Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 32 из 54 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Немного погодя Данё взял топор и отправился в лес. Он шел по той самой тропе, по которой уходили пленные. У самого леса он остановился, отыскивая их следы. Воротившись с вязанкой хвороста за спиной, он сказал маме: — Ни следа от них не осталось, все растаяло вместе со снегом. Мама шла от колодца. Она остановилась, поставила ведра на землю и улыбнулась тихо и серьезно, как умела только она: — А ведь мысли остались. Их снегу не растопить. — В самом деле, остались. — Данё касается рукой лба, потом груди, как бы связывая мысль с чувством. — И шагу не ступишь, чтоб их не вспомнить. Вот и когда эти сучья рубил, мне почудилось, будто Федор стоит возле меня и повторяет, что обронил однажды зимой: «После войны леса будут принадлежать всем». И так хорошо вдруг у меня стало на сердце: не придется мне, значит, больше таскать дрова из чужого леса. Михаил с Федором потому и торопились домой — порядки у себя наводить. — У нас бы тоже не мешало кое-что исправить, — размышляет мама. — Вот вернутся мужчины с войны, и если дураками не будут, то прихватят с собой винтовки. Уж они-то смекнут, что с ними делать. Мама подняла ведра и вошла в сени. С тех пор как Федор ушел, она едва управлялась с работой. Повсюду недоставало рук, а работы было невпроворот. Дедушка с нижнего конца часто теперь приходил к нам пожаловаться. Оставшись один, он приуныл. Прибавилось работы по дому, а главное, его съедала тоска. Он нигде не находил себе места. То у нас посидит, то у дяди Данё. Вспоминая Федора, он всегда с грустью потирал ладонями колени. Данё, склонившись над сапожной лапой, с молотком в руке, иной раз говорил: — Только бы они выдержали, перевороты — дело нелегкое. — А чего ж им не выдержать! — сердился дедушка на Данё, что он посмел усомниться в таких парнях, как Федор. А когда Матько бывал при их разговоре, у него сияли глаза и он глотал каждое слово. Его не надо было учить ненавидеть. Он и так ненавидел тех, кому должен был почти что задаром пилить и колоть дрова. Они сидят в тепле, а он без передышки — стужа ли, дождь ли, ветер ли — работает на дворе, трясется от холода или мокнет в своей рваной одежке. Еду бросают ему, как собаке. Колода, на которой он колет дрова, и то им дороже. Он хорошо знает, что они его и человеком-то не считают. Старая Верона тоже ожила с приходом весны. Прихрамывая, разносит она по деревне почту. Рассказывает людям, что делается на свете. Верона острая на язык, толковая женщина. Много не говорит, но скажет слово — сразу возьмет за живое. А в замке ее особенно ждут. Верона и там улыбается, но все, что она говорит, хоть и с улыбкой, не нравится господам. Она в свое время тоже натерпелась от них и насмотрелась на мучения бедных в деревне. Ей бы тоже пришлось по душе, если бы мужики, воротившись с винтовками, малость и припугнули панов. А однажды с криком через задворки прибежала к нам тетка Порубячиха. — Люди добрые, — кричала она, по своему обыкновению, — какой-то дьявол подсунул мне записку, чтобы я остерегалась! Ну чего мне остерегаться, скажите? Разве я кого ограбила или в могилу свела? — Но ведь это кто-то над тобой подшутил, Мара, — смеется над ней наш дедушка с нижнего конца, выколачивая трубку о приступок пристенья. — Ясное дело, это только шутка, — поддакивает дядя Данё с еще большей уверенностью. — Я ему покажу шутки! — трясла кулаками разъяренная и красная, как индюк, тетка. — Я ему посмеюсь! Продолжая кричать, она врывается в кухню прямо к маме: — Я знаю, чьих рук это дело! Не мудрено догадаться, кто завидует моим несчастным грошам, что я на ярмарках заработала. Не кто иной, как этот старый сыч, этот выжига жадный, скупердяй скаредный, эти глаза завидущие. Раз зимой я застала его под нашим окном. Могу побожиться, он подглядывал, не раскладываю ли я денежки на столе. Вот бы кипятком плеснуть ему прямо в глаза! На, получай по заслугам! Гляди сколько хочешь. Ох, меня чуть удар не хватил от злости! Мама послушала ее, послушала, а потом ласково и говорит: — Ладно тебе серчать, Марка. Совесть у тебя чиста, успокойся и берись за работу. — Да разве тут до работы, душенька ты моя? — еще пуще кипятится тетка. — Ведь он готов человека обобрать до последнего, вспомни, как он зарился на твою землицу! Мама наливала воду в бидон, собираясь мыть в бочке капусту. От удивления она застыла с горшком в руке и поглядела на тетку. — Это ты про Ондруша? — спросила она. — А про кого же, дорогая моя, про кого же еще? Он не только ко мне подбирается, но и к тебе. Мне грозится записками, а о тебе бог весть что болтает. Распускает по деревне слухи, будто тебе известно, куда русские подевались. — Мне? — притворно удивилась мама. — Тебе. Что и тебе, мол, известно. Не иначе, как на тебя беду хочет накликать. Должно быть, думает, что потом ему легче будет прибрать к рукам твою землицу. Уж если он на что позарится, то прощай — кошке игрушки, а мышке слезки. — Пускай себе зарится да болтает, — повела плечом мама и вылила воду в бидон, — скоро война кончится. Порубячиха с опаской огляделась, нет ли кого непрошеного в кухне, и, нагнувшись к маме, зашептала ей в ухо: — Ничего не бойся. Тут коса на камень нашла. Пускай только попробует. Я-то о нем куда больше знаю. Однажды ночью застукала его, как он копал яму под домом, там слева, со стороны сада, где та кривуля яблонька стоит. Если бы только яму копали, а то ведь они туда денежки прятали. Полным-полнешенек железный горшок. Золотые наполовину с серебряными. Я собственными глазами видела, как они туда их ссыпали. Совесть меня не мучает, не думай. Ты, чертяка, под моими окнами караулишь, сказала я себе, ну погоди, и я тебя подстерегу. Оказалось, бог ко мне милостив. Я видела то, что не полагалось мне видеть. Полный горшок денежек под домом. Старый каркун трясется, как бы и у нас не случилось то, что в России. Она отскочила от мамы, топнула об пол сапогом и погрозила пальцем: — Пусть только потягается с нами, мы ему… А пока никому ни звука! Знай да помалкивай. Я завозилась на пороге и обернулась к ним как раз тогда, когда мама сказала: — Этот и впрямь поживился, ему война в помощь. — Кому? — насторожившись, спросила я. — Да это так, к слову пришлось, — быстро ответила мама и подхватила полный бидон, — пойдем-ка промоем капусту, пока еще не стемнело. Тетка Порубячиха тоже собралась — нечего, мол, мешать нам. Повернулась, точно молодица, и припустилась из кухни. Мама сунула мне в руки жестяную миску, и мы пошли в погреб. Она выбрала из бочки с капустой яблоки. Желтые, сочные, с приятной кислинкой, до чего хороши они были на вкус! Мама тоже похвалила их: — Чисто вино… И нам, детям, сразу же вспомнился Федор. Всякий раз, когда мы ели эти яблоки, мы думали о нем. Он принес их в корзине от дедушки с бабушкой с холма, когда мы осенью рубили капусту и укладывали ее в кадку. И нам всегда виделись его синие-синие глаза, а братик каждый раз вытаскивал припрятанное в углу за шкафом деревянное кнутовище. Весна заявляла о себе все смелее. От снега в деревне не осталось и следа. Он лежал еще только в складках на вершинах гор, но и там солнышко не щадило его. В долинах журчали ручьи, а над ними, на вербах, распевали птицы. В прибрежной топи распустилась ярко-желтая калужница. По склонам зеленела молодая трава. И в ней кое-где мелькали белые и голубые цветы. По деревне тащился старьевщик рядом с тощей лошаденкой, впряженной в небольшую повозку. Быстро перебирая пальцами, он играл на дудочке. Через каждые десять домов он останавливался и кричал: — Старье берем! Старье берем! Редко какая хозяйка выносила истрепанную одежку и меняла ее на жестяной горшок или фарфоровые чашки. Не было даже лишнего тряпья — в войну и оно сгодилось. Все шло в дело. Старьевщик остановился перед корчмой и долго тянул на дудочке свою песню, стараясь привлечь внимание женщин. Но вместо женщин у корчмы стали собираться русские и итальянские пленные. Все они были с сумками и узелками. Говорили, что пришел приказ от властей сгонять их из деревень. Все это делалось в спешке, люди едва успевали подать уходившим кусок хлеба на дорогу. Увозили их на поездах. Прошел слух, что, верно, кончилась война, и только до деревень, затерянных в горах, еще не докатилось это известие. А некоторые поговаривали, что власти переселяют пленных из страха, как бы чего не вышло. Дудочку старьевщика мы услышали в школе. Сначала нам показалось, что это отбивают полдень: у нас окончился последний урок и мы собирались домой. Дудочка — великая приманка для детей — звала нас на улицу. С веселым гомоном мы высыпали во двор, а оттуда взапуски на дорогу. Там толпился народ. Тетка Мацухова, приложив палец к губам, велела нам помолчать. Рядом с ней стояла ее дочь Тера, она тоже делала нам какие-то знаки глазами. Мы притихли. В первую минуту нам подумалось, что кого-то хоронят. Мы увидели понурого Матько Феранца и барабанщика Шимо Яворку, тупо глядевшего перед собой. Дядя Данё Павков за руку прощался с пленными. Недалеко от поворота через закрытое окно слышались рыдания, крики. Петраниха заперла двери, чтобы Юлиана не могла выйти к Франческо. Думала спастись хоть от этого позора. Но Юлиана звала на помощь и силой хотела отворить окно, хотя отец и держал ее за руки. Рядом с Франческо стоял жандарм со штыком, и парень даже шелохнуться не мог. Когда шеренга пленных двинулась по дороге, из окна Петраней посыпались цветочные горшки, а потом свесились две обессилевшие девичьи руки. Юлиана уже не могла кричать, она только шептала: — Франческо, Франческо… Петраниха трясла ее за плечи и вопила: — Какой срам! Какой срам, люди добрые! Нестройными рядами зашагали пленные вниз по дороге. Точно стая диких гусей, бросающихся навстречу буре. А где-то по бескрайним просторам наших лесов в это время брели Федор и Михаил. Их и не очень-то искали. Кому теперь дело до этих двух бедолаг? Они меньше всего заботили власти. За пленными, вытянувшимися извилистой лентой, отправились школьники с белыми полотняными сумками за спиной. Словно стайка молоденьких ласточек. Рядом с ними шагали Данё Павков и Матько Феранец. С другой стороны ковыляла старая Верона с палкой и почтовой сумкой. Они провожали пленных до конца деревни. Народ от корчмы стал расходиться. Там остались только тетка Мацухова и ее дочка Тера, что пришла этими днями из Микулаша помочь матери с пахотой. Ведь пленных согнали с полей в самую весеннюю страду. Мы, дети, жившие от школы вверх по дороге, окружили лошадь старьевщика, стоявшую перед корчмой. Она была такой тощей, что ребра можно было пересчитать, они резко выступали под тонкой шкурой. Старьевщик зашел в корчму на стопку жженки. Ливоров Адам вдруг заявил: — Хорошо, что эти пленные ушли. — Нет, плохо, — смело ввернул Янко Одбочный, крестник барабанщика Шимо Яворки. — Нет, хорошо, — повторяет Адам и для вящей убедительности кивает на родителей, — мой отец сказал, что они только народ баламутили.
book-ads2
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!