Он улыбнулся слабо и неуверенно. А потом просто растаял в воздухе, и она заплакала в голос, съежившись на кровати. А потом проснулась. И плакала уже оттого, что это был лишь сон. Она не могла есть, не могла пить, почти не отвечала ребятам. На третий день к ней явилась в видении полудремы Старая Мать. Старуха была в гневе. Она влепила ей пару затрещин, от которых зазвенело все тело. — Разве я тебе для того давала силу, чтобы ты лежала тряпкой и страдала? — Так забери! — ответила Настя. — Заберу, не сомневайся! Так же медленно, как сила перетекала из меня к тебе, она начнет убывать. А пока она твоя, будь добра, распорядись ею правильно. Начинай восстанавливать то, что разрушила Ноктурна. — Но как? — Найдешь как! — И старуха исчезла. Настя долго лежала, просто глядя в потолок. Но потом все-таки решила, что Мать права. Страдает не она одна. Эпидемии и разрушения никуда не делись из этого мира. И пока раны на ее душе по-прежнему кровоточат, она не освобождена от обязательств, которые на нее наложила сила Матери. Она должна сделать этот мир чуточку лучше. Может, станет легче и ей. Она закрыла глаза, и душа сама пустилась в полет, словно только и ждала позволения. Сначала Настя неслась в каком-то прохладном и приятном тумане, ничего не видела и не слышала. Только наслаждалась полетом. А потом резко вынырнула из него, как из облака, и увидела под собой обожженные остовы лесов. В течение долгих изматывающих часов она поднимала из земли робкие ростки новых деревьев, помогала пробиваться траве и цветам, возвращала птиц и животных. Ей удалось восстановить только маленький кусочек леса, прежде чем в изнеможении опуститься на выращенный мох и закрыть глаза. Когда Настя очнулась, оказалась у себя. Не было сил двигаться и говорить. Плакать тоже не было сил. Но с сожалением она поняла, что кое-что осталось неизменным даже после изнуряющей работы. Легче не стало. Фантомная боль. В медицине есть такое понятие. Когда тебе ампутируют конечность, мозг не может смириться с потерей. И конечность болит, хотя ее нет. Это боль-обман, боль-эхо, рождаемое в голове. После смерти демона Настя испытывала такую боль. Солнечное сплетение не могло смириться с ампутацией. Тяга, что существовала между ними, связь, рассеченная его смертью, продолжала существовать в ней. И это было очень больно. Не было наркотика, лекарства, заговора, способных унять эту боль. Иногда хотелось кричать и выть. Плакала ночами, потому что видела его во сне. Боль уходила, когда она во сне проводила пальцем по контуру губ демона, запоминала взгляд и улыбку. Она просила его вернуться. И просыпалась от боли. Ей понадобится время, очень много времени, вечность, чтобы забыть его. — Я никогда не думала, что любить так больно, — сказала однажды Настя во время паузы в кафе. Пепе она ничего особо не рассказывала, но знала, что он читает на ее лице эмоции так же, как угадывает их у посетителей. Она знала, что он давно ждет этого разговора, чтобы поддержать ее, но до сих пор начинала плакать при одной мысли о Самаэле. Теперь она нашла в себе силы. Пепе прочистил горло, снял очки, протер их и снова надел. Его стариковские руки, испещренные венами, морщинками и пятнами, действовали уверенно. Затем он поднял на Настю почти бесцветные от времени глаза. — Любить по-настоящему. Это больно. И не важно, счастливая любовь или несчастная. Даже если бы твой возлюбленный был рядом, все равно было бы больно. — Но не так. — Иначе, конечно. Но боль в настоящей любви переплетена со счастьем. Она как терновый венец на челе абсолютного прощения. С ней надо научиться жить. — Дышать я научилась. Но жить… Это не жизнь, Пепе. Это просто жалкое существование ампутированной конечности. Я больше не целое, я ополовинена. Знаю, что должна быть цельной без него, но не могу, потому что… — Потому что он никогда не будет целым без тебя. — Мы труп, разрубленный надвое. Вот и все. Есть такие встречи в жизни, которые навсегда. — Видишь ли, Настя, каждый из нас свободен. Мы думаем, что мы связаны. Но мы свободны и одиноки. Великий подвиг заключается в том, чтобы объединить две свободы, а не заключить в одну камеру двух узников. Когда вы свободны, когда между вами — небесный ветер, тогда вы можете выбирать, быть ли вместе. И это решение будет свободным для каждого из вас. Ты не заставишь его вернуться. — Я знаю. Я свободна. Я мертва и свободна. Я выбрала это сама. — Теперь дождись, что выберет он. Настя вздохнула. Разговор имел смысл, страдай она от безответной любви. Но она страдает не от любви, а от потери любимого. Она отпустила его, желает ему счастья, хочет свободы для него. Но залатать пустоту внутри себя гораздо тяжелее. И практически невозможно, когда на месте этой пустоты был демон. Раньше, когда она слышала выражение «сердце кровью обливается», она думала, что такое невозможно. Это глупое выражение: сердце качает кровь, оно не может ею обливаться. Но, видимо, иначе передать ту боль, то огромное отчаяние, что ложится на сердце, вспарывает его железными и ядовитыми шипами, источая ощущение необратимости происшедшего горя, невозможно. А мир тем временем восстанавливался после незавершившегося Апокалипсиса. Люди стремились извлечь уроки из пережитых в краткое время эпидемий и катастроф, агенты возвратились на свои прежние посты. Пока еще неясно было, что будет дальше. В гибель графа Виттури не верилось не только Насте. Агентства пока не распались окончательно. Она сама решила побыть некоторое время в Барселоне. Появляться в том состоянии, в котором она была, перед семьей было невозможно. У всех них были ключи от агентства, и когда она открыла уже знакомую дверь, то заплакала, понимая, что Лика уже не угостит чаем, а Цезарь не попросит зайти в кабинет для очередной лекции. Без них агентство казалось таким пустым. Шаги раздавались гулко, словно в пустоте. Она нашла на кухне остатки приготовленного Ликой печенья и напилась соленого чаю, давясь слезами. Потом приняла душ и съездила за вещами: жить с Юкой и Мартином она бы не смогла. Выходя из квартиры ребят, она остановилась и позвала домового. Он не появился, но сумка качнулась и стала тяжелее в ее руках. Она прожила в агентстве несколько тихих дней, работая над восстановлением мира, все остальное время просто существуя. Домовой и правда переехал: помещение уже не казалось таким пустым и брошенным, то и дело раздавались чьи-то шаги и поскребывания. Она не боялась. Она так устала, что даже страха не испытывала. А когда она плакала ночами, домовой сидел рядом, смотрел сочувственно круглыми желтыми глазами и нежно слизывал слезы с щек. Итсаску и Серж были единственными, кто постоянно навещал ее в эти дни, тормошил, заставлял гулять и тренироваться. В ней все еще бродила сила Матери, хоть ее интенсивность схлынула после сражения. Настя ждала, когда Мать вернет себе ее всю. И оставит ее окончательно опустошенной. Интуиция подсказывала, что долго она после этого не проживет. Слишком привыкло тело к постоянному току энергии. Локи и Рита уезжали в Ирландию. Они заехали в агентство попрощаться. Пришел и Диего, невесть где пропадавший все это время. Рита, обнимая Настю, не могла сдержать слез. — Все будет хорошо, земная, — врала она, перебирая Настины волосы. Настя кивала, слушала ее хрипловатый голос, обнимала крепко, как сестру. Ведь Рита тоже страдала от гибели графа Виттури. Она любила его. Но в то же время у королевы ведьм был Локи.