Я и вымолвить не успела, что Милан вернулся, как Бетка, упустив наперник в воду, уже мчалась со стиральным вальком в руке по тропинке мимо гумна. Наперник мама подхватила в запруде у камня, который походил на цыганку Гану. Потом и мама заторопилась взглянуть на прибывшего. — Да это же Милан, — здоровается она с ним издалека. — Я, тетечка. Вот и вернулся. Он окидывает нас быстрым взглядом, а потом глаза его спокойно и ласково останавливаются на Бетке. Бетка стоит недалеко от забора. Стоит, как расцветшая яблонька. С запястья руки капли воды стекают на валек. Это тот самый валек, который ей выстругал Федор. Она шевелит губами, хочет что-то сказать, может, даже крикнуть. Вдруг глубоко вздыхает, поднимает плечи, словно птица крылья, и бросается к Милану. Она припадает к гриве коня и гладит его. Милан касается волос девушки и при каждом прикосновении она еще теснее жмется к гриве его скакуна. — Я пришел поглядеть на тебя. Бетка смотрит ему в глаза, и мне впервые в жизни мир кажется прекрасным. Я счастлива за сестру, а может, немного и за себя. Я подрастаю, и мир моих чувств становится богаче. — Пойдем в дом, — приглашает мама Милана. — Я зайду еще как-нибудь, побуду подольше, — говорит он, — а сейчас спешу к парням в Дубраву. Мы должны расправиться с жандармами и таможенниками в городе. Пусть дубравчане нынче покажут, на что они способны. Нас поведет молодой Пивко из Еловой. Мы еще и белья не достирали в ручье, а дубравчане уже неслись на телегах. Милан Осадский летел впереди них, словно огненная молния. Солдаты, собравшиеся со всей округи, ринулись на здание жандармерии. При первых же выстрелах погиб внук старой цыганки Ганы. Кровь струилась из тела и впитывалась в холодное дно канавы, где, точно в окопе, залегли солдаты. За зданием жандармерии извивалась серебристая речка в крутых берегах, устланных пожелтевшими листьями. Глаза, в которых сейчас угас свет, уже никогда ничего не увидят. А скольких ожидает такая же участь! Но у кого есть время думать об этом, когда звучит команда: — Вперед! Перескакивая канаву, все бросаются на дорогу, кто-то второпях карабкается вверх по телефонному столбу и обрывает связь. Жандармам и таможенникам становится ясно: теперь уж нет возможности ни вызвать подкрепление, ни спастись. Первыми сдались таможенники. Они пускаются наутек через холодные серебристые волны реки. Им уже никогда не вернуться в комитатский город. Всякое сопротивление бесполезно. Это поняли и жандармы. Им волей-неволей пришлось сложить оружие, когда дубравчане ворвались в здание. Все это время мы стояли дома у окна и ждали. Бетке то и дело чудился цокот копыт. — А вдруг конь принесет в стременах мертвого Милана? — зарыдала она, хотя слезы были не в ее характере. — Не приведи, господи, — сказала мама, беспокойно расхаживая по горнице. — Но почему это должно случиться именно с Миланом? И думать об этом не надо. Но мы только об этом и думали. Я стояла рядом с Беткой и дышала в холодное оконное стекло. У моих губ стекло запотевало, а потом снова становилось прозрачным. Чем дольше мы ждали, тем чаще от нашего дыхания запотевало стекло. Я тоже беспокоилась за Милана и мыслями была вместе с ним в комитатском городе. Была уже ночь, когда дубравчане с песнями возвращались домой. Мы проснулись. Конечно, все хорошо, раз они возвращаются с песнями. Мама зажгла лампу, и отец пошел к Осадским. Мы не сомкнули глаз, пока он не явился назад с добрыми вестями. А через несколько дней до нас донеслась новость еще более радостная, и на нашу школу прибили доску с надписью на словацком языке. Мама с отцом отправились в город купить цветной материи на флаг. Они принесли белой, синей и красной. И мы все вместе кроили и шили. Отец в сарае красил еловую палку на древко. Она еще пахла смолой, когда он укрепил ее над слуховым окном дома, и мама развернула цветное полотнище. Оно реяло на осеннем ветру над палисадником, где на клумбах сияли последние цветы. — Уж теперь вы будете жить по-другому, — говорила мама, улыбаясь нам сквозь морщинки, которые на ее лице высекла злая година. И при этом она обнимала нас: ведь иной раз детей и приласкать не грех. Но делала она это украдкой, чтобы не видел отец. Ему не по душе были всякие нежности. Если кто хоть минуту не работал в поте лица, он считал это время пропащим. На все у него был один сказ: не потрудиться, так и хлеба не добиться. Выбиться из нищеты — вот что было его заветной мечтой. — Ведь у детей даже детства не будет, — жаловалась мама своим родителям и тетке Гелене. — Ну как бы не так, — одобряла тетка Гелена поведение отца. — И впрямь, без дела жить — только небо коптить. — Да, но не надрываться же от зари до зари, — защищала мама нас и себя, — он и сам мог бы жить повольготней. — Сперва купи́те себе коня и земли, — не уступала тетка Гелена. — Видать, господское добро не будут так просто делить, как это мыслил Яно Дюрчак из Еловой или Данё Павков. Обманула их эта волюшка. А Матько Феранец тоже, видать, думал, что ему вместо хибары на болотах тут же замок пожалуют, а его мать сделают госпожой, потому как в Пеште она научилась мудрено выражаться и увиливать от работы. — Оставь их в покое — ведь бедней их нету на свете, — одернула ее мама. Тетка Гелена хотела еще что-то добавить, но тут заметила на мостках Катрену: на ней был пештский жакет и платье необычного покроя, обшитое понизу шнуром с бахромой. Только волосы ее уже были причесаны по-нашему. Она остановилась у порога и ждала. Женщина жила подаянием — работать не позволяли ей больные руки. Мама всегда выносила и подавала ей больше, чем обычно нищим. — А как Матько? — Мама никогда не забывала спросить о нем. — Что ж, — ответила Катрена, задумавшись, — работает на лесопилке, да заработок копеечный. Если бы не добрые люди в деревне, мы бы давно уже гнили на кладбище. — Ее глаза полны слез, губы посинели и сморщились. — Слыхать, господа возвращаются в замки и новым старостой будет Ливоров двоюродный брат, — добавляет она и вздыхает. — Таким, как мы, добра ждать не приходится. Не сегодня-завтра все пойдем по миру. — Когда у человека руки здоровые, он хоть на еду заработает, — размышляет наша мама, — а уж с больными куда кинешься. Худо вам, Катрена. Счастье еще, что Матько эта хибарка досталась. У Катрены кривятся губы в улыбке, но глаза ее печальны. Она благодарит маму и идет к следующему дому. Мы слышим, как она громыхает ручкой соседских дверей и не может открыть ее искалеченными пальцами. — Да, что может быть хуже, — жалеет ее мама. — Ну видишь, — прерывает маму тетка Гелена, — у нее только замки да господа на уме. Мама знала, что в каких-то делах она никогда не столкуется с теткой Геленой — у них разные характеры, разные взгляды. Какой смысл спорить? Она начала о другом: — Говорят, к Липничанам уже повестка пришла, что он погиб. Зузке тяжело будет без мужа. Была бы хоть она попроворнее. А то ведь только охи да вздохи. Тетка Гелена ухмыляется: — Порой таким легче бывает, они выплачутся да навздыхаются вволю. Тетка повернулась ко мне и потянула меня за косу. — А ты что делаешь? Я разворачивала конфету, что принес мне дядя Штефан, вернувшийся недавно с войны. Я оставила себе ее на память и время от времени с восхищением смотрела на нее. Это была драгоценная конфета, так как дядя Штефан, говорили, купил ее в Италии, где сражался. Все дома знали, что я берегу конфету как зеницу ока. — Ну-ка, дай мне кусочек. — Тетка Гелена испытывает мою доброту. — От нее? — Я удивляюсь ее просьбе и смотрю на нее с укором. Но вдруг мне приходит в голову, что я, пожалуй, дам ей кусочек конфеты, если она… — Если вы расскажете мне сказку. Тетка Гелена обнимает меня. — Сказку? И впрямь давно мы не сидели и не слушали сказки. Хотя нынче других сказок хватает. Вот господа возвращаются в замки, и Ливоров двоюродный брат будет старостой! Чудно, право. Уж не придется ли нам снова дороги чистить? А зима, видать, лютая будет. Стало быть, до самого судного дня нам льда хватит. — Она сердится и ударяет кулаком по ладони: — Ни за что на свете не пойду! Хо-хо, господа, теперь другие времена настали! Мама, тихонько улыбаясь, подмигивала мне. А когда тетка Гелена ушла поделиться новостью с родителями, мама громко рассмеялась: — Ну и ну! И Гелена отведала волюшки! А еще Катрену винит, что, мол, обо всем рассуждает. — И тут же обратилась ко мне: — Плохо таким, кто себя выше других ставит и ни с кем не считается. Вы были вот такусенькими, а я уже обо всем с вами советовалась. Один ум хорошо, а два-то лучше. У Гелены чудной характер, никак в толк не возьмет, что всякому своя рана больна. Да, видать, не по нраву ей рубить гололед, хоть она и работящая. Зима в самом деле выпала очень суровая, и в некоторые замки вернулись господа. Но права у них были уже не те, они уже не могли посылать народ разгребать снег и колоть ледяные бугры на дороге. За дорогами начали следить новые власти. В замках жили много скромнее, и господские коляски все реже и реже мелькали на деревенских дорогах. — Хоть они и вернулись, но век их прошел, — говорил дядя Данё, — не все коту масленица. Дядя Данё старился на глазах, усыхал, ворчал за работой, от злости все резче стучал молотком по сапожной лапе. Мы слышали через стенку, как он работает в своей каморке. Зимой мы больше сидели дома. Только отец постоянно находил себе работу во дворе. — Тебе не холодно? — окликала его мама из сеней. — Пойди обогрейся. — Это только вы такие мерзлячки, — смеялся он. — Разве это мороз? Поглядели бы вы на сибирский. Ему привольней всего было наружи, а мы с мамой работали в доме. Она для каждого находила дело. Бетка с Людкой трепали шерсть для дедушки с бабушкой с верхнего конца — они обещали свалять нам новые капцы. Я вышивала крестом Юркину рубашку. Однажды за вышиванием застал меня Милан Осадский. Когда он изредка заходил к нам, у меня всегда вспыхивали щеки и учащалось дыхание. На этот раз я была в горнице одна и, чтобы скрыть смущение, старательно работала иглой со светло-голубой ниткой. — Бетка дома? — спросил он. Я покачала головой и сказала, что мама послала их с Людкой на мельницу. Сказав это, я еще усерднее склонилась над полотном. Он подошел ближе посмотреть, что я делаю. Но это был только повод. Он неожиданно схватил меня за подбородок и, резко откинув голову назад, в упор поглядел мне в глаза. Внимательно смотрел какое-то время, а потом сказал: