Ю. Богданов ГРУШКОВЕЦ Гру́шковец — самая обыкновенная деревня, как все. По обе стороны улицы — домики, и перед каждым растет груша. В этом особенность нашей деревни. В других-то перед домами вы найдете ну хоть орехи, сливы, яблони или черешни. И некоторые деревни так и называются — по деревьям. Так, к примеру, у нас есть Верхние и Нижние Орешаны, потом Яблонец, который раньше назывался Гальмешем. А что такое Гальмеш? Никто не знает, и я тоже. А яблоко-то всякий знает. А тому, кто яблоко знает, и груша не в диковинку. Там, где плодовым деревьям не повезло, и деревни по-другому прозваны: Вербова, Ясенева, Дубовец, Дубово, Грабушица или Сосновка. У нас болтают, будто первые тачки появились в Сосновке. Нашим предкам тачки служили для перевозки тяжестей. На тачке, скажем, можно переправить к соседу мешок картошки или зерна. А если первые тачки в Сосновке появились, так и деревню назвать следовало бы в честь такого человека, который тачку придумал. Может, звали его Мацак, Полякович или Лабуда. И деревня должна была бы называться Мацаковка, Поляковичева или Лабудова, Мацаковцы, Поляковичевцы или Лабудовцы. Есть еще и другие деревни: Играм, Чатай, Багонь, Цафер, Гоцног, Штефановка, Каплна, Часта, Выпыталец. Откуда взялись такие названия, можно голову ломать хоть до самых святок. Не лучше ли взять велосипед и поехать по деревням, подмечать в них всякие особенности и спрашивать у людей: «Эй, послушайте! Почему Багонь называется Багонь?» Только поосторожней спрашивайте: ведь кое-где на вас и обидеться могут. В Чатае, например, не выговаривают «р»: вместо «гурьба» говорят «гульба», вместо «вихорь» — «вихол». В Штефановой каждый второй мальчишка — Штефан. Частане в гости часто ходят, в Играме музыку любят, хорошо поют. Измеринцы вечно что-то меряют. Жители Выпытальца все страх как любопытны. Встретят кого-нибудь и давай выпытывать да расспрашивать о чем попало: — Вы откуда? — Из Грушковца. — Из Грушковца? — Да. — Из какого? Из какого это Грушковца? Ха-ха-ха! — Как — из какого? Двадцать, что ли, Грушковцев-то? — Хе-хе-хе! — Чему вы смеетесь? — Чему? Хе-хе-хе-хе! Так, значит, из Грушковца? Хи-хи-хи-хи-хи! Это ведь у вас колокол? — Какой колокол? — Ну, тот самый! — А нам как будто колоколов хватит: три их у нас. В будни звонит один, в воскресенье — все три. — Ну тот, из-за которого вас рваными-драными дразнят. — И такой колокол есть. Ну так что? Хоть сто колоколов звони, а наш-то всегда распознать можно! — Распознать? Хи-хи-хи-хи! Вот видите. Выпыталицкие-то еще и насмешники вдобавок. Ни за что ни про что высмеют. К счастью, в Грушковце никто еще из-за колокола не обижался. Так оно и есть. Не обыкновенный наш колокол-то! Обыкновенный где угодно найдется, а такого, как наш, хоть весь свет пройди, ни за что не встретить. Издалека, за несколько километров, вдруг вы слышите знакомый голос: рванн-дранн… дранн-рванн… ГРУШКОВЕЦКИЙ ДУХОВОЙ ОРКЕСТР Раз уж вспомнился мне колокол, нужно сказать и о грушковецком духовом оркестре. Его знают не меньше колокола, и грушковцы по праву им гордятся. Я ведь и собирался начать как раз с нашего духового оркестра, да в то время у нас полдень отбивали, вот я и заговорил о колоколе, чтобы ненароком не забыть о нем. В деревнях-то духовые оркестры постепенно на нет сходят. Молодым музыкантам по душе больше джаз, а у стариков — ни одного зуба во рту. А как на трубе беззубый сыграет? Где там!.. Встретятся два старичка, один из них когда-то капельмейстером был. Заглядывают они друг дружке в рот да головой качают: передних-то зубов давным-давно не осталось. Вот старички и ведут, к примеру, такой разговор: — Марш Ра́коши знаешь? — Ну, как не знать! Другой старичок, выпятив губы, насвистывает несколько тактов. — Хороший был марш! — растроганно говорит один старик. — Просто замечательный был марш! — еще растроганнее восклицает второй. — И «Победу» помнишь? — И «Победу» помню. Как же! И «Злату Прагу», — начинает перечислять первый. — Прекрасные марши были. — Отличнейшие марши… Слыхал я, будто в Грушковце и по сю пору «Злату Прагу» играют, — сообщает первый, помолчав. — «Злату Прагу»? — переспрашивает второй. — И «Злату Прагу» и «Победу», — отвечает первый. — И ты знаешь, Йожка, на ком все держится? — Да на ком там оркестр держаться может? На старом За́грушке только. Когда он молодой был, кое-что усвоил и ничего не перезабыл. — На нем весь духовой оркестр держится, — повторяет первый и снова растроганно качает головой. — Потянет еще немного — и конец. Совсем дряхлый стал. — В прошлый четверг ждал я поезда в Ше́нквицах… — В Ча́никовцах, — поправляет второй. — В Шенквицах… Шенквичанам название «Чаниковцы» не нравится, вот они и называют свою станцию по-старому. — Ждал я там поезда, наконец примчался он с грохотом… И тут из одного вагона выскакивает Загрушка, а за ним остальные музыканты посыпались. Не все еще на перрон выбраться успели, а кто-то уже Загрушку за полу дергает. — Грянем, что ль? — прогудел этот дядька. — Грянем! — ответил Загрушка. — Что ж мы отхватим? — спросили музыканты. — Отхватим-ка «Злату Прагу»… Я и опомниться не успел, а музыканты уже в круг стали да как грянут. Пассажиры из вагонов в окна высунулись, на перроне со всех сторон оркестр обступили. — Что тут такое, что за музыканты? — спрашивают. — Из Грушковца музыканты. Знаете небось старого-то Загрушку? — Загрушку? Это какого? — Капельмейстера. — А едут они откуда? — спрашивают пассажиры. — Со свадьбы, что ли?