На короткое время она умолкает. Слышно, как перелетает с ветки на крышу халупы ворон. Он шагает вдоль стрехи, сметая снежную пыль — она кружится вокруг длинных намерзших сосулек, а ветер играет на них, будто на трубах органа. — Ну, я и разговорилась, чисто на исповеди, — удивляется самой себе Верона и тихо добавляет: — Может, уж смерть меня поджидает? На меня накатывают страхи от этих слов ее. Я озираюсь по сторонам: в маленькой уютной горнице, кроме нас, никого. Только на стене тикают часы-ходики, да из печи слабо светит догорающий жар. Верона прикрывает глаза и сидит без движения. Я пугаюсь, трясу ее за руку, хочу хоть чем-то утешить старушку в ее печали. — Обождите, тетушка Верона, скоро весна, ярко засветит солнышко… Зажмурившись, она гладит мне руку. И крепко сжимает ее. — Ох, ты, — говорит она, — ты и мне в утешенье, не только мамке своей. Верона улыбается и потихоньку открывает глаза. Она оживает, точно, вздремнув с минуту, набралась сил. — Что ж тебе о всяких печалях рассказывать, — казнится она, — ведь такое только для старых годится. — Да это же интересно, тетушка Верона. — Тебе все интересно, лишь бы человек языком молотил. Лучше бы мне рассказать, как отец Шимона Яворки, раз уж я заговорила о нем, однажды в яме с волком ночевал. — С волком… в яме? — У меня дух захватывает от любопытства. — Погоди, надо бы дровишек подкинуть в печь, чтоб не погасло. Я вскакиваю и подкладываю на дотлевшие угли несколько чурок. — А теперь слушай, — говорит она. — Когда Яворки растеряли по судам все свое имущество, пришлось им искать работу. Шимонов отец с детства — ох и доставалось ему за это! — частенько убегал к старому цыгану побренчать на басе[22]. А когда подрос, уже научился неплохо играть. Сколько раз, бывало, и на танцах пиликал. Когда он обнищал, принес ему старый цыган бас и уговорил его пойти с инструментом на заработки. Мало-помалу Шимонов отец заделался таким музыкантом, что ни одна свадьба в округе без него не обходилась. Как-то справляли чью-то свадьбу в Межградном. Дело было зимой, тьма — хоть глаз выколи, а Шимонов отец возвращался домой до рассвета. Тогда обычно сворачивали у Тупого бугра, а там через поле напрямки к Бычьей яме. Тем путем пошел и Шимонов отец. А в ту пору в округе еще не перевелись волки. Зимой голод гнал их к жилью. Чтобы уберечь скот, люди устраивали всякие ловушки. Чаще всего выкапывали на задворках глубокие ямы и прикрывали их створками, которые крепились шестом посередке. Ступишь, не ведая, на край створки, она перевесится — и ты уже в яме. Ваш дедушка с верхнего конца, как волки сожрали у него яловицу, выкопал на краю сада такую вот яму. В эту яму и упал отец нашего разлюбезного барабанщика Шимона Яворки, когда в подпитии возвращался со свадьбы. Он сразу пришел в себя, отрезвел, а тут вдруг на него в яме кто-то «р-р-р, р-р-р!» Пораскинул он тут умом — как делу помочь, ведь он лежал в одной яме с волком… — А что же он сделал? — шепотом спрашиваю я у Вероны, сердце мое колотится у самого горла. — Что сделал? Нужда заставит — уму-разуму сразу наставит. Волк ему «р-р-р!..», а он на басе «д-р-р!..». Так до утра и наигрывали. Забрезжило утро, люди проснулись, услыхали эту музыку. Шимонова отца вытащили, а волка убили. Я и слова не могу вымолвить, до того страшной кажется вся эта история. Она прогоняет всякие думы о Бетке и Милане. Только бы не стемнело, только бы не впотьмах мне добираться от Вероны домой. — Если бы я повстречалась с волком, я бы поседела от страха, — признаюсь я Вероне. — Уж бы и поседела! У тебя еще и волосенки-то путем не выросли, а ты уж «поседела бы». Не бойся, нынче волков поблизости нету. Только в лесах еще охотникам попадаются. — Ну я пошла, тетушка Верона, — подымаясь, говорю я. — Уж другой раз я не стану тебе рассказывать такое страшное. Крадучись, пробираюсь к двери. А что, если меня волк схватит прямо с пристенья, как однажды, в пору бабушкиного детства, он схватил в верхнем конце деревни ребенка, которого мать в наказание выставила за дверь? Я набираюсь смелости, нажимаю на щеколду и отворяю дверь. Сразу же чудится мне золотой чуб Милана и его западающая в душу улыбка. Это придает мне силы, и я смелее двигаюсь дальше: ведь Милан защитил бы меня от волка. Только я вышла за дверь, слышу удары барабана. Образ Милана мгновенно рассеивается. Это Шимон Яворка выстукивает барабанную дробь. Когда она затихает, до Груника долетает его голос, но слов не разобрать. И меня и тетку Верону это тревожит. Уже у нас, у детей, сложилось определенное отношение к сельскому барабану. — Помянешь черта, он тут как тут, — поморщилась старушка. — Какую еще муку людям придумали? — Пойду погляжу, тетушка Верона, — предлагаю я. — Обожди, вместе пойдем. Пока Верона надевала теплую жакетку, пожалованную ей господами, приехавшими прошлым летом из Пешта[23] проведать нежилой замок, я уже припустилась вниз по Грунику домой. Прихрамывая, чуть позже доковыляла к нам и тетка Верона. В это время Шимон Яворка барабанил уже в верхнем конце деревни. В горнице с мамой сидела тетка Ондрушиха. Ондруши закололи свинью, и она принесла нам супу из требухи. Тетка всегда о нас помнила, это ей и самой доставляло радость — ведь у нее своих детей не было. Она тут же привлекла меня к себе и вытащила из кармана юбки гостинец. Это были четыре белые леденцовые палочки в красных и зеленых, точно нити, полосках. Она велела мне разделить их между всеми. А купила она, мол, эти конфеты у корчмаря, он как раз привез их из города. Мама меж тем пересказывала приказ, обнародованный барабанщиком. В селе якобы совсем не наготовлено дров, раз все мужики на войне, и люди сами должны отапливать школу. А количество дров определялось по числу детей школьного возраста в каждом хозяйстве. — Вот уж несправедливо — по числу детей, — дивилась мама. — Надо бы определять по хозяйствам, ведь почти весь лес у богатых. У них и батраки есть, значит, и свезти дрова им не трудно. Ничего б не случилось, если бы они и школу отапливали. Ведь всюду в богатых домах по одному ребенку, редко по двое. А у бедных детей, что апостолов. Ну как же им управиться? Кто только такое придумал? — Не иначе, как староста придумал для нас такое мученье, — говорит тетка Верона. — Да что о том толковать, ясно, как дважды два четыре, — подтверждает Ондрушиха, с удовольствием глядя, как я облизываю конфету. — Есть кому посоветовать, ведь Ливорова сестра — жена у него. Они с моим стариком одного поля ягоды. Мой тоже готов по три шкуры с бедняка драть, уж такой бесов характер. Знали бы вы, какая жизнь у меня с ним. Столько муки терплю, на целую бы деревню хватило. Лучше бы мать петлю мне на шею накинула, чем меня за него отдала. С последним бы нищим поменялась, лишь бы от этого мучительства избавиться. Какой мне прок от богатства? Мытарит меня с утра до ночи, как мытарят народ староста или писарь. В самом деле, новая беда придавила людей. Дров было мало, хотя, казалось, леса кругом видимо-невидимо. Но кому было деревья рубить, когда мужской помощи нет, кому дрова свозить, когда лошадей раз-два и обчелся! У нас дров было всего ничего, мама даже тревожилась, что мы до весны не дотянем. Каждый год спасались мы шишками. Осенью набивали ими мешки и свозили с Матько в овчарню. Это было гораздо легче для женщин и детей, чем пилить и рубить елки. Да и не одни мы так поступали, иной раз по осени людей в лесах тьма-тьмущая. Пожалуй, ни одной шишки под деревьями не оставалось. Топить школу начали с нижнего конца деревни. Каждый дом по очереди. Сколько в доме детей, столько дней подряд и топили. Люди ворчали, сердились, проклинали все на свете. Но никакого толку от этого не было: староста отговаривался, кивая на писаря, писарь — на комитатские власти. Власти посулили дело уладить, но, пока улаживали, зима миновала. А в те времена люди привыкли повиноваться всему, что было предписано на бумаге. Бывали дни, когда мы в школе совсем замерзали. Бедным топить было нечем. Со слезами на глазах подкладывали они каждую чурочку в школьную печь — ведь у них только и было, что собирали они летом на межах либо тайком уносили из чужого леса. А богатые иногда не топили просто из жадности. Пришел и наш черед. Мы отапливали школу три дня подряд, потому как в школу ходило нас трое. Дрова на глазах стали таять, и, чтобы как-то продержаться до весны, дома пришлось топить очень-очень редко. Такая уж была у нас тогда жизнь: в постоянных мечтах о еде и тепле. А чтобы хоть на время отвлечь нас от этого, мама рассказывала нам сказки. Бывало, в горнице стоит такая стынь, что вокруг маминых губ белело дыхание. Обычно тетка Верона вместе с почтой приносила и ключ от школы тем, чья очередь была топить на следующий день. — А кто же от вас пойдет? — спросила она в тот день, когда принесла нам ключ. — Я и Людка, — ответила я, зная наперед, какая это мука для нас. — Бетка с утра помогает маме. — Да ты корзину-то дотянешь? Я киваю, а про себя знаю, как тяжела эта обязанность. И вот рано утром — еще не рассвело — тащим мы с Людкой корзину, полную шишек, щепок и спутанного хворосту. Снега видимо-невидимо, мы едва перелезаем через сугробы, а на улочке за корчмой увязаем по пояс. Шишки рассыпаются, мы пытаемся их собрать, а они все глубже и глубже погружаются в снег. Мы их даже не видим — рассвет только забрезжил где-то далеко за горами. Только на ощупь мы находим их и бросаем назад в корзину. Руки у нас красные, будто вареные раки. Мы снова поднимаем тяжелую корзину и волочем по глубокому снегу к нашей школе. Школа стоит за корчмой посреди большого сада, в стороне от соседних домов. На снегу чернеет ее широкое деревянное здание. Тут же у калитки стоят за оградой дровяные сараи, но теперь в них ни единого колышка. За ними у ограды дикий смородинник. А на меже, что отделяет сад от школьного двора, торчат несколько одичавших яблонь. Сейчас под толстым слоем снега ветки их клонятся до самой земли. Умучившись, ставим мы наконец корзину у дверей школы. Людка достает из кармана фартука ключ, но всунуть его в замочную скважину и отворить не решается. Нас страшит темнота. В пору нашего детства люди темноту всегда связывали в своих представлениях с привидениями. А что нам взрослые говорили, в то мы и верили. Мне приходят на ум еще и волки, о которых недавно рассказывала тетка Верона. Я тороплю сестру, чтобы побыстрей отворяла. Прижавшись друг к другу, в темноте тащим мы по полу корзину к печи. У нас даже сердечки стучат — мы спешим развести огонь, чтобы стало светлее. Людка кочергой просеивает сквозь решетку пепел, а я держу наготове охапку хвороста. Сухие еловые ветки мгновенно вспыхивают, и мы, улыбаясь друг дружке, хватаемся за руки. Но ждать еще долго — печь должна как следует прогореть, пока станет тепло. Мы садимся за парту и так, рядышком, глядим на язычки пламени, мерцающие за резными створками. Печное тепло приятно овевает нас. Окоченевших, невыспавшихся, нас клонит в дрему. Мы обе крепко засыпаем на парте. Мне снится, что наш отец вернулся из России и привез мне красные бусы, какие обещались нам купить после войны мама и тетка Порубячиха. Я радуюсь желанному гостинцу, и вдруг возле меня удар линейкой по парте. Я вскакиваю. Передо мной стоит учительница, вокруг сидят ученики. Людка спит, умученная еще и вчерашней расчисткой снега. Печь погасла, меня колотит дрожь. — Как же я буду заниматься в таком леднике? — слышу я крик и свист линейки. Детям приходится трясти Людку, она никак не может проснуться. Открыв наконец глаза, она недоуменно озирается вокруг. Учительница велит нам сложить пальцы в щепоть. Линейку она дает одному из учеников — Мишо Кубачке, чтобы он наказал нас, потому как он самый отъявленный драчун в школе. Летом он разоряет птичьи гнезда и устраивает набеги на чужие сады. Повсюду в деревне видны следы его преступлений. Но Мишо Кубачка не хочет брать в руки орудие расправы. Он сжимает кулаки и упорно глядит в землю. Кто знает, о чем он думает про себя? — Протяни ладони! — приказывает ему гневно учительница. Мишо протягивает обе руки. На них сыплется удар за ударом, но он ни звука. Надув губы, возвращается на место. По пальцам, сложенным в щепоть, стегает нас сама учительница, взволнованная до крайности. Она приказывает нам снова растопить печь. Я иду к печи и ощупываю шею. На мне нет тех красных бусинок, что так ласково надел мне на шею отец. Это всего лишь отрадный сон. Мы торопимся разжечь печь, а то, пожалуй, еще будет хуже. И так концы пальцев у нас вспухли и посинели. Учительница не может успокоиться. Она мечется взад-вперед по классу, сердится. Но ведь мы уже осознали свою вину: да, мы не уследили за печью и она погасла. Но вот уже снова разгорается пламя, и мы хотим вернуться на место. — Нет, — решает учительница, — будете на коленях стоять у доски. Мы с Людкой опускаемся на выстуженный пол. Колени зябнут от невыносимого холода. Рядом с нами оказывается и Мишо Кубачка. Мне даже стыдно стоять на коленях рядом с таким скверным мальчишкой. А в наказание еще и глаз от пола нельзя оторвать. Но Мишо Кубачка и не думает смотреть в землю. Он улыбается, держа голову как раз на уровне классной доски. И даже толкает меня локтем, написав на доске: «Давай встанем». Ребята тут же разнесли по деревне, что приключилось в школе. Мама и побранила нас и пожалела. А старая Верона рассудила об этом по-своему. Опираясь на палку, доковыляла она с Груника к нам. В фартуке принесла старинное кружево — еще в служанках носила его на чепце. Ей очень хотелось развеять наши печали. — И не вздумай ругать их, — наказывала она маме, — дети есть дети. И для них время лихое. Скоро станет полегче, — продолжала она, глядя умными глазами перед собой. — Война вот-вот кончится, и кто знает, для кого хорошо, а для кого и плохо. Да она и господам уж надоела. Как приду с почтой в замок, спрашивают о наших деревенских, будто кого опасаются. Должно быть, чувствуют что-то недоброе — ведь они ни с того ни с сего не пугаются. Понимают небось, что люди уже по горло сыты войной. Провались она с ее винтовками, пушками и гранатами… И пожалуй, с ее господами. — Верона постучала по лбу пальцем. — Я-то знаю, у кого что в голове. Не глухая я, не слепая: когда разношу почту, все вижу. Верона ведает, кто как обедает. Хватит и словечка — красного петуха не только в замок подпустят. Ни писарю, ни старосте не снести головы. Да разве угадаешь, кого в этот кипящий котел зачерпнет поварешка! Правду сказала тетка Верона: народ сыт был по горло войной. Точно упырь, она высасывала из миллионов людей последние силы и взваливала на них бессмысленные повинности. Мы были среди этих людей и разделяли их участь. Мы никогда не знали, чем встретит нас утро и с чем отойдем мы ко сну. В памяти моей живо остался один из таких вечеров. Это случилось как раз после ухода тетки Вероны. В тот час на деревню опускалась тьма, точно с вышины слетала черная птица. Она прикрыла собой домишки, и ночной сторож возвестил десять часов вечера. Мама уже давно уложила нас спать, но сон не шел к нам. Мы глядели, как она ходит взад-вперед по темной горнице, мелькая в свете окон, за которыми белел недавно выпавший снег.