И вот она вся тянется к госпоже Селезневой – на правах хозяйки «командирского» конца стола, она только что не называет ее деточкой. Как все чудесно. А потом новые чудеса – над нами немыслимые звезды снежной россыпью, и… – И не отходите от меня, – сказала она. – Не знаешь, чего больше опасаться – матгосов, котогым хочется посмотгеть на женщину. Или этого бгоненосца, Гузскую. – Стою здесь, на балконе, охраняю вас, – поклялся я. – Хотя еще месяца полтора назад сказал бы, что это просто корма. – Да-да, знаю, что балкон, у нас такой тоже есть… Слушайте, Алексей… э?.. – Юрьевич. – Это вы нагошно, чтобы была буква «г». Хогошо, пусть Югьевич. Мне все снится ваш ангел, летящий в будущее спиной впегед. Не надо его гифмовать, он и так хогош. А вы сами куда летите, Алексей… Югьевич? Как это вас сюда занесло? Говогя высоким штилем, зачем вы живете на свете? Вот вы пишете ваши очегки в жугнал – а зачем? Ну кто же удержится, глядя на россыпь корабельных огней, протягивающих к нам среди черноты дрожащие дорожки по воде. Кто же не станет загадочным и значительным. – Я готовлюсь, – просто ответил я. – Пришел другой век, вы не заметили? Зато я заметил. Она вдруг потянулась к моему рукаву – да, вот это ей было почему-то всерьез интересно. – Ну-ка, ну-ка – и что в этом веке нового? На первый взгляд, все как и было. – Да-да, седые бороды, разложенные вправо и влево по сюртукам. Ужасный Победоносцев. И другие заядлые консерваторы. Тоска, и безнадежность, и безвременье. Но моя работа в этой жизни – видеть, как все это уже уходит навсегда. Вот я и пишу – потому что учусь. Учусь говорить, замечать, видеть новое, и великолепное, звездное. – Что, что, ну – что именно? – То, чем я занимаюсь. Истории. Истории замечательных людей нашего с вами возраста. Хроники их замечательных дел. Что именно, вы говорите. Вот вам история некоего господина Фрезе, Петра Фрезе. Электрический свет – вот он, вы его видите. А электрическую повозку видеть не приходилось? На вашей улице? – Вы шутите, господин Немоляев. – Да какие ж шутки, эти «кукушки» уже четыре года как есть. Скорость до тридцати пяти верст в час, лошадь устанет за ним гнаться. Потому что каждая повозка сильнее девяти лошадей. Поднимает шестьдесят пудов. – А что этот монсг делает на моей улице? – Возит почту, госпожа Селезнева. Желтые такие тележки с огро-омным аккумулятором. А узнал я об этой истории, когда меня, начинающего тогда репортера, послали – как положено – на пожар. Пожар на петербургском почтамте. Тогда все четырнадцать штук этих «кукушек», или как их там, сгорели. Но ведь интереснее, что они были. И будут новые. А когда слышишь, что жизнь беспросветна и что Россия – ад, то это ведь смешно. А вот вам еще история… я не наскучил вам? Или давайте полюбуемся на этот горизонт? – Давайте, давайте вашу истогию, гогизонтом я каждый день любуюсь… – Хорошо, вот вам человек уж совсем нашего с вами возраста. Без седой бороды с бакенбардами на две стороны. И что он сделал: он отправился в Арктику. Спасать учителя. Помните, был такой барон Эдуард Толль? Так вот, наш герой, лейтенант или еще мичман с «Рюрика», он изучал гидрологию, вдобавок к китайскому языку, и клянчил у Толля – возьмите меня на север. Толль взял его, а потом ушел в другую экспедицию и пропал. И вот этот мичман решил отправиться на его поиски. Что интереснее всего, за ним пошли люди, ему дали средства на все предприятие… – Но Толль погиб, я же помню… – Но мы даже об этом не узнали бы в точности, если бы не экспедиция этого замечательного юноши. Такого по годам, повторю, как вы или я. Вы знаете, что такое зависть, госпожа Селезнева? – Знаю. Напомните, как зовут вашего мичмана, котогый ушел на Север… – У него слегка турецкая фамилия – Колчак. Александр Васильевич Колчак. Кстати, а ведь у вас есть шанс его скоро увидеть. – На Севеге? – Ха. Он в Порт-Артуре. Не может сидеть на месте. Он же морской офицер, вот и вернулся на флот. Мы с ним договорились о свидании на берегах азиатских морей. Могу его вам тогда представить. И вот вообразите – я говорил с ним, долго, потом писал о нем – и тут понял: сколько же их, таких. То есть нас. Первопроходцы, инженеры, молодые поэты и прозаики – это уж по моей части, я только с ними и говорю, вы не знаете их имен, но когда они ворвутся в мир – то все сразу. Можете представить, что кто-то будет сильнее Пушкина? – Не-ет. – Я тоже – но сейчас-то почему нет? А вдруг? От талантов страна содрогается, как готовый к бегу конь, – вы чувствуете? Будет что-то невообразимое – взлет, полет, и главное, что теперь это будет наш полет. Наша очередь. Какие же у нее огромные глаза, подумал я, – и как хорошо, что я знаю, что они бледно-зеленые, а в темноте светлые глаза другие, они… – Вы так убеждены, что вам будет место в этой вашей великолепной стае, – неуверенно сказала она. – Оно там уже есть, – твердо сказал я. – И самое смешное, что не надо ничего делать – просто подождать. Седые бороды сами уйдут, зачем их нервировать. И кому же достанется их наследие… – Да неужели же вам? – А кому? Не мне. Нам. Лучшим. Лучше всех образованным. Готовым к чуду. Мичманам, молодым поэтам, открывателям будущего – которые куда умнее отцов. Вы не узнаете Россию. И мы – мы готовимся… Вот этого нельзя было говорить ни в коем случае. И я начал поспешно бормотать что-то другое. Об умении ждать и умении слышать, как страна взрывает старые путы легким напряжением выросших мышц. Ей было интересно, я это видел. Она наклонила вбок голову в белом монашеском куколе – с иронией, с насмешкой. Но одновременно она чуть вытянула эту голову ко мне. Что-то ее возмущало, что-то смешило, но… – Пожалуйте в шлюпку, моя прекрасная Вера, – раздался над ухом баритональный тенор Перепелкина. И тут началась история, прогремевшая на всю эскадру. Сам я, по понятным причинам, сцены этой не видел, но Илья передавал мне ее во всех подробностях потом не раз (и не без удовольствия). Началось все с того, что он постучал в командирскую каюту, куда Лебедев удалился некоторое время назад, давая этим заодно общий сигнал, что развлечения надо потихоньку сворачивать. И там Илья, во-первых, застал Блохина – чрезвычайно мрачного, и Лебедева не веселее своего помощника. Командир стоял у иллюминатора, куда уплывал дым его сигары, и движением руки указал Перепелкину пока помолчать. – Но я не слышал о таком приказе адмирала, – заметил, продолжая разговор, Лебедев, даже не глядя на Блохина. – Мне сказали сегодня об этом на «Ослябе», – прогудел баритон Блохина. – Приказ адмирала издан был вчера. Но Лебедева сбить было не так и просто: – Что значит – вам сказали на «Ослябе»? Я командир этого крейсера, вы – мой старший помощник. До вас такой приказ официально, вчера или сегодня, дошел или нет? – Нет, – чуть повысил голос Блохин. – Но вы же знаете, что Бешеному Быку это не объяснить. Тут Лебедев резко вскинул руку с сигарой – как будто Илье было неизвестно, как на флоте зовут Рожественского. Да все это знали. Возникла пауза. – Господин лейтенант, без сомнения, вы ко мне по тому же делу, которое мы сейчас с Константином Платоновичем обсуждаем, – наконец повернулся к Перепелкину командир. – Видите ли, как… Оказалось, что по эскадре вчера был отдан адмиральский приказ – после шести вечера прекращать всякие сношения между кораблями. И сам же я его фактически нарушил, привезя сюда Веру Николаевну. Да-да, это сделал сам Лебедев, потому что это же был Лебедев: он сел в катер, явился на госпитальный «Орел», чтобы пригласить в гости невесту одного из офицеров своего корабля. Не говоря о том, что старшего врача на «Орле» не было, Лебедев попросил о разрешении на отъезд у дежурного врача… И я до сих пор благодарен этому человеку за его эскападу – точнее, за те несколько минут на корме, на балконе, когда Вера слушала мои сбивчивые речи о стране, изготовившейся к рывку. – То есть я отвечаю за эту историю самым особым образом, – задумчиво продолжал Лебедев. – Потому что я туда прибыл в шесть вечера, то есть как раз и нарушил вот это самое. И теперь возникает вопрос… сейчас ведь за полночь? Перепелкин попробовал что-то сказать, но ему не дали: – Вы же понимаете, лейтенант, что ночевать она у вас в каюте не будет, даже если выселить вас при этом на палубу. Это уж будет слишком, нельзя и предложить. Я бы отдал ей свою каюту, но… – Но это еще хуже, – прозвучали два голоса: к тенору Лебедева присоединился баритон Блохина. – В таком случае катер – это громко, звук пойдет по воде, а вот шлюпка-шестерка… – подсказал мой друг. Вот так, через несколько минут после этого, начали составлять команду гребцов для Веры Селезневой. Понятно, что о матросах тут и речи быть не могло. Только офицеры и только добровольцы. – Ну конечно же я, – в один голос сказали сам Перепелкин и мой бывший недруг лейтенант Веселаго. – Конечно мы, – сказали мичманы Варзар и Селитренников, делая вид, что они не так уж много и выпили. Вера, в ужасе подняв пальцы к вискам, смотрела на них с сомнением. Итого гребцов получалось уже четверо. – И конечно же я, – сказал кто-то моим голосом, добавив: – Я не греб в море, но на Неве… – И тогда вы дадите весло также и мне, потому что без дела сидеть скучно, – сообщила нам сама Вера, наслаждавшаяся каждой секундой этой процедуры. – Сяду гядышком с господином Немоляевым, итого нас будет шестего, из которых четвего будут ггести уже по-настоящему. Покраснел я яростно или нет – несущественно, потому что на палубе в тот момент было темно, и в темноте же осторожно скрипели блоки: нашу шлюпку тихо и воровато спускали на африканскую воду. И тут Перепелкина командирским приказом оставили на «Донском» просто потому, что он заступал на вахту. Так что гребцов все-таки получилось четверо, а Вера осталась без дела. Кончилась же эта история вот как: я лишний раз оказался на палубе флагмана, а через пару дней… Хорошо, что командир дежурной миноноски обнаружил нас уже после того, как Вера благополучно взлетела ведьминской белой тенью на борт такого же белого «Орла», и хорошо, что этот командир не воспринял всерьез адмиральский приказ – в случае чего стрелять. Я, как вы помните, не в первый раз оказывался лицом к лицу с бешеным адмиралом, но чтобы ночью (он вообще спит ли?)… И понятно, еще не слышал примерно следующих слов: таких помощников ему не надо, и он отошлет их для суда в Россию. Впрочем, слов еще было сказано очень много. Но не совсем мне. Я, лицо флоту постороннее, не существовал. Хотя тоже, за компанию, стоял, вытянувшись. А дальше, как уже сказано, был приказ, точнее – два приказа: «Габун, 16 ноября 1904 г., № 158.