— Вы дома, мучители? — Дома, дома, — ответила Бетка. Вдруг со двора снова донесся шум: это тетка Верона шла, постукивая палкой о каменное пристенье. В последнее время, вконец обессиленная, она ходила, как слепая, проверяя палкой надежность каждого шага. Она присела на пороге сеней и с жадностью глотала прогретый солнышком воздух. Чуть отдышавшись, она крикнула нам: — Слыхали, что творится? Мужики толпами возвращаются с фронта. Человек двадцать прошло нынче опушкой в Брежном поле. Яворкуля, Шимонова жена, мне сказывала. — Не двадцать, а только четверо прошло там. — Мама пытается восстановить правду. — И у каждого будто по две винтовки было. — Было, да только по одной. Любят люди делать из мухи слона. — Ох и болтают! — возмущается тетка Верона, но вдруг в голову ей приходит более веселая мысль: — А было б не худо, кабы и двадцать вернулось, и каждый с двумя винтовками, вот было бы дело! Последние слова тетки Вероны были приглушены криками, долетавшими от заднего ручья. Тетка Порубячиха, раскинув руки, неслась, словно вихрь. Щеки у нее пылали, платок сполз с головы на плечи, и по пристенью тянулись за ней мокрые следы: второпях она босиком перешла брод за нашим гумном. — Что же такое творится, люди добрые? Я с поля примчалась, говорят, дубравчане вернулись. Эко! — Она гордо вскинула голову. — Никто не обскочит дубравчан в смелости! И якобы винтовки при них. Вот увидите, они тут жару дадут! — И Порубячиха грозится кулаком в сторону домов под Груником: — Пускай теперь Ондруш попробует подсунуть мне записку или подглядывать за мной. Через сени она прошмыгнула прямо в кухню. Я посторонилась. Мне показалось, что ей нужно больше места, чем обычно. Она важно вертелась, отряхивая юбку и размахивая руками, словно разгоняла стаю птиц. Я ушла в сени, где было попросторнее и где тетка Верона грелась на пороге, прислонившись головой к дверному косяку. — Тетка Верона… — окликаю я ее и тихо подхожу. Но тут с мостков над нижним ручьем послышался кашель тетки Мацуховой. Я выглядываю из дверей и первое, что вижу, это ее беленький полушалок, накинутый на плечи. Она в праздничном платье, волосы под косынкой гладко зачесаны, а лицо чуть побледневшее после утомительного пути. — Я от Теры иду, — говорит она, — и решила зайти к вам передохнуть малость. Гелена с Порубячихой, обе раскрасневшиеся от волнения, приветствуют ее. — Тера велела вам всем кланяться, но прежде всего дайте глоток воды испить. — Она показывает на меня: — Принеси-ка мне хоть каплю в кружке. — Тут вроде побольше, — говорю я ей, когда она одним духом выпивает все, что я ей принесла. Она шлепнула меня по спине и попросила еще. — Так вы целый колодец выпьете, тетечка. Вас не напоишь. Женщины смеются. Тетка Порубячиха потрепала меня за волосы и отослала поиграть с ее девочками. Я дернула плечом и забралась на деревянную лестницу, ведущую из сеней на чердак. Любопытство удерживало меня дома — ведь не случайно у нас собралось столько женщин. — Ох и пить хочется, — вытирает тетка Мацухова мокрые губы, — а всего-то и съела кусочек колбасы, купец Смоляр угостил меня по дороге. Я от Кралёвян вместе с ним ехала. Тера купила мне билет на поезд, чтобы я ноги поберегла, а не таскалась бы повсюду пешком. В Кралёвянах подсадил меня к себе на телегу усатый купчина. Ох и обвел он меня с той коровой, бесстыдник, а теперь подлизывается ко мне, кусочком колбасы умасливает. Что ж, колбаса была хороша и пришлась как раз кстати — я хоть червячка заморила… Тетка Порубячиха вся извертелась. Переминаясь, она нетерпеливо ждала, когда ей удастся наконец вставить словечко. И, не выдержав, перебила тетку Мацухову: — Да вы только послушайте новость! — И она снова выпрямилась. — Дубравчане тайком с войны возвращаются, целыми толпами тянутся вдоль подгорья. — Не толпами, — кричит наша мама из кухни, раскатывая тесто, — всего четверо прошло, ведь я уж сказала! Но и так ясно, что в мире что-то творится, что-то сдвинулось с места. — Да какое там в мире! — машет рукой тетка Мацухова. — Тут, за горами, люди подымают голову. Я не очень-то разбираюсь, будет ли от этого толк или нет, но моя Тера собственными глазами все видела. Микулашские кожевенники поднялись против войны, против властей и потребовали наконец прекратить душегубство. Конечно, каждый судит об этом по-своему, но моя Тера говорит, что у нее с того дня полегчало на сердце. И удивляться тут нечего, дорогие мои, она теперь с ними и гордится их смелостью. — Ишь ты, — бойко огладила юбку тетка Порубячиха. — «Гордится, гордится»… Да и ты гордости от нее набралась, зазнайка. Ты теперь даже газдам не веришь. Так бы всю нашу деревню в узелке и оттащила в Микулаш. — Да и ты, поди, будешь таскать, когда твои подрастут, — вставила Верона, — ведь не знаешь еще, кто их возьмет. Может быть, те с кожемятни и будут для тебя самые разлюбезные. — Каков есть, такова и честь… — отрезает Порубячиха. И тетка Гелена тоже пытается вставить словечко: — Газда есть все-таки газда, чего тут толковать. Мама подходит с пустым блюдом и ножом в руке. Приветливо смотрит на женщин и так же мягко вмешивается в разговор: — Не осудите меня, соседки мои, а я вместе с теткой Мацуховой приму сторону Торы. Я присоединилась бы к каждому, кто против войны, страданий и голода. Кто же еще это чувствует, как не материнское сердце? — Вот, вот, — кивает Верона. В это время братик неожиданно вбегает в сени и, удивленный тем, что собралось столько женщин, беспокойно и как-то озорно переводит взгляд с одной на другую. Тетка Верона, притянув его, обвила руками. — Поди-ка сюда, малец, скоро отец вернется. Этой весной уже будете вместе пахать. Ты будешь лошадь водить, а он плуг держать. Братик беспокойно заерзал на руках тетки Вероны. — Где уж там лошадь, — сказала мама. — Купите еще лучшую, дай только войне кончиться. Еще какого скакуна себе купите! — Она хочет усмирить расшалившегося Юрко. — Еще какого! Даже тем, сказочным, с ним не сравниться. А ты будешь погонять его взаправдашним кнутом, хлопчик. На кнуте красная кисточка. Ох же, что это будет! — Верона довольна, что ребенок угомонился у нее на коленях. — Дома у меня есть моток красной шерсти. Ей-богу, мальчонок мой, сделаем из нее эдакую кисточку на кнуте. Станешь парнем что надо, тебе и кнут подходящий потребуется. Все девчата будут заглядываться на эту кисточку. По кнуту тебя на поле отовсюду увидят. Я на Груник только взойду, огляжусь, и где будет гореть самый красный огонек, там, значит, и мой паренек. Юрко смеется. Смех переливается в горле, волосики поблескивают у самых корней. Он вспотел — с таким напряжением он ловит каждое слово тетки Вероны. — Правда, сперва война должна кончиться, — добавила тетка. — Тут же и кончится, — решительно заявила Порубячиха, — как только наши мужики побросают винтовки. Толстопузым не захочется проливать свою кровь, а винтовки сами стрелять не умеют. Женщины смеются, у них сегодня как-то полегче на душе, хотя работы в поле непочатый край. Из кухни доносится треск еловых дров, и запах горящей смолы смешивается с запахом пищи, который вместе с клубами пара подымается из горшка. Верона глубоко вдыхает все эти запахи. Они напоминают ей родительский дом в Дольняках. Как давно она ушла оттуда! Сколько воды утекло с тех пор. Ей было столько же лет, сколько и братику, когда ее заставили гнуть спину на господ. Ни за что на свете это не должно повториться. Она прижимает к себе Юрко с бесконечной нежностью, как бы защищая ото всего жестокого и бесчеловечного, что довелось пережить ей. Платок соскальзывает на плечи. На голове сверкают серебряные нити. Каждая могла бы многое рассказать о себе. — Вот оно как, — тихонько соглашается тетка сама с собой, размышляя о чем-то. Людка подошла к маме и, потянув ее за рукав, показала пустую тарелку. Она больше всех любила галушки с брынзой и удовлетворялась только тогда, когда галушки горкой возвышались на ее тарелке. И я спустилась с лестницы. Меня тоже привлек запах еды. У моих ног вертелась наша кошка Цилька, белоснежная, с редкими темными пятнами. Она терлась о ноги и, нежно мяукая, пыталась ко мне подольститься. Знала, что я добрая и со мной стоит дружить. — Ах ты лгунишка, — грожу я ей пальцем, — сейчас ты такая ласковая, а вчера! — Я показываю ей следы когтей на моей руке и пробираю ее: — Ах ты лгунишка-врунишка! У кого ты только этому научилась? — У людей, — бросает с завалинки тетка Мацухова. — А у кого же еще, как не у них, — подтверждает Верона и шарит рукой по стене, отыскивая свою палку. Она тоже еще не обедала и собирается возвращаться домой на Груник. — Ну, мы, пожалуй, пойдем, — сказали женщины. Бетка заметила, что тетка Верона ищет палку. Сестра уже с утра сушила на солнышке первые полотенца из приданого, какое мама стала складывать ей в сундук. Она собиралась было снять их с веревки, но, заметив, что палка тетки Вероны скатилась с завалинки, подбежала подать ее. — Вот она, тетечка. — За это я принесу тебе письмо от Милана. — Вероне захотелось порадовать Бетку. Но Бетка вся вспыхнула. От неожиданности она не знала, куда глаза девать. Ведь это так стыдно получить письмо от парня с войны. Первое письмо, в котором разлученное сердце сложило из тайного алфавита слова вроде тех, какие однажды сказала веточка вербы. Отвернувшись от нас, Бетка окинула взглядом окрестные горы. Глаза ее заскользили от подножия до самых верхушек и оттуда вниз по хребту через дикие скалы и высоченные ели. Может, в эту минуту растерянности ей захотелось стать серной или птицей, чтобы скрыть свою юность в тени лиственниц или в гуще ветвей. А уж коль не смогла она стать ни серной, ни птицей, она хотя бы отвернулась от нас, чтобы мы не заметили ее волнения. И наверное, больше всех я почувствовала, что́ именно сестре хочется скрыть: ведь и меня занимали мысли о Милане. Когда ее взгляд соскользнул с вершины горы на луга, она вдруг надолго закрыла глаза. В это время на лугах уже пробивалась густая трава. Среди нее белели ромашки, голубели колокольчики и желтели бутоны одуванчиков. Вместо них, я уверена, Бетка видела фиолетово-розовое раздолье безвременника, который покрывал луга, когда Милан Осадский уходил на войну. Она знала, что безвременники цветут два раза в году. Цветут не только весной, но и осенью. Кто знает, может, Милан вернется, когда по хмурому осеннему небу на юг потянутся табуны диких гусей и вновь зарозовеют скошенные луга. Мы все скромно и молча стояли около Бетки. Первой отозвалась тетка Верона. Опираясь на свою палку, она повторила: — Вот увидишь, сначала придет письмо, а за ним следом и Милан. — А тебе нечего стыдиться, всякая невеста для своего жениха родится, — сказала тетка Порубячиха, как о деле давно решенном. Потом она зашептала что-то маме на ухо, подмигнула лукаво и сошла с крыльца на пристенье. Ей нужно было возвращаться домой, где ее ожидала работа. — Ну, мальчонок-бесенок, — сказала тетка Верона братику, взяв его за руку, — пойдем-ка со мной, поищем моток красной шерсти и сделаем тебе кисточку для кнута. Пусть он будет готов к папиному приезду. Ох уж и кисточку сделаем! Я присоединилась к ним, и мы зашагали вверх по Грунику навстречу расцветшим лугам и сияющим вершинам. Какие-то смелые ветры явно задули в долинах. И снова по деревням зачастили жандармские патрули. Не знаю, со свежим ли весенним воздухом сквозь открытые окна и в нашу школу ворвалась тревога, только учительница с каждым днем становилась беспокойней. Нередко она оставляла нас под присмотром старших детей и уходила за советом к писарю либо в какой-нибудь из замков. Иной раз возвращалась очень взволнованной. А то и вовсе у нас не бывало занятий. Она подолгу стояла у окна, безмолвно уставившись на газон возле школы, где пробивалась молодая, сочная травка. Учительница уже не соблюдала часы занятий и часто отсылала нас домой. Однажды мы чуть раньше обычного прибежали к нам во двор с Яником Липничаном и девочками Порубяковыми. Мы хотели показать им наши грядки на пригорке возле сарая. Мы посеяли там семена, и теперь они взошли. Целыми часами мы могли копаться возле нашего маленького огорода и, присев на корточки, разглядывать, как травинки тянутся из земли. Липничанов Яник и девочки Порубяковы тоже хотели вскопать такие же грядки, и мы объясняли им, как надо все сделать.