Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 22 из 89 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Пустынны поля в вечерних сумерках. Птицы спят, зверьки крадутся как тени, боязливо — человеческому глазу не увидеть их. А небо расцвело звездами. Переливается алмазной пылью Млечный Путь. Где же застрял месяц? Нет его. Наверное, кто-то стоял вон там, на черной горе, когда всходил месяц. Таинственный человек, ночной странник по горам. Он-то и поймал месяц шляпой своей. И будет темно в мире, пока он не выпустит месяц… По крутым горным полям деревни белеют каменистые, козьими копытцами выбитые тропки да вымытая горными ручьями дорога. Травы сливаются с темнотой, в кустах дышит таинственный мрак. Мальчики отправили Хвостика домой и теперь поднимаются в гору, через вымоины и ямы. Глаз пастуха и в темноте видит. Камешки гремят, шуршат под ногами — как будто призрак рядом ходит… Тихо переговариваются мальчики. — Рыжик и Фекиач-Щурок — самые худшие из мальчишек, — говорит Палё Стеранка. — Потому что у них мачехи. Матё Клещ-Горячка — тоже очень плохой. Злится, что мачеха у него. А самый сильный, наверное, Фекиач-Щурок. Всех одолеет. Но если б мне с ним схватиться, положу на лопатки в два счета… — И я положу, если захочу, — отвечает Ергуш. — Зато я дальше всех плаваю, — продолжал Палё, да поскользнулся, сполз в вымоину. — Ах, чтоб тебя! — воскликнул он. — Я куда-то провалился. Так дошли они до Ямок. Впереди над изогнутой линией гор, до которой, казалось, рукой подать, небо было светлее. Разбросанные там и сям черные кусты словно бродили по пастбищу — медленно, еле заметно, шажок за шажком. — Кусты-то ходят, — прошептал Палё. — Они, брат, так далеко заходят, что и не поверишь… Скучно им на одном месте. А утром найдешь их там же, где были вчера. Ергуш остановился, вгляделся в кусты, потом прямо посмотрел в глаза Палё и сказал: — Ну уж этому-то я не поверю! Не могут они ходить, раз ног нет. И корни их не пустят. — Не веришь — побожусь, — возразил Палё. — Наш нянё своими глазами видели… — Он подался к Ергушу, обхватил его за шею, зашептал на ухо: — Не надо больше об этом. У ночи своя власть, еще случится что… Держась за руки, молча полезли дальше. Через Ямки, через ложбину у Студеной ямы, через пустые пары. Увидели свет — он пробивался сквозь щели пастушьей хижины. Щели были в стенах и в крыше. Мальчики попадали в ямы, спотыкались на буграх. — Надвинь шляпу на глаза, — посоветовал Палё Стеранка, — а то огонь ослепит. Подошли они так тихо, что даже собаки их не учуяли. — Бог в помощь… — А, это вы, разбойники? — Бача обнял Палё. — Ну садитесь! Бача варил жинчицу, пастухи его сидели перед очагом — неразговорчивые, угрюмые. Маленький загонщик, как заблудившийся ягненок, стоял в сторонке. На потолочине, уцепившись лапками и подпершись хвостом, висел дятел. Он сунул голову под крыло и спал в тепле над огнем. Бача попробовал молоко — достаточно ли нагрелось. Влил в него сычуг — желудочный сок теленка, разбавленный водой. Помешал. Молоко загустело, как студень. Тогда бача засучил рукава, вымыл руки и стал отжимать белую густую молочную массу. Зеленоватая жидкость выступила наверх, белой массы становилось все меньше и меньше. Бача слил зеленоватую жидкость в котел поменьше, а белую массу вывалил в полотенце, подвесил к потолочине. Из узелка текла, капала жидкость. Он подставил под нее подойник. — Это творог, — сказал бача, — а из этого будет жинчица! Он поставил котелок на очаг, подбросил дров. Котелок закипел, заиграли в нем, зазвенели неслыханные струны. Зеленоватая жидкость закружилась, шаловливо пошла водить хоровод. Вот пустилась вприскочку… Заклокотала, отфыркиваясь белым паром. На поверхность всплыл густой слой белых крупинок и пахучей пены. Это были зернышки творога. Бача снял котелок с огня, взял половник, собрал в ведерко белый слой — добрую, сладкую жинчицу. В котелке осталась прозрачная зеленоватая сыворотка. — Это «псярка», — сказал бача, указывая на котелок. — Скиснет, и хороша будет от жажды. Он зачерпнул ее ковшиками, подал ребятам. Потом позвал пастухов и загонщика ужинать. Ели сыр, сало, хлеб, запивали сладкой жинчицей. Причмокивали, хлебали, покряхтывали. Было тихо, как в церкви… ТУРОНЬ-РАЗБОЙНИК — Дай бог вам счастья! — грянуло от двери. На пороге стоял человек в кабанице и постолах. С топориком на длинной рукоятке — валашкой и длинной трубой — фуярой. Он переминался с ноги на ногу, жмурил узкие глаза, улыбался. — Входите, — сказал ему бача, — добро пожаловать. Человек сел на пороге, фуяру прислонил к стене. Бача дал ему хлеба, сыра и жинчицы. Человек молчал, только обводил взглядом пастухов, мальчиков и загонщика. Пастухи сердито смотрели на него из-под своих шляп. Человек поел, взял фуяру. — Ну-ка, чтоб нам веселее было! — сказал он. И затрубил в фуяру — тихонько, с переливами. Только нет-нет да и будто вскрикнет фуяра. Загудела, залилась трелями, зажурчала тонкими голосками, словно струйки воды в Студеной яме. Человек двигал губами, выдыхал воздух, выговаривал в фуяру слова. По коже мороз пробежал, и очи словно залило теплой росой — так чудно играла фуяра. Потом человек перестал играть, запел: Эх, ни кола, ни двора, Все вода стащила. Лишь меня на берегу, Бедного, забыла, бедного, забыла… Эх, отчего на горке Пыль столбом клубится? То овечки Яничка Ищут, где напиться, ищут, где напиться… Человек то играл на фуяре, то пел. Об овцах, о разбойниках. О месяце и о горе Поляне. Долго, жалостно пел он в вечерней темноте. Но вот он умолк, поднялся и сказал: — Я далеко не пойду, вздремну немножко под кошарой. Доброй ночи! — Дай вам бог, — отозвался бача. Он вышел с ним из хижины, вернулся немного погодя и шепотом сказал: — Это Ту́ронь-разбойник. Его жандармы разыскивают. Никому не говорите, что он тут был. — Отчего вы его не прогоните? — неприязненно спросил старший из пастухов. — С ним лучше ладить, — ответил бача. — Мстительный он. Овец уведет… Заворожит их взглядом, и они пойдут за ним как ошалелые. Дьявол он, а не человек, — глаза как у совы. Днем слепой, не видит, прячется в горах. Зато ночью и под землей тебя сыщет… Мальчики переглянулись, задумчивые, молчаливые. Тревожные мысли овладели ими; они встали. Им хотелось во весь дух помчаться в деревню по крутым тропинкам, забиться дома в уголок, нырнуть в постель, спрятаться от ночи. — Спасибо, дядя, мы пойдем, — сказал Палё. И Ергуш поблагодарил: — Доброй вам ночи! — Что ж, ладно, ребята, ступайте с богом, — сказал бача. Ночь стала еще темнее, о месяце ни слуху ни духу. Идешь — и страшно тебе делается. Всмотришься — различишь кусты, деревья, смутные, неопределенные их очертания. Мрак обнимает тебя, шепчет на ухо: «Не бойся! Я тебя укрою, никто не увидит. Даже сам слепой Туронь, у которого глаза как у совы. Делай, что понравится. Никто не узнает…» Ребята взялись за руки, и сразу им стало веселее. Рассмеялись, сами не зная чему. — Давай сходим посмотрим на слепого Туроня! — предложил Палё. Подкрались к кошаре, обогнули её, всматриваясь в темноту. Вон под самой загородкой белеют ногавицы… — Дяденька Туронь! — тихонько позвал Палё. Ответа не было. Туронь спал, дышал спокойно, похрапывал. Палё вплотную придвинул к Ергушу свое улыбающееся, плутоватое лицо; приложил палец к губам, нагнулся, стал шарить около спящего. Рука его скользнула по кабанице Туроня, вытащила что-то из рукава. Потом Палё нарвал травы, скрутил жгутиком: — Давай приделаем ему усы! Он положил травяной жгут Туроню под нос, схватил Ергуша за руку, и оба сломя голову помчались прочь.
book-ads2
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!