– Чем ты тут занимаешься, дитя? – Ничем. Она внимательно глядит на меня, а я изо всех сил стараюсь не покраснеть. Все-таки я поступила не очень красиво. Уши и щеки горят, словно их жгут огнем. – Если узнаю, что ты тут чем-нибудь занималась, высеку. У меня на родине детей секут, пока кожа не слезет. Может, она думает, что я смущена, хотя на самом деле я чувствую только страх и стыд. Может, у меня правда такой вид, потому что она говорит: – На вот яблоко, – и протягивает мне на ладони большое желтое яблоко, какие дают лошадям. – Сладкое, сочное… Я трясу головой. Слова-то у нее вроде хорошие, добрые, а вот голос злой. Дома у меня есть книжка про Белоснежку, в ней картинка – злая мачеха протягивает Белоснежке отравленное яблоко. Если откусить кусочек – а Белоснежка откусывает, – то заснешь на сто лет. Дороти забирает яблоко и уходит. Я смотрю, как длинная коса подпрыгивает на ее худой спине. В эту минуту я ненавижу ее. Тебе наплевать на меня, думаю я, и бегу за ней. Она слышит, что я бегу сзади, и ускоряет шаг. – Я все знаю про тебя! Знаю, что ты прячешь картинки с человеческими черепами! – Я даже не успеваю подумать, как слова вылетают у меня изо рта. Я делаю глубокий вдох и зажимаю рот руками, как будто пытаюсь затолкать слова обратно. Она резко поворачивается, скрещивает руки на груди и смотрит на меня: – Что ты знаешь, дитя? Ровным счетом ничего. Из ничего не выйдет ничего. Ступай в фургон. Ее темное лицо выделяется на фоне озера. У меня на глазах появляются слезы. Наверное, теперь Дороти по-настоящему станет мне врагом. – Чего тебе надо? – спрашивает она, потому что я не двигаюсь с места. – Чтобы ты меня полюбила. – Я громко плачу. – Ведь ты же мне вместо мамы должна быть. А у моей мамы не было картинок с черепами. Она молчит. Видно, что обдумывает что-то. – Хорошо. – Она берет меня за руку и ведет в фургон. Там засовывает руку под свой матрас и вынимает квадратные листки бумаги. Одни черепа как будто смеются, другие как будто кричат. Мне противно на них смотреть, ничего противнее в жизни не видела. Теперь они будут все время у меня в голове крутиться. – Ну что, довольна? – Но, Дороти, – я прижимаю ладони к лицу, – скажи, кто они? Зачем ты их держишь у себя? – Мои предки. День мертвых. – Она смотрит на них, потом говорит: – Пошли. Я иду за ней. Она берет пластмассовую зажигалку, которой зажигает костер, и поджигает уголок картинки. Птицы, которые плавали в озере, начинают шуметь и драться, я вздрагиваю, потому что в первый момент мне кажется, что это черепа ожили и завизжали. – Вот, смотри. Что ты на это скажешь? Огонь лижет костлявые лица, разинутые рты беззвучно визжат, черепа съеживаются и превращаются в черные хлопья на земле. Дороти наступает на них ногой, хлопья рассыпаются в черную пыль, и ее уносит ветер. – Вот и все. Из ничего не выйдет ничего, так ведь, дитя? – Она повторяет те же самые слова. – А если что, то я скажу ему. Скажу, что ты роешься в книгах. Он это ох как не любит. Поняла? Она уходит, а я смотрю, как черный пепел скользит по озеру. Я сижу на лестнице, меня всю трясет. Когда Дороти злится, мне становится так плохо, что хочется умереть. Слезы текут по щекам. Постепенно я успокаиваюсь и даже чувствую себя сильнее. Ведь это из-за меня Дороти сожгла свои черепа. Я в уме перебираю вещь за вещью и внимательно их рассматриваю, как полицейский. Я даже думаю, не посмотреть ли еще раз книжечку, в которой наклеена фотография Мёрси, но потом решаю не делать этого. И так достаточно неприятностей для одного дня. К тому же я прочитала дедушкины секреты, хоть и ничего не поняла. В своей записной книжке он очень странно выражается, как сумасшедший. Даже если это все библейская чепуха. Я вспоминаю, что дала себе слово не спускать с него глаз, и, когда меня перестает трясти, иду его искать. Он рубит дрова топором, и я наблюдаю за ним, пока он меня не видит. Он замечает меня: – Кармел, ты что опять? Стоишь там и смотришь. Он распрямляется. Рядом с ним лежит горка нарубленных поленьев, на которых выступает сок. Вокруг его головы лениво кружатся мухи. – Так, ничего. Он замечает по моему лицу, что что-то произошло. Дедушка, он все замечает и начинает действовать, но не так, как я, – он выспрашивает и наблюдает. – Пойдем, дорогая. Ты мне все расскажешь. – Додошка, а почему вы с мамой поссорились? – спрашиваю я быстро, пока не передумала. В своей записной книжке он назвал маму «беспечная», но я не могу сказать ему, что он ошибается, потому что тогда он догадается, что я читала. А то бы я обязательно заявила ему, что он ошибается. Он ставит чурбан, чтобы я могла сесть. – Кармел, не имеет смысла возвращаться в прошлое. Сейчас мы… – Но почему ты не можешь мне просто ответить? Это что, секрет? Глаза у него светлеют, и мне даже становится страшно, но он обнимает меня и говорит мягким ласковым голосом: – Я не одобрял то, как она строит свою жизнь, и ее замужество тоже. Сейчас я сожалею об этом, очень сожалею, в своих молитвах я обращаюсь к Господу с раскаянием… Его плечи то поднимаются, то опускаются, руки прижимаются к лицу, из груди вырываются глухие рыдания. Он собрал все энергию внутри себя, и слезы сочатся между пальцами. Он похож на большое животное, подстреленное охотником. – Додошка, не плачь, не надо, – прошу я. – Дитя мое, ты права, какое нелепое зрелище я собой представляю. – Он вытирает лицо ладонями. Я кладу свою руку на его. – Ты просто скучаешь по ней, вот и все. Я тоже скучаю, – говорит дедушка. И хотя он страдает, мне приятно узнать, что он тоже скучает. 32 ДЕНЬ СТО ВОСЬМИДЕСЯТЫЙ Я купила учебники в букинистическом магазине. Учебники по биологии. Я стряхнула пыль с зеленых обложек и отнесла стопку к деревянному прилавку, за которым стоит старик. В магазине мы вдвоем – он не может похвастаться наплывом покупателей. – Все берете? – спросил он. – Да, пожалуйста. Я открыла книжку, которая лежит сверху. Она издана в 1969 году. – Постойте-ка… – сказала я, но потом улыбнулась: – Впрочем, вряд ли информация устарела. Человеческое тело – оно ведь не сильно изменилось с тех пор, правда? Это была задача, которую я поставила перед собой. Круг «мелких дел», о которых я говорила Крэгу, расширяется. Теперь я скажу ему: «Мелкие дела для других людей». У меня возникла идея: может, выучиться на медсестру? Может, «дела для других людей» станут моим спасением? Все говорили, что пока рано об этом думать, и это правда, но я все же купила книги. Я постараюсь положить конец рысканью и займусь биологией, если смогу сосредоточиться. Расследование, которое ведет полиция, продвигается вяло, и кто знает, пойдет ли оно когда-нибудь активнее. Изучение человеческого тела помогало в какой-то степени: «Позвоночный столб – основная часть осевого скелета человека. Состоит из 33–34 позвонков, соединенных между собой хрящами, суставами и связками. Глазное яблоко состоит из ядра, образованного тремя оболочками… мышечные сокращения бывают произвольными (управляемыми волей) и непроизвольными (автоматическими или рефлекторными)». Иногда мне казалось, что я приближаюсь к тайне человеческого существа: глаза, руки, ноги, желудок, ногти. Как будто Кармел не исчезла, но распалась на фрагменты. Как будто после взрыва образовалось множество частиц, крошечных осколков, и я должна понять, как их собрать, чтобы снова получить единое целое. Я ощущала ее плоть под своими пальцами. Крутой завиток волос. Косточка на лодыжке – ободранная и торчащая. Тем временем карта, которую я составила, пополнялась. Откуда-то всплывало то или иное имя, я даже не задумывалась об этом – наверное, какие-то позабытые знакомые, – просто шла в ее комнату и вписывала. Пришлось даже приклеить два новых листа, чтобы уместить расширяющуюся сеть. Я продолжала составлять эту карту, хотя уже сама не понимала, какой от нее может быть толк, какую подсказку она сможет мне дать. Случались хорошие дни, когда выпадали минуты покоя. Но бывали и плохие, когда мне хотелось наложить на себя руки, хотя я понимала, что обязана оставаться живой и здоровой. Что обязана жить, несмотря ни на что. Я отпускала мысли на свободу. В голове проносились разные картины. Бензопила перепиливает мой позвоночник пополам. Голова раскалывается от удара о стену, кровь стекает дорожкой по стене, собирается в лужу на полу. Я разбиваю окно, прижимаю запястья к острому краю стекла, и еще раз, и еще. Эти картины приносили мне облегчение. Но я понимала, что нельзя это цветное кино смотреть слишком долго. Нужно сохранить рассудок. Мелкие дела. В ящик перед входной дверью я высадила луковицы тюльпанов для следующей весны. – Очень славно, – сказала мне мама, придя из магазина. В каждой руке она держала по пакету из универсама «Уэйтроуз». Теперь родители часто навещали меня. Мама готовила на кухне, папа возился в саду. Мы как будто вернулись в прошлое, назад, в те времена, когда нас было только трое. Мама, папа и Бет. Родители также оплачивали мои счета, потому что вернуться на работу я пока была не в состоянии.