В кают-компании только что вернувшийся откуда-то на катере Дмитрий Дружинин смотрел на меня очень странно. А потом, когда ужин кончился, дернул подбородком в сторону. И чуть не подмигнул. Да, многому еще ему предстоит научиться по части конспирации, подумал я. А мне предстоит учиться на его ошибках. – Есть телеграмма, – сказал он мне, не разжимая губ, когда мы вышли после заката на корму – туда, где недавно мы стояли с Верой, и небо было в алмазах, и перышко летело по ветру, не мог не подумать я. – Вот это скорость. И что – вам снова сообщили, что вы паникер, причем незрелый? – Нет, – сказал он не без гордости. – Поздравляю, итак… – Итак… – тут он оглянулся на прочих офицеров, – кроме боевой группы социалистов-революционеров есть еще одна, такая же. Создана недавно. – Чья? – Эр-эс-… в общем, рабочая социал-демократическая и прочая. – Я знал, – мрачно сказал я, вспомнив те самые прокламации той самой партии – насчет наших братьев японцев, с которыми не надо воевать. Дружинин посмотрел на меня с подозрением – не вру ли я. – Дмитрий, подробности мне, детали. – Извольте… Алексей. Боевая техническая группа при Центральном комитете Р.С.Д.Р.П. Про нее обычные друзья рабочих из этой партии ничего не знают. Занята чем: добыванием оружия и денег. То есть контрабандой и грабежами. Основная часть деятельности – за пределами России, там у этой группы большие связи. – Ну вы же видите, Дмитрий, – это то самое… Кто во главе? – Опять кличка, – с презрением улыбнулся Дружинин. – У них у всех нет человеческих имен. – Ну и какая? – Винтер. А это-то вам зачем? – Вы правы, это незачем… Дешевую мелодраму по образу и подобию господина Дюма я мог бы написать и сам. Милорд Винтер, значит… Что ж, а теперь… Я повернулся в сторону корабельных огней в бухте – тяжелая броня, мигание света на верхушках чуть качающихся мачт, дрожащие бледные дорожки на волнах… – А теперь – мы отдыхаем, и дальше осталось не так уж много. Оставалось и правда не так много, но не в том смысле, о котором я думал. Мне-то казалось, что в этой бухте мы будем стоять вечно. А это было не так. Флаги на мачтах Лебедев был застегнут на все пуговицы, подтянут и, я бы сказал, почти весел. Он слушал меня; мы сидели в его каюте, настоящем дворцовом помещении, так же, как кают-компания, украшенном панелями темного дерева. Он слушал – и ласкал пальцами сигару. Поворачивал ее, проводил пальцами по шелковистой поверхности, задумчиво нюхал. Я обязательно отдам должное сигарам, когда вся эта история кончится, снова подумал я. – Что ж, господин Немоляев, – сказал он, дождавшись конца моего немного нервного рассказа. – Ситуация необычная – но она обычной и не была. Я не могу осудить решение господина Дружинина обратиться к вам за помощью. Одно огорчает – почему он не пришел ко мне. Или еще и ко мне. – Потому что ему двадцать три года, – с легким нетерпением ответил я. – Он растерялся. И по крайней мере, я-то к вам пришел. Исходя из того, что вы все знали, в том числе про золото – вы и Рузская… – Да, с ней было замечательно. И легко. И после нее не так уж много остается сделать. Вы говорите, кто-то перехватил заговор у заговорщиков – вор у вора… Что ж. Я поймал себя на мысли, что затаив дыхание жду… даже не приговора. Просто все, что говорит этот худой, как бы отстраненный человек, – оно такое, что ты просто сидишь, смотришь на его русую бородку, светлые глаза и знаешь, что сейчас прозвучит что-то важное. И ты с этим важным внутренне согласишься. Как он это делает? Кем надо быть, чтобы в какой-то момент жизни стать… Лебедевым? – Знаете как, Алексей Юрьевич… Бунт на корабле нуждается в каком-то оружии. Нам его можно будет найти… потом, в нужный момент. И торопиться незачем, потому что от берегов Мадагаскара никто наш корабль угнать не успеет. Что? О чем он говорит? – А дальше будет время этот склад оружия найти. Что мы и сделаем. Теперь: извините меня, если я не стану раскрывать вам, кто из команды мне будет рассказывать, что на борту творится. Так будет лучше. Я это проглотил. Потому что Лебедев был прав – так лучше. Я могу выдать себя и информатора неосторожным взглядом… – Дружинин – пусть делает то, что считает своим долгом. Мы все, знаете ли, именно это и делаем. Но я готов выслушать его, без всяких обид, в любой момент. Снова эти ласки длинных пальцев, гладящих светло-коричневый бок сигары. – Далее, чтобы захватить корабль, надо иметь контроль над машинным отделением, рулевым управлением и многим другим. Иначе он просто никуда не уйдет. В прошлый раз хватило одной фразы – про рулевое управление. На самом деле… Тут он грустно усмехнулся. – На самом деле это были только слова. Рули были в порядке. Они могли бы взять корабль легко. Но сейчас – особенно если знать заранее день, на который назначен бунт… то можно выставить вооруженную офицерскую охрану в одной-двух ключевых точках. А вот то, что вас беспокоит больше всего – что появилась какая-то новая сила, оттеснившая старую, – это важно. Потому что иначе непонятно, как все случилось, – вы же не верите, что это двойное убийство было из-за страсти и ревности, ведь так? Я кивнул. И Лебедев очень внимательно на меня посмотрел. – Знаете, как договоримся: мое дело – корабль. Мой корабль. Ваше дело – искать этих людей, которые украли заговор у заговорщиков. А когда найдете – делайте то, что считаете своим долгом. Я взглянул в его глаза и чуть не вздрогнул: казалось, он читает мои мысли. – Ну а насчет ваших вопросов, то есть насчет того, откуда мы с госпожой Рузской узнали, что готовится бунт, – не с других ли кораблей – эти вопросы потеряли свое значение. – То есть как? – А так, что на ближайшие три-четыре недели крейсер превращается в почти изолированный остров. Сообщение между кораблями будет, но очень редкое. Вот посмотрите-ка, «Суворов» вон там… Он аккуратно положил сигару на стол и пригласил меня к иллюминатору. Черная громада флагмана все так же тяжко сидела в воде, но фок-мачта его превратилась в праздник: флаги, множество разноцветных флагов. Я перевел взгляд на «Александра», потом на «Нахимова», «Аврору», остальных – и везде был этот трепещущий фестиваль цвета. – Что это значит? – спросил я, хотя мгновенно все понял. – А это значит, – любезно подсказал Лебедев, – дословно вот что: «Броненосцам, крейсерам, миноносцам и транспортам иметь завтра к 12 часам пары для 10-узлового хода». Я молча к нему повернулся. – Да, – сказал он. – Завтра. От Мадагаскара, как я и сказал, крейсер никто никуда не угонит, уже не успеет. А делать это посреди Индийского океана бессмысленно. Потому что кончится уголь. И потому что в нейтральных водах наши миноносцы быстро догонят любое судно, которое, как вы говорите, должно было в прошлый раз взять на борт заговорщиков и груз. Да и как это судно нас найдет? В общем, если что-то и произойдет, то по ту сторону океана. Ну а там… мы посмотрим. Отход эскадры, да еще самой громадной в морской истории человечества, – это всегда хаос. Я еле успел прыгнуть в шлюпку, отвозившую на белый «Орел» мичмана Воропаева, с его болями в животе – доктор говорил, что нужна операция, и не самая простая; меня ссадили на берег, я побежал отправлять очерк обычной почтой, через месяц будет в «Ниве»… и запасать белье, рубашки, мысленно считая оставшиеся деньги. Помнится, я размышлял, что со мной будет, если меня забудут на берегу; но в любом случае в 12 часов дня эскадра превратилась в основание для сорока пяти почти вертикальных резких колонн черного дыма. И еще два часа, после симфонии гремящих якорных цепей, она строилась в кильватерные колонны – восемь броненосцев, пятнадцатитысячетонных красавцев, и где-то впереди легкие крейсера «Светлана», «Алмаз», «Урал», и другие крейсера с флангов – я научился различать «Жемчуг» и «Терек»; и транспорты в середине, с «Орлом», приютом ангелов, среди них. И мы – как всегда последними: «Олег», «Аврора», наш «Донской». Две белые французские миноноски торжественно эскортируют нас туда, где волна подхватывает бронированные корпуса и мягко толкает их вперед. Сначала на юг, вокруг Мадагаскара – и матросы затаивают дыхание. Но проходит день, и вот теперь все ясно. Курс – на северо-восток, наискосок через Индийский океан (я знал, мне сказал об этом Лебедев – но я молчал), к нашему Дальнему Востоку. И еще: к этому острову мы пришли под вести о катастрофе Порт-Артура. Уходили мы от него под разговоры о другой такой же катастрофе. На этот раз – под Мукденом, в Маньчжурии: город сдан, у нас тридцать тысяч убитых, сорок тысяч сдавшихся в плен. Это была очень плохая война. И мы шли именно на нее. Воздух на орудийной палубе был легким – крейсер шел полным ходом. Палуба продувалась насквозь. А вот лица были тяжелыми, потому что бессмысленная стоянка позади, и теперь ясно, куда идем и что нас там ждет. – Господа, – начал я (и в очередной раз уловил ироничные взгляды), – в прошлый раз мы говорили о том, что такое вообще поэзия. Сегодня я боюсь вас удивить, но разговор будет еще сложнее. – А сейчас все разговоры стали какие-то сложные, – буркнул кто-то сзади, но его зашикали. – Что такое музыка, господа? – спросил я, не без ехидства глядя на Шкуру: вот тебе Надсон с его надрывной поэзией. – Почему музыка так важна для людей – ну, какие-то там звуки, мало ли их вокруг нас… а потому что музыка – это самая прямая и непосредственная запись человеческих чувств. Книги такого почти не умеют. Слово – это прежде всего смысл. Звук – это прежде всего чувство. Песня – и то и другое сразу. Тут возник шум, заговорило много голосов – но ничего другого я и не ждал. – И вот вам пример, господа, – продолжил я. – С первых дней путешествия вы могли слышать из кают-компании граммофон – звуки рояля. Да, сказали мне мрачные лица. Слышали. Господа офицеры умеют развлекаться. Хотя и мы не скучаем. – Того, кто написал эту музыку и кто сам сел за рояль, зовут Рахманинов. И его не знает никто, говорят, совсем молодой человек. Сейчас вся Россия такая – сотни, тысячи молодых талантов, о них никто не слышал, но дайте срок – это поколение себя еще покажет, зреет какой-то взрыв гениальности. И вот все мы слышали эти звуки, эти полонезы и эти фантазии, по нескольку раз. А дальше будет волшебство. Представим, что мы все останемся после этой войны живы… – Тут я обвел всех взглядом. – Представим себе, что через несколько лет, проходя по улице, мы услышим из открытого окна те же звуки клавиш. И мы вспомним запах этого моря… – Я протянул руку к открытому иллюминатору. – И лица друзей, которых, может, уже не будет. И это все равно что вернуться назад, вот в этот наш сегодняшний день. Вы знаете, эм-м-м, господа, вот я сейчас сижу и думаю: а что будет с этим Рахманиновым? Станет ли он знаменит, богат, хороший ли он вообще композитор? Кто же знает. Но если много людей, слушая его, невольно будут вспоминать вот такие неповторимые моменты своей жизни, то для них он… В общем, это мы и наша память чувств делает композиторов великими, а не они сами. Уж как им с нами повезет. Меня слушают? Да еще как. Ну тогда я сейчас от музыки уведу разговор к неожиданному: – Мы идем на «Дмитрии Донском» – так? Я сейчас думаю – вот при жизни самого Донского что помнили люди, побывавшие на Куликовом поле, об этом походе? И как помнили? У них там были гусли, пастушеские дудки – что угодно. И вот они, уже потом, слышат какую-то мелодию и вдруг до мелочей вспоминают, как шли через длинную степь, как ругали князя – куда ведет, ведь головы сложим. Это же они для нас сегодня герои, а тогда – все было, наверное, как всегда, пока драка не началась. И если бы не музыка, кто знает, как бы они вспоминали свое Куликово поле… С задних рядов, где всегда помещаются хулиганы, раздался звон случайно задетых гитарных струн. – А давайте! – протянул я туда руку. – А то я в прошлый раз просто читал стихи, а тут… А уже потом, если попросите, я расскажу вам, что такое опера и почему она такая. Опера – самая дикая и самая великолепная штука на свете…