– Кто об этом знал? Тут все посмотрели на Лебедева, который в этот раз был в кают-компании и невозмутимо двигал ножом и вилкой. Молчал сидящий напротив него Блохин. Рузская что-то сказала ему, и тот подлил ей воды в стакан. Снова голоса, перебивающие друг друга: – Пять броненосцев в бухте! И еще «Баян», и «Паллада»! – А в каком они состоянии, представляешь? Почему давно не выходят в море? – Один такой вышел, «Петропавловск» назывался… – Посчитайте: у них что, есть уголь? А снаряды у них есть? Вообще снабжение? Это уже не корабли. Мишени. – Я видел фотографии. Палубы и надстройки – сплошные развалины. – А в верхах вообще представляют себе?.. – А вы, мичман, представляете себе что-то другое? Куда нам теперь идти? Кого спасать? – То есть приплыли. – Подождите, но наша маньчжурская армия… – А она тоже потеряла смысл. Потому что… – Господа, потерпите, – зазвучал ровный голос Инессы. – Мы в виду Мадагаскара. Информация должна быть полной и точной. Ждать недолго. И мы подождали до окончательно проясненной и мрачной картины. Но то, что вот это и есть катастрофа, уже в тот день нам вполне было ясно. Тогда я еще не понимал, что больше не будет этого великолепного путешествия, этого «Восточного экспресса», бронированного вагона-лит на лазурных волнах. Сказка позади. Через год буду пытаться вспомнить эту прогулку к югу Африки и усомнюсь: а со мной ли это было. Мадагаскар я увидел как бы во сне: белый песок, пальмы, теплый ветер чуть касается лица. И на Мадагаскаре мы узнали наконец все. Стессель сдал Порт-Артур. Сорок тысяч пленных, орудия, снаряжение. Десять месяцев борьбы – с таким вот результатом. Все корабли эскадры затоплены самими же моряками. Нет, не совсем так – из порта вышел на внешний рейд самоубийца, броненосец «Севастополь», и выдержал десять минных атак. А большего не выдержал бы никто. И это не все. Один из всего-то двух владивостокских крейсеров, «Громобой», вышел после долгого ремонта на испытания и наскочил на камни, никаких японцев и рядом не виднелось. Получалось, что единственная сила, которая прикрыла бы уже не наши маньчжурские колонии, а собственно российский Дальний Восток, – то были мы, стоящие в тысячах миль оттуда, у острова на юге Африки. Вот только никто не знал, продолжим ли мы теперь путь туда, куда и шли, или повернем обратно на Балтику. И еще никто не знал того, что у берегов Мадагаскара мы проведем не дни, не недели, а два бессмысленных месяца. Часть вторая. Мы не заслужили рая Лошадка под снегом Что мне теперь делать, что мне описывать в своих очерках? Смысл, суть войны изменились полностью. До катастрофы Порт-Артура все было относительно просто. Япония напала на российские колонии на китайской территории, потому что эти территории ей нужны были самой и потому что ее подстрекал к этому Лондон. Весь запал правления нынешнего нашего императора пока что сводился к освоению Дальнего Востока, но это означало, что нам нужны предприятия и концессии на территориях пребывавшей в развале и маразме китайской империи. Без Китая наш Дальний Восток превращается в узкую и изолированную от мира полоску слабо обитаемой земли, растянувшуюся от Забайкалья до Владивостока. И вот сейчас японцы, до того взяв себе целую Корею, медленно продвигаются по китайской Маньчжурии, оттесняя с дороги наши десятки тысяч солдат, которые на китайской земле гибнут без смысла. Без смысла, потому что в отсутствии флота наши колонии обречены. А флот, изначально совсем не слабый и сместившийся было от Владивостока на юг, в наш – он же китайский – незамерзающий Порт-Артур, этот флот теперь уничтожен. Наша эскадра туда не успела, застряв ровно на полпути, между Тихим и Индийским океанами. Как и что мне говорить теперь читателям, так же, как и я, не понимающим, зачем теперь эскадра стоит у берегов никому не ведомого Мадагаскара? И единственное, что мне приходило в эти дни в голову, – то, что мы, тысячи человек на усталых и потрепанных кораблях, есть и что мы так же, как и вся Россия, хотим знать, что со всеми нами будет дальше. А дальше были события самые невероятные – но я в очередной раз долго не понимал их смысла. Грохот пушек похож на звук рвущихся простыней, на тропическую грозу, на Путиловский завод с его цехами, пытался записать я. Но когда стреляют орудия твоего крейсера, тут другое. Ты ощущаешь корабль ногами и всем телом, ноги и все прочее – они уже привыкли к непрерывному и уютному шуму машин, а тут что-то дергается – дергается пол (он же палуба), стены (они же, кажется, переборки)… Первое, что вы видите, приближаясь к броненосцу, – что это военный корабль, и он только военный. Орудия в походе зачехлены, пока не пробьют тревогу, но вы их не можете не видеть, они – главная черта, смысл этой горы толстого металла. А орудия на «Донском» – ну да, они есть, если присмотреться, но не то чтобы очень заметны. Так было до тринадцатого января. А вот после что-то изменилось. Итак, с рассветом – в море, подальше от пальм и песка здешнего берега. Все стоят по местам, все посматривают на корабли впереди (а наш крейсер, как всегда, замыкает линию), все чего-то ждут. Кильватерная цепочка неуклонно движется вперед. Но вот начинают рваться простыни на горизонте, а потом дергается и наш корабль. Я стою то в толпе матросов, то на мостике и делаю вид, что хоть что-то понимаю. То есть я понимаю, что впервые за три с лишним месяца эскадра проводит артиллерийские стрельбы и что это важно. Но я ничего не вижу или не осознаю то, что вижу, и лучшее, что я могу придумать, – это изучать лица людей вокруг меня. Лица людей, отбирающих друг у друга бинокли и всматривающихся в расплавленное серебро зыби где-то на горизонте. Там, на поплавках, качаются почти неразличимые мишени… И постепенно я начинаю понимать, что лица эти, закаменело обращенные к невидимым мне точкам вдали, мрачнеют все больше. А слова, которые при этом произносятся, не радуют и вовсе. Мои перебежки от матросов к офицерам картины не меняют. Потому что оптимизма не ощущается нигде. – Ну, куда махнул. Да загрызись ты через… – Далее следовал длинный оборот, для приличного и даже неприличного журнала непригодный. – Эх, недолет. Эх, перелет. Ну, теперь-то? И все одно мимо. – У Кнюпфера с его орудиями гастроль с бенефисом. И пьеса что-то не играется. Оп… опять мимо. – А между прочим, «Донской» наш дважды перевооружался; последний раз в учебно-артиллерийский корабль. Вот и видим ту самую артиллерийскую учебу в полный рост. – Вы хотите, чтобы за три копейки вам было с бархатом. Крестьян по деревням набрали во все экипажи. И штрафных – от них радостно отделалось береговое начальство. Потому что агитаторы и смутьяны. Такой вот личный состав нижних чинов. Они орудие видят в первый раз. Да у нас, на «Донском», просто академия – штрафных и запасных минимум. – А вы что думаете, вашбродь (это уже мне)? Снарядов, говорят, мало. А тут, чтобы приноровиться, все погреба надо потратить. А что япошкам останется? Но погреба, как выяснилось, были ни при чем. Стрельбы велись в основном учебными болванками, и мы в этом убедились на собственных шкурах. Ну, то есть шкуры не пострадали, зато страху мы натерпелись. Это было на второй день учений. Мы стояли на кормовом балконе, я не без любопытства наблюдал за перламутровым театральным биноклем Инессы, выглядывавшим из-под кружева ее выдающейся шляпы. Наблюдал и думал: да что я, собственно, на нее до сих пор дуюсь, она принесла мне мимолетную радость – и понесла ее потом Илье. И что же, тут повод для драмы? Надо заново подружиться со столь замечательной женщиной, потому что… Странный, приближающийся шуршащий звук. Паника в глазах кого-то из лейтенантов. Грохот, треск, звенящий лязг. Мостик метрах в двадцати от нас – в развалинах. Часть палубы превращена в щепки. – А было бы интересно, вот так вот… – негромко говорит Рузская как бы сама себе. Потом я долго вспоминал эти ее слова. Потому что ее смерть была совсем близко. Не знаю, успела ли она счесть ее интересной. «Суворов» – чудо что за флагман. Как выяснилось к вечеру, это оттуда к нам принесло шестидюймовый снаряд, точно так же как в октябре его выстрел ранил «Аврору». Но на нашем крейсере по случайности никто не пострадал. Матросы, качая головами, принялись за ремонт. – Вот вы и почувствовали, Алексей Юрьевич, как оно было сто лет назад, когда ядрами стреляли, – сказал мне в кают-компании мой неизменный сосед по столу, доктор. Заметим, что «господином сочинителем» меня именовать почти перестали, и вообще все стало хорошо, и только неисправимые – типа мрачного инженера Дружинина – упорствовали в своей нелюбви, а впрочем, Дружинин просто со мной старался лишний раз не разговаривать. – А что было бы, будь снаряд настоящим… ну, то есть боевым? – пришло в голову мне. Доктор посмотрел на меня скорбно и сообщил, что в этом случае был бы нужен не он, а священник. Последний подтвердил согласие мрачным кивком, не отрываясь от еды. – Ведь можем же, оказывается, попадать точно в цель, пусть и не в ту, – саркастически высказался кто-то слева. Раздались мрачные смешки. Настоящими героями вечера, впрочем, были артиллеристы – люди, которые долгие недели пути были как бы не у дел. Сейчас все только с ними и говорили. – Дальномеры новые, матросы их не знают, – объяснял Кнюпфер. – У меня один комендор целился сорок минут и выстрела так и не сделал – заклинило его. Лишь губами шевелил. – Так это еще у Габуна было – пробили сигнал для отражения минной атаки. Тишина. Десять минут – тишина. Спят-с. А те из вахтенного отделения, кто не спал, не знали, куда им идти и что делать. Вахтенные минеры в наличии не обнаруживаются, прожекторы ничего не освещают… А потом, когда офицеры и боцманы начинают кулаки заносить, все мечутся без толку. – Мина тем временем сколько идет – минуты две? Меньше? – Так у нас еще ничего. А между прочим, в эскадре есть корабли, которые вообще не сделали за свою жизнь ни одного выстрела. Механизмы впервые заработали. И чего вы хотите? – В общем, вся эскадра не стреляет и не управляется. Просто блеск.