А я как раз тогда начал заниматься смешным делом, на которое натолкнула меня Инесса с ее Regent de France. Дело в том, что я как-то хорошо запомнил запах того разгоряченного персонажа, который стаскивал с меня в гальюне рубашку и рассматривал мои родинки. И сейчас я попросту принюхивался ко всем и каждому – и пока что того запаха не обнаруживал; сразу скажу, не обнаружил его и здесь, хотя, по правде, к матросам в задних рядах не приближался. – Знаете, вашбродь, что такое снаряд для двенадцатидюймовых? Это двадцать пудов. Полузаряд пороха – десять пудов. У нас тут послабже, калибр не тот. Не-ет, человек такое не подымет. Гидравлика, электричество, вашбродь. Вон оттуда, по элеваторной трубе, из бомбовых погребов, с самого дна возносится. Ну вот, все собрались. Начинайте, вашбродь. Что ж, я этого хотел – я это получил. – Уважаемые господа, я буду говорить с вами о смысле поэзии. Почему во всех странах во все времена поэт – это божий человек? Я увидел, что к нам присоединился отец Петр; интересно, что он мне потом скажет насчет ереси и прочего. – А что же такого делает поэт? А он всего-то ищет и находит слова. Но что такое слово? Почему в Евангелии от Иоанна сказано, что слово – это бог? Священник кивнул и расслабился. – А потому, что слово отличает нас от зверя. Зверь чувствует то же, что и мы. Но он не может чувство превратить в речь, это удел созданий, к которым прикоснулась рука бога. То есть нас. И вот слово… мы же эти слова все знаем… но вдруг находится человек, который эти слова соединяет так, что мы говорим себе: да я ведь это чувствовал, да я ведь это знал, но сказать не мог – а он может. Он от божественного корня. И вот вам человек по фамилии Бальмонт… Я обвел всех взглядом: ни одной ироничной улыбки, ни одной скучающей физиономии. Максимум – каменные лица, подсвеченные красными глазами цигарок. – Давайте посмотрим, как Бальмонт рождает чудо. Вы скажете – я же знаю все эти слова. Но почему я не мог их соединить вместе так, как умеет эти сделать он? И в батарейной палубе зазвучало то, чего здесь не было никогда: Мария Моревна, Мария Моревна, Прекрасная ты королевна! Дочь Моря ли ты? Ты богиня ли Лада? Мария Моревна, услада! Глаза твои светлы, глаза твои чудны, Одежды твои изумрудны. Зовут Ненаглядной тебя Красотою, С косою твоей золотою. Бессмертный Кощей на тебя покусился, Похитил, с царевною скрылся. Но Ветер и Град с дождебрызжущим громом Упали над дьявольским домом. Марии Моревне Кощей ли желанен? Он змейно-уродливо-странен… Что было дальше, когда мы поговорили о Кощеях и царевнах, о том, что с нами всеми будет дальше, и о том, зачем нам плыть на Дальний Восток: дальше была проза. Упоенный матросским чаем (они не знали, как еще меня отблагодарить), я попросил показать матросский же, то есть ближайший, гальюн. И в очередной раз убедился, что гальюны для меня – опасное место, по крайней мере на этом корабле. Потому что там сверху прочих лежала бумажка, по цвету и прочему облику – точно как одна из украденных у меня прокламаций. Я ее и схватил, чтобы это подтвердить – а вот нет, то была хоть и прокламация, но совсем другая. И это был лишь обрывок. Но смысл оборванных строчек был до предела ясным и пугающим: «разоружат в нейтральном порту, после чего все мы…» «за борт кровососов, но…» «на смерть за чуждые…» «станут ли стрелять в своих братьев…» Мне хватило секунды, чтобы понять смысл этих слов и судорожно спрятать бумажку в нагрудный карман. После чего мне уже было не до поэзии. Надо было: дойти с этой бомбой на груди до каюты; подумать о том, как отдать гальюнный обрывок… кому? Да Лебедеву же. Но обставить все так, чтобы никто не догадался, что это сделал именно я. Потому что когда на корабле начинается бунт, с целью угона его «в нейтральный порт», то тут жалеть не будут (особенно «кровососов»), и одними мелкими порезами не обойтись. Нейтрального порта не будет «Когда?» – вот был еще один важный вопрос, переводившийся так: сколько у меня – у всех нас – времени. И первая моя мысль, когда я вышел (после Бальмонта) на верхнюю палубу, оказалась такой: не успел. Потому что на палубе было что-то не так, очень темно, двигались какие-то люди: ничего подобного на крейсере раньше не замечалось. – Замри, Алексей! – донесся голос откуда-то сверху. – А то в темноте упадешь за борт. На «ты» и по именам мы общались здесь только с одним человеком – с Ильей, конечно. – И вот так… а сейчас… – продолжал звучать веселый голос Перепелкина. – Ну-ка, Алексей, нужен волшебник, поднимайся сюда и скажи «свет»! Я поднялся, гремя ступенями, сказал «свет», и начался парад огней. Четыре белые или красные лампочки системы Степанова, трепетный потусторонний блеск фонаря Табулевича. Они вспыхивали на мачтах, на носу и корме, и вот в финале мощный прожектор с боевой рубки создал длинный туннель света параллельно воде (она осиялась изнутри серебряно-зеленой магией), потом скользнул по хищному килю какого-то из наших кораблей вдали… В общем, и был свет. Обнаружилось, что на мостике – Блохин, гладящий бороду с одобрением, еще несколько офицеров. По всему кораблю снимались с вахты люди, до того делавшие что-то с проводами и всем прочим. – Ну вот, – сказал Илья. – Механизмы настроены, кочегарка работает, рулевые всякие штуки тоже в порядке, а теперь и вся гальваника готова. Крейсер как новенький. Он пихнул меня локтем в бок и тихо добавил: – Хоть сейчас в дальнее плавание. Значит, это будет скоро, пришла мне в голову мысль. Только бы не этой ночью. А почему и не этой? Лебедева я нашел по прекрасному дыму его сигары, к счастью, одного на кормовом балконе – и там, что было кстати и некстати, горели хорошие фонари. Подошел, пожал ему руку – он немного удивился, но потом ощутил на своей ладони бумагу. И больше не удивлялся, аккуратно бросил взгляд по сторонам, потом скользнул глазами по моей четвертинке прокламации. Честное слово, ему хватило секунды две. – Откуда? – негромко поинтересовался он. – Матросский гальюн на артиллерийской палубе. – Вы случайно не знаете когда? – К сожалению… – Ничего, ничего… Не беспокойтесь, все будет хорошо. И Лебедев оценивающе посмотрел на ясный огонь кончика сигары. Он все уже знает, пришла в голову мысль. Так что я если чего-то и добился, то всего лишь показал, на чьей я стороне. Это если кто-то вообще этим интересовался. Но заодно и в полном смысле слова засветился на мостике, назад пути нет. Да и не было. До бунта оставались, как выяснилось, еще ровно сутки. За эти двадцать четыре часа произошло еще много непонятных и не очень приятных событий. Побили Ена. По слухам, это сделал какой-то очень пьяный матрос, обозвав свою жертву шпионской японской мордой. «А так ли это?» – мрачно подумал я. «В морде ли дело? Что-то происходит». И оно еще как происходило, потому что дальше мы узнали про загадочную смерть и как бы не убийство. Под утро в шлюпке у берега нашли тело нашего матроса, и тут у всех возникли мысли: а что он там делал в одиночестве? Шлюпка – это шесть гребцов, ну четыре… Никто не мог мне сказать, кто его туда отправил – получается, что ушел он ночью (вопреки адмиральскому приказу?), но неясно, зачем и почему. Далее, подошел Шкура, с ним какой-то тоже не очень молодой матрос с неприятными бледно-серыми глазами. Вот интересно, в строевые команды людей старше тридцати не берут. И как им удается смотреться на десятилетие старше? Наверное, жилось не очень легко.