— А я вот как рассудила немудрящей своей головой: схожу-ка я в этот самый банк да и попрошу их дать мне отсрочку. На коленях перед ними унижаться не стану, а скажу как есть, в каком я положении. Ведь они тоже люди, Данё. — Да вроде бы должны ими быть, — соглашается он, — но, право, не знаю, уломаешь ли их. А твои-то что тебе говорят? — Вот как раз к ним собираюсь. Денег у них тоже нету, я знаю. Да все же на душе полегчает, когда посоветуюсь с ними. Мама тут же собралась и ушла к дедушке с бабушкой. Данё Павков меж тем остался у нас, чтобы нас позабавить. Обещал рассказать нам сказку. Подсев к теплой печи, грел озябшие руки. Потом велел Людке принести от дверей капец, посадил ее к себе на колени и надел ей его на ногу. — Хорош, — говорит Людка. — А как же иначе! — Дядя поглаживает обувку по голенищу, чтобы доставить девочке радость. — А теперь — сказку. Мы пристаем к нему, не можем дождаться, когда он начнет рассказывать. У Данё в глазах притаилась усталость: всю ночь, не смыкая глаз, он работал. Люди обносились до нитки, только и знай, ставь латку на латке. Известное дело: латаное тут же и рвется. Целый воз мог бы он этой дранины набрать — столько всего накопилось. Одна обувка хуже другой. Ведь это уже и не капцы, а так, решето какое-то. Не обувь, а ворох заплат. А главное, скоро и шить будет нечем. Ни иголок, ни ниток. Ладно еще, лен уродился. У кого есть, сучит дратву из самодельных нитей. А у кого нету — беда. Вот о чем думает Данё, привалившись спиной к теплой печи. Дома-то особенно топить ему нечем. Хорошо еще, что может погреться у нас. Собственного леса у него нет, только так украдкой натаскает себе осенью чужого хвороста. А теперь в войну и обувь шьет состоятельным людям в обмен на дровишки, уж такой уговор между ними. Столько-то полешек за целые капцы, столько-то чурок за починку. А чтоб не умереть с голоду, в последнее время шьет, в основном, за муку, за картошку, молоко, а решится попросить сала, так уж и сам считает это особой дерзостью. Он хорошо знает, у кого что попросить и чем кому прореху зашить. — Дядя Данё, — теребим мы его, чтобы занялся нами. — Сейчас, мои умники-разумники, — останавливает он нас. — Нынче у меня мыслишки, словно зернышки в маковой головке пересыпаются. Соберу-ка я их ради вас в горсточку, а то уж давно мне в работе недостает — рассказывать вам. Стали и мы у теплой печи, собрались слушать. Бетка разгребла кочергой угольки и подкинула несколько шишек, чтоб огонь не погас. Шишки горели, трещали, огонек весело улыбался сквозь железные створки. — Ну же, дядя Данё, — не отстаем мы от него. — Да, да, — он приходит в себя, превозмогая усталость, — расскажу вам, расскажу сказку, детишки-воробьишки. Только мне надо малость подумать которую. Надо умом собраться, тогда получится сказка всему свету на диво, и у вас от любопытства глазенки станут, как блюдца. Братик завертел головой, надул губы и сказал: — Не хочу, чтоб как блюдца… — Ну, как ягодки терна. Они-то хороши небось. Утешая малыша, Данё ворошил ему волосы, рука была черная от сапожного вара, каким натирают дратву. — Так какую же? — нетерпеливо спрашиваю я. — «Какую, какую»! Говорю же вам, что сказки так просто из мешка не вытряхиваются. Мне подумать надо, а для этого время требуется. Давайте сделаем так: вы будете считать, ну хотя бы до ста, а я тем временем что-нибудь да придумаю. Только уговор — считать вы будете про себя, чтоб меня не сбивать. И тихо-тихо, чтоб было слышно, как мы дышим. Сбились мы у печи. Считать до ста могли только старшие сестры. Мы с братиком притихли, слушая свое и чужое дыхание. Данё, закрыв глаза, дышал громче всех. Минуту спустя, уронив подбородок на грудь, он стал похрапывать. Высокий чистый лоб его увлажнился, на нем поблескивали крупинки пота. Щеки стали постепенно розоветь. Он уже забылся глубоким сном, когда Бетка досчитала до ста и крикнула: — Сто! Но Данё даже не шелохнулся — он спал как убитый. Мы стали тормошить его: — Дядечка, сто! Уже сто! Он пробуждается ото сна с трудом, точно приходит в себя после обморока. Лицо у него помятое, угрюмое. Но вот он очнулся и улыбается нам, точно сквозь какую-то пелену. Мы спрашиваем: — Ну что, придумали? Он зевает, машет рукой: — За такое короткое время только коротенькое можно придумать. Не трогали бы вы меня еще малость. — Ну коротенькое рассказывайте! — никак не отстаем мы. — Ладно, — кивает он, — послушайте загадку, кто отгадает, тому капцы залатаю. Каждому хочется отгадать, и мы навостряем уши. Данё говорит: — Латка на латке, а шва не видать. Что это? Мы разочарованно тянем в ответ — это нам уже давно известно: — Лу-ко-ви-ца-а! — Да, это, видать, не про вас. Ну погодите тогда, сорванцы. Что это такое? Чем больше из него берешь, тем больше оно становится. Бетка относится к этому недоверчиво: — Такого на свете не бывает. — Почему же это не бывает, моя умница — пестрая курица? — Не бывает, и все! — упрямится Бетка. — Ха-ха! Яма это! — Дядя Данё заразительно смеется. И мы смеемся вовсю: ну и обставил он нас. Только Бетке не до смеха, она пристыженно уходит на кухню и там неистово громыхает посудой. Наверное, злится. Больше всех загадка нравится Юрко. Он прыгает, точно кто посадил его на лошадку, и верещит: — Яма это, яма, умница — пестлая кулица. Облокотившись о Данёвы колени, он ладошками подпирает подбородок. И во все глаза глядит на дядю Данё, на его губы — ждет не дождется сказки. — Ну, дядечка, сказку, — умоляю я, — ну хоть малюсенькую, вот такую! — Я показываю на ноготь мизинца. — Ох ты, светлая головушка, — почерневшей ладонью он похлопывает меня по щеке, — тебе бы только сказки слушать, ни есть, ни пить, а без сказки не прожить. Ну ладно, слушайте. Он сам себя взбадривал: ночная работа вконец изнурила его. Но он знал — раз уж пришел к нам, без сказки от нас не отделаешься. И он начал: — А было это там, где никогда не было. За тридевять земель, в тридесятом государстве, где пески текут, а вода сыплется. Жил-был там царь, и были у него несметные стада коров и сто бочек чистого золота, и все это сущая правда. Царь был не только богат, а умен и могуч. И отдал повсюду такой приказ: кто превзойдет его в силе и мудрости, тому отдаст он полцарства. Какие только силачи и мудрецы не являлись к нему во дворец, но так никому и не удалось одолеть его. Вдруг, откуда ни возьмись, заявляется на царский двор батрак — в постолах да холщовой рубахе. Сперва посмеялись над ним, а потом оробели. Батрак одолел царя во всех испытаниях, и осталось ему последнее, самое тяжкое. Надо было пройти сквозь громы и молнии от замка до края земли и воротиться назад. Не было человека, чтоб вышел живым из этого испытания, но батрак не испугался. Что ж, коли так, изволь, молвил царь. И тут же следом зашумела страшная буря. Громы-молнии ливнем сыпали с неба. Буря сотрясала землю, да так, что и минуты нельзя было устоять на ногах. Того и гляди, сметет батрака. А батрак присвистнул, вскочил между молний и давай перебирать ногами, да так ловко, что ни одна молния не угодила в него. Крутился батрак, вертелся, вскакивал, отскакивал, перепрыгивал, приседал — добрался-таки до края земли целехонький, а оттуда таким же путем воротился назад. Ничего царю не оставалось, как признать батрака победителем. Отдал он ему полцарства и попросил еще раз исполнить на царском дворе невиданный танец, который так лихо выплясывал он среди громов и молний. Долго не пришлось уговаривать батрака. Свистнул он молодецким посвистом и пошел в пляс. И весь царский двор наглядеться не мог, как он пляшет, как отскакивает от земли, как перебирает и притоптывает ногами. То был танец всем на диво, и прозвали его люди одземок[18]. — Одземок! — Мы едва дышали от удивления. — Именно, дети, это был наш одземок, и первый сплясал его тот самый батрак, который увертывался от молний. Тут вдруг Юрко выбегает на середину горницы, приседает и давай перебирать ножками — он видел не раз, как это делают взрослые. Одну ручку заложил за голову, пальцы другой сунул в рот и силится свистнуть. Да вот беда — не выходит. — А ты вот как, — учит его Данё, — положи пальцы в рот, прижми язычок и свистни, козявка-малявка… Но ни сплясать, ни засвистеть Юрко еще не может. Хорохорится, чисто воробушек при первом полете. Но нам всем делается весело, а дядя Данё и вовсе доволен. Уж он-то знает, как кипит в нас кровь, когда мы слушаем его сказки. Людка тоже расходится. Подбоченившись, приплясывает, подражая тому батраку, что увертывался от молний. — Так, так, — одобряет дядя Данё, — в общем-то, похоже, только надо еще сноровистей. Мне не хочется танцевать. Опять совсем другое вертится у меня в голове после Данёвой сказки. И как только умудрился батрак увернуться от всех громов и молний? Данё поводит плечами, призадумывается. — Так ведь это же, девонька моя, не обыкновенный батрак. — А какой же? — Добрый молодец, — гордо заявляет он. — А где такие растут? — Где хочешь, только редко. Вот и твой братишка может стать добрым молодцем. Гляньте-ка, как он отплясывает.