— А все из-за этих малявок, — неприязненно взглянула на нас тетка Петраниха, ерзая на стуле. — Когда мои были такие, об эту пору давно уж десятый сон видели! — Она с укором покосилась на маму и, оперев о колено веретено, стала быстро-быстро наматывать на него пряжу. На коленях у нее переливался почти новый черный сатиновый фартук. Тетка Порубячиха повела глазом на ее фартук. Все односельчанки опоясывались таким манером только по праздникам, а Петраниха на работу так вырядилась. В последнее время она и дочерей стала наряжать всем на зависть. В костеле они были лучше всех разодеты. И усаживалась с ними Петраниха не иначе, как на господские лавки, чтоб быть у всех на виду. Как-то раз во время богослужения причетник, подойдя к ним, сказал, что крестьянам не положено молиться на господских местах. Петраниха только плечом дернула и продолжала сидеть с дочерьми как ни в чем не бывало. А выходя из костела, она объявила людям, что скоро и она заделается госпожей, да еще поважнее тех, что в замках. По деревне ходила злая молва о Петранях. Поговаривали, что они не только зерном торгуют на золото, но что тетка и за кило муки у бедноты золото требует. Не так давно она сняла сережки у крестницы Шимона Яворки, когда те не расплатились с ней в обещанный срок. Девочка и мать горько плакали, а Петрань, положа руку на Библию, сказал им: — Око за око, зуб за зуб. Счет дружбу не портит. Принесете деньги — вернем вам сережки. Мама при нас за это осудила Петраней, сказала, что сердце ее навсегда отвернулось от них. Вспомнила, как дядя Петрань с Библией в руках провожал призывных на войну и как обещал не оставлять в беде ни жен, ни детей. — Вот они, его посулы! Гребет к себе деньги лопатой, процентщик ненасытный. Все годится, только не годится с чертом водиться. Запомните это, дети. С тех пор мы часто представляли себе, как Петрани жарятся на адском огне, как они мучаются жаждой и вымаливают хоть каплю воды. Но никто над ними не сжалился, потому как и они на этом свете никого не жалели. К детям тетка Петраниха относилась сурово. Кроме своих четверых, никого не любила. И нас на посиделках всегда гнала спать — чуточку радости и то ей для нас было жалко. Не прошло и минуты, она опять за свое: — О такую-то пору мои дети уж спали! Ну-ка, живо под перины! Из-за них и о деле-то поговорить нельзя. Липничаниха, измученная и безрадостная женщина, перестала прясть и, посторонившись, пропустила нас к постелям. В страхе перед Петранихой мы в два счета разделись, и минуту спустя только головы наши выглядывали из-под перин. Но сразу уснуть мы не смогли. Только зажмурились и глубоко дышали, чтоб обмануть прях. Когда тетка Петраниха уверилась, что мы спим, она завела речь о деле. Всякий раз начинала с того, что спрашивала, не пришло ли нам письмо от отца. — Нет, не пришло, — покачала головой мама и от волнения еще проворней завертела веретеном: вот ведь, она ничего не знает о муже и даже не может удовлетворить Петранихино любопытство. Почти каждая из женщин высказалась по этому поводу. Своей болтовней они мучили маму. Мне стало больно и даже досадно за нее. Одна только тетка Мацухова одернула женщин — и, как всегда, мягко, спокойно и весело. — Поговорим-ка лучше о пахоте, трудяги вы мои горемычные, — сказала она, — весна-то уже на дворе, надо бы сошники проверить. — Так-то так, да и вдову надо утешить, — как бы сочувственно возразила тетка Петраниха и кивнула в сторону мамы. — Как раз нынче мы с моим стариком толковали — помочь бы ей надо. — Она нагнулась прямо к маме: — Говорят, тебе бумага из банка пришла, требуют уплаты процентов от ссуды. Мама нам ничего не сказала об этой бумаге. Скрыла, чтобы зря нас не тревожить. А Петраниха невольно все и выболтала. Я открыла глаза, подняла голову. Мама казалась растерянной. Сквозь легкую улыбку проступал страх. Тетка Петраниха еще вкрадчивей продолжала: — Услыхали мы с моим старым об этой бумаге и тут же решили, что лучше бы всего тебе оставить хозяйство и наняться к кому-нибудь на работу. Уж поверь: сама ты не справишься. Кожа да кости от тебя только останутся. А мы у тебя землицы бы купили, помогли бы расплатиться с долгами. Иначе все пойдет с молотка. Лучше по своей воле продать. Мы бы выплатили тебе сразу, наличными. Вряд ли кто еще тебе желает столько добра. А уж мы как-нибудь обработаем землю, даже если и прибудет в хозяйстве. Старика моего из-за хромой ноги на войну не взяли, вот и есть кому работать. Там, глядишь, и дочки замуж пойдут — не отдавать же их в чужой дом без гроша. И нам и тебе польза. Как на духу тебе говорю. Мама подхватила куделю и откинулась на спинку стула. Получив извещение из банка, она было надеялась занять денег у Петраней. Но теперь из разговоров тетки поняла, какую помощь они ей приготовили. Им бы только обобрать ее как липку. С детьми из дому выгнать, пустить по миру. А ведь Петрань каждое воскресенье после обеда восседает на лавочке перед домом, молится и вытягивает псалмы о любви к ближнему. Мама вспыхнула. Еще крепче зажала в руке веретено, обвела женщин взглядом. Тетка Липничаниха опустила глаза долу — дала понять, что никому неохота совать нос в чужие дела. Тетка Мацухова подмигивала Порубячихе и украдкой пальцем указывала на жадную Петраниху. Мама набралась мужества и сказала прямо: — А я-то думала, вы меня выручите, раз деньги есть. Ведь я бы вам честно вернула… Тетка Петраниха маме и договорить не дала. Ее так на стуле подбросило, что даже куделя свалилась. Она злобно подняла ее одной рукой, а другой торопливо дернула шаль, перекинутую на передке моей кровати. Ничуточки не смущаясь, с какой-то даже наглой ухмылкой, она развела руками и крикнула: — Голубушка, неужто ты последнего ума решилась? Кому охота воду лить из кулька в рогожку? Ясное дело, на чужие деньги жилось бы тебе припеваючи. Потому-то ты меня и затащила сюда и даже попусту керосина не пожалела истратить. Вот уж потешу я старого! Так одним духом и выболтала она все, что было у нее на уме. Подхватила куделю, шаль и поспешила из дому. Шаль даже на плечи не кинула, так и поволокла за собой. — Ничего бы с вами не сделалось, если бы и помогли в беде человеку! — бросила ей вдогонку тетка Мацухова, когда та была уже на пороге. — Спокойней бы лежалось вам обоим в гробу! — Да ведь они только для виду за спасение души молятся! — кипела от гнева тетка Порубячиха. — С Библией не расстаются, а с чертями спознаю́тся. Зачем таким людям вера? — Ведь прежде в них вроде бы не было столько корысти и притворства? — пыталась смягчить дело тетка Липничаниха. — Чего там, в них давно это сидело! — обрывает ее Порубячиха. — Таким сквалыгам война только на пользу! А ты, — обращается она к нашей маме, — не унывай, гляди веселей. — Ведь я думала, что банк не станет давить на женщин теперь, когда они без мужей остались. Пойду и скажу им это. Война кончится — пусть свое и требуют. — Так будет лучше, и не придется тебе просить у людей, — согласилась Порубячиха. Женщины снова принялись за работу. Молча тянули льняные нити из куделей, смачивали их слюной и споро крутили веретена. В наступившей тишине мы скоро уснули, так и не услышав, что еще было сказано-пересказано, так и не заметив, когда соседки разошлись по домам. Остановились прялки, не крутились больше веретена — стремительно надвигалась весна. Талые воды обрушились с гулом в долины, земля почернела, курясь прозрачным дымком, и с нетерпением ждала пахарей. Солнышко жарче всего припекало поле «У родника», там появились и первые борозды. Проложил их дядя Ондруш. Он пахал на своих серых волах с такими широкими рогами, что их и здоровый мужик не смог обхватить бы. Чуть выше на молодых бычках боронила тетка Ондрушиха. Неподалеку, на Брезовце, шла за плугом тетка Порубячиха, а на Чертяже — тетка Осадская с сыном Миланом. Мы тоже пахали на поле «У родника». Нашу корову мы спрягли с коровой тетки Мацуховой. Один день пахали на их полосе, другой — на нашей. Наша мама удовлетворенно сказала: — Как славно, когда люди помогают друг другу. — А как же, моя милая! — отозвалась тетка веселым голосом. — Хорошему человеку иное и на ум не придет. Тут поманила меня пальцем тетка Ондрушиха, похлопав себя по карману юбки — дескать, кое-что там припасено для меня. Прыгая по бороздам, я следила глазами за дядей Ондрушем — как бы он с другой межи не заметил меня. Тетушка сунула мне в руку вареное яйцо. Я припустилась с ним во все лопатки, только бы дядя не схватил меня за косу. — И чего господь не дал им детей? Хорошая мать была бы у них, да и сытно бы жили, — сказала мама, увидев у меня в руке яичко. — Да, милая, — подхватила тетка Мацухова, — такое наказание пострашнее войны. Нам с тобой хоть остается надежда, что наши воротятся, а им детей уж никогда не дождаться. Думаешь, их это не гложет? Может, Ондруш оттого и злобствует на тех, у кого есть дети. Может, оттого и лошадь тебе не дал. Она — другое дело: как завидит ребенка, прижмет к себе, норовит ему сунуть гостинчик. — Разве отгадаешь, когда из худа добро проклюнется. Кто знает, кому после них хозяйство достанется. — И впрямь ничего наперед нельзя знать, — согласилась тетка и подстегнула коров, впряженных в плуг. — Уж как у меня сердце изболелось за мою Теру, когда она замуж пошла! А все добром обернулось. Это был большой урок для меня: как часто человек понапрасну терзается. Мы, дети, знали Теру, дочку тетки Мацуховой. Стройная, румяная была девушка, по спине толстая коса цвета ржаной корки. Глаза зеленоватые, на подбородке ямочка. Славилась Тера редкой кротостью. Стоило парню взглянуть на нее в костеле, у нее уж и голос обрывался, звука не могла из себя выдавить. Однажды мать отправила ее — хоть и такую робкую — в Микулаш за кожей на сапоги. Воротилась она без кожи, но с неожиданной новостью: один работник с кожемятни обещался раздобыть кожу и принести ее сам, потому как все равно у него дела в этом крае. Пришел он две недели спустя с готовыми сапогами. Тера вся разрумянилась. Мать тут же заприметила, что дочь не робеет перед ним, как перед другими, бывало, а напротив, заглядывает ему в глаза, ловит каждое слово, точно чувствует своим девичьим сердцем, что в жизни ее случится особое. Оно и случилось. Смуглый кожевенник предложил Тере пойти за него. Мать и слышать не хотела об этом. И не потому, что Тера была бы первой девушкой из нашего края, собравшейся выйти замуж в Липтов[16], она никак не могла представить себе, что дочь ее станет женой кожевенника. Газда — это все-таки газда, пусть у него даже самый крохотный клочок земли. Но Тера слышать ничего не хотела, и матери так и не удалось разорвать эту непонятную связь. Свадьба была невеселой. Но тем веселее была жизнь молодых. Им, пожалуй, и голубок с горлицей могли бы позавидовать. В конце концов и мать смягчилась, стали они навещать друг друга. После каждой встречи тетка Мацухова становилась все улыбчивей, пока совсем не повеселела. Нет-нет да и сорвется с губ похвала зятю из Микулаша. Он считался хорошим работником, а уж человеком — лучше и не сыскать. С некоторых пор тетка стала поговаривать, что хозяйство еще не все: куда важнее сердце, разум да работящие руки. — И вправду наука мне теперь на всю жизнь, — повторяла она, — оттого и тебе все толкую: не отчаивайся, крепись. Даже из-за сына не извожу себя я печалью. Во мне не то что одна вера — целых сто: придет он с войны. Уверуй и ты, сразу тебе станет легче. — С этим я уже давно справилась, только матери с малыми детьми куда тяжелей. Я шла, не отставая, за плугом, вдоль распаханной борозды. Колупала дареное яичко, а ветер уносил скорлупу. Черные кудряшки прыгали у меня по спине, о колени бился подол сборчатой юбки. На меже мы остановились, стали поворачивать плуг. Корова меж тем потянулась к вязанке сена на меже, и из ярма выскочила правая притыка[17]. Пришлось остановиться, и тетушка принялась снова запрягать корову. Тут забили колокола в городе, а следом в двух соседних деревнях. Густой перезвон несся через ложбины полей, возвещая полдень. — Да уж не впрягай, — сказала мама, — зададим им сена и сами отдохнем, пополдничаем, коль время пришло. С утра мы с тобой в работе — заслужили, небось. Мы сели на бугорок завтракать. Перед нами лежала долина, по которой змейкой тянулась дорога, окаймленная канавой и кустарником. На ней послышался топот копыт, хотя телеги еще не было видно. Только какое-то время спустя показалась господская коляска. По берегу, прихрамывая, шагал Петрань с мотыгой на плече. Ногу покалечило ему когда-то давно на лесопилке циркулярной пилой. Он шел, погруженный в свои думы. Вдруг за спиной загрохотала коляска; он точно очнулся от своих мыслей и стал усердно кланяться. Только чуть погодя он заметил, что коляска пустая. В ней сидел один кучер в зашнурованном кафтане. У кучера даже губы растянулись в улыбке, когда он увидел, как Петрань бьет поклоны: того и гляди, пополам переломится. — А ну как паны его не услышат, — разражается тетка Мацухова смачным заразительным смехом, — хвастается, что они вот-вот в бары выходят. В костеле Петраниха с дочками на господских местах рассиживает, когда там господ нету, а как панская коляска на дороге покажется, старикашка чуть носом землю не роет. Тетка Мацухова смеялась так громко, что Петрань оглянулся, сконфуженно втянул в плечи голову и заковылял вдоль берега. Нарочно сошел с межи, чтобы с нами не встретиться. Но у тетушки кровь играет, покоя не дает. — Эй, Цирилка, чего нас обходишь? — кричит ему. — Хоть мы и не в коляске, а поклониться нам не грех… Петрань и бровью не повел, только ускорил шаг и замелькал в просветах кустарника вдоль межи, точно за ним кто-то гнался. — Цирилка, не брезгуй мной, — ворковала елейным голосом тетушка, — чего доброго, еще пригожусь: у тебя небось четыре дочки на выданье, а у меня сын. Не засидеться бы им в девках, у Библии зятя не вымолишь… У Петраня голову из плеч так и вышибло. Злобно засопев, он швырнул в тетку Мацухову мотыгой. — Ну ж и веселая пахота, — сказала она, увидев как мотыга, выскользнув из рук Петраня, едва перелетела межу. Петрань изо всех сил старался побыстрее убраться с глаз озорной тетки Мацуховой. Дойдя до своего поля, он стал ковырять у канавы мотыгой, а тетка Мацухова шепнула маме, что у него все посевы в лужах. Кто-то, якобы по злобе, направил на его поле воду из ручья. — Я-то знаю кто, — подмигнула она маме, — сама видела.