На это все ответили: «Нет!» – Хорошо, – заключила она. – Но мы должны следить, чтобы такое больше не повторилось. Дэвиду нужно будет объяснить все Петре словами и постараться научить ее хоть немного себя контролировать. Если снова с ней случится что-либо подобное, вы все не должны обращать внимания или, во всяком случае, не идти на ее призыв. Предоставьте это мне и Дэвиду. А если это будет внушение-приказ, как в первый раз, то первый, кто до нее доберется, должен попытаться как-то ее оглушить, чтобы она потеряла сознание. И когда ее зов прекратится, вы должны вернуться по местам и постараться придать своим действиям побольше естественности. Мы должны быть уверены, что такой всеобщий сбор больше не повторится. Сегодня все могло кончиться гораздо хуже. Все это понимают? Все согласны? Согласие было единодушным. После этого остальные замолчали, предоставив мне с Розалиндой выбор подхода к Петре. На другое утро я проснулся рано, и первое, что почувствовал, было снова огорчение Петры. Правда, теперь оно носило другой характер: страх пропал совсем, уступив место сожалению о погибшем пони. Да и по силе его нельзя было сравнить со вчерашним. Я попытался войти с ней в контакт, и хотя она ничего не поняла, я уловил ее заминку, а потом некоторое замешательство. Встав с постели, я направился к ней в комнату. Она очень обрадовалась обществу, мы начали болтать, и печальный настрой ее мыслей заметно смягчился. Уходя, я пообещал взять ее после обеда с собой на рыбалку. Очень трудно объяснить словами, как сделать мысли-образы понятными. Каждый из нас доходил до этого сам. Вначале это было неуклюжее нащупывание, которое становилось все более искусным по мере того, как мы находили друг друга и практиковались. С Петрой все обстояло иначе. В шесть лет она обладала силой передачи совершенно другого калибра, чем мы, буквально всеподавляющей, но неосознанной и потому совершенно неуправляемой. Я попытался, как мог, растолковать ей, что это такое. Трудность заключалась в том, чтобы подобрать для объяснения достаточно простые слова, понятные в ее неполные восемь лет. Целый час подобных стараний ни к чему не привел. Мы сидели на берегу реки, глядя на поплавки, я почти ничего не добился, а Петра заскучала и перестала даже пытаться понять меня. Видимо, надо было искать другой подход. – Давай поиграем, – предложил я. – Зажмурь глаза. Крепко-крепко. Представь себе, что ты смотришь в глубокий-преглубокий колодец. Там ничего нет, только темнота. Представила? – Да, – сказала она, плотно сомкнув веки. – Прекрасно. Теперь ни о чем не думай, только о том, как там темно и как далеко до дна. Думай только об этом и смотри в темноту. Поняла? – Да, – повторила она. – Теперь смотри, – сказал я. Я показал ей мысленно кролика, заставил его подергать носом. Она фыркнула. Что ж, по крайней мере это доказывало, что она может принимать передаваемое. Уже хорошо. Я стер кролика и придумал щенка, потом цыпленка, потом лошадь с повозкой. Через две минуты она открыла глаза и ошеломленно огляделась: – Где они? – Их нигде нет. Это просто мысли, понарошку, – объяснил я. – Игра такая. А теперь я закрою глаза. Давай вместе посмотрим в колодец и ни о чем не будем думать, кроме того, как там темно. Теперь твоя очередь нарисовать картинку на дне колодца, чтоб я мог ее увидеть. Я играл старательно и настроил свой мозг на абсолютный прием. Самый чувствительный. Как я ошибся! Вспышка, ослепительный свет, общее впечатление, что в меня ударила молния. Меня закачало в мысленном тумане. Никакого представления о том, что она показывала, не осталось. Горько протестуя, включились остальные. Я объяснил, что происходит. – Ладно, только, ради бога, будь поосторожней, не давай ей снова повторить такое. Я чуть не всадил в ногу топор, – пожаловался Майкл. – Я ошпарила руку кипятком из чайника, – вторила ему Кэтрин. – Успокой ее, – посоветовала Розалинда. – Она не волнуется. Она совершенно спокойна. Просто у нее такая манера. – Возможно, но оставлять ее такой нельзя, – ответил Майкл. – Она должна как-то ее смягчить. – Знаю. Стараюсь. Может быть, вы можете предложить какие-то другие способы? – обиделся я. – Ладно, ладно. В следующий раз предупреждай нас перед тем, как она будет пробовать, – ответила Розалинда. Я взял себя в руки и снова повернулся к Петре. – Ты делаешь слишком резко, – сказал я. – На этот раз подумай не так ярко. Нарисуй совсем маленькую мысленную картинку, очень отдаленную, в мягких нежных красках. Делай медленно и осторожно, как будто плетешь ее из паутины. Петра кивнула и снова закрыла глаза. – Начинается, – предупредил я остальных и замер в ожидании, жалея, что от этого не спрячешься. На этот раз обошлось чем-то вроде небольшого взрыва. Очень ослепляло, но мне удалось схватить форму. – Рыба, – сказал я. – Рыба с обвисшим хвостом. Петра радостно захихикала. – Вне всякого сомнения, это рыба, – включился Майкл. – Вы делаете успехи. Теперь бы надо поубавить раз во сто силу передачи, а то она выжжет нам мозги. – Теперь ты покажи мне, – потребовала Петра. И урок продолжался. На следующее утро мы устроили второе занятие. Изматывало это ужасно, но дело двигалось. Петра начала схватывать суть формирования мыслей-образов – по-детски, конечно, но их уже можно было узнать, несмотря на все искажения. Самые большие неприятности доставляла сила ее передачи. Когда Петра возбуждалась, нас словно било по голове. Остальные жаловались, что, когда мы занимаемся, они не могут ничего делать. Не обращать на это внимания было все равно что не замечать удары молотком внутри своего черепа. В конце урока я сказал Петре: – А теперь я попрошу Розалинду послать тебе мысль-картинку. Закрой глаза, как раньше. – Где Розалинда? – спросила она, оглядываясь вокруг. – Ее здесь нет, но для мыслей-картинок это не важно. Ну, смотри в темноту и ни о чем не думай. – А вы все, – добавил я мысленно для остальных, – не вмешивайтесь, освободите поле для Розалинды, не прерывайте ее. Ну, Розалинда, давай, четко и ясно. Мы затихли, ожидая приема. Розалинда сделала пруд, заросший камышом. Поместила туда несколько уток. Дружелюбных и забавных, разного цвета. Они станцевали что-то вроде балета, все, кроме одной, неуклюжей, но очень старательной, которая все время немножко запаздывала и все делала чуточку не так. Петре ужасно понравилось. Она светилась от удовольствия, а потом вдруг выдала свой восторг мысленно. И снова оглушила нас, как будто стерев все вокруг. Это было очень тяжело для всех, но ее успехи радовали. На четвертом уроке она выучилась освобождать сознание, не закрывая глаз, что было несомненным шагом вперед. К концу недели мы продвинулись значительно. Ее мысли-образы были еще грубоваты и неустойчивы, но это должно было сгладиться при тренировке. Хорошо принимала она пока лишь простые образы и почти не умела ловить наши передачи друг другу. – Очень трудно видеть всех сразу и так быстро, – говорила она. – Я уже могу различить, кто передает: ты, Розалинда, Майкл или Сэлли, но из-за того, что передается быстро, все смешивается. Правда, другие смешиваются еще больше. – Какие другие? Кэтрин и Марк? – спросил я. – Да нет. Их я могу отличить. Совсем-совсем другие. Те, которые далеко, – нетерпеливо ответила она. Я взял себя в руки. – По-моему, я их не знаю. Кто они? – Не знаю, – сказала она. – Разве ты их не слышишь? Они там, но очень далеко. – Она показала на юго-запад. Я подумал немного и спросил: – Они и сейчас присутствуют? – Да, но чуточку, – ответила она. Я изо всех сил старался уловить что-нибудь, но безуспешно. – Может, ты попытаешься повторить мне, что ты от них услышала? – предложил я. Она попробовала. Что-то необычное и на ином, чем у нас, уровне. Было здесь какое-то другое качество, не очень внятное и как бы смазанное. Я решил, что, по-видимому, это из-за того, что Петра стремилась передать нечто ей самой непонятное. Я позвал Розалинду, но и она лучшего не добилась. Для Петры напряжение было слишком велико, поэтому после нескольких минут стараний мы решили отложить это на потом. Хотя Петра время от времени срывалась на то, что, пользуясь звуковыми аналогиями, можно назвать оглушительным ревом, мы чувствовали гордость собственников, наблюдая за ее успехами. Нас охватило возбуждение, как будто мы открыли будущего знаменитого певца, только это было нечто гораздо более значительное… – Это, – говорил Майкл, – должно стать очень и очень интересным, если, конечно, она не покалечит нас всех, прежде чем научится управлять собой. Дней десять спустя после гибели пони, за ужином, дядя Аксель попросил меня помочь ему насадить колесо, пока еще не стемнело. Внешне в этой просьбе не было ничего особенного, но что-то в его взгляде заставило меня согласиться без колебаний. Я последовал за ним, и мы отправились за ригу, где нас никто не мог ни увидеть, ни подслушать. Он взял в рот соломинку и серьезно посмотрел на меня: – Ну, Дэви, ты был неосторожен? Есть много возможностей проявить неосторожность, но только об одной из них он мог спрашивать меня с таким видом. – Не думаю, – ответил я. – Тогда, может, кто из остальных? – предположил он. И снова я с ним не согласился. – Хм, – фыркнул он, – тогда можешь ответить, почему Джо Дарли расспрашивает о тебе? Есть какие-нибудь предположения? Я понятия не имел и так ему и сказал. Он покачал головой. – Парень, мне это не нравится. – Только обо мне или о других тоже? – спросил я. – О тебе и о Розалинде Мортон. – А-а, – протянул я с беспокойством. – Но ведь это всего-навсего Джо Дарли… Может, он что-то услышал о нас и хочет раздуть скандал? – Может быть, – сдержанно согласился дядя Аксель. – А с другой стороны, инспектор всегда использует Джо, когда ему надо что-нибудь разузнать потихоньку. Мне это не нравится. Мне тоже стало не по себе. Но коль скоро Джо не обратился к нам, я не думал, что он сможет добыть против нас какие-нибудь улики. Ведь нам, сказал я дяде Акселю, нельзя предъявить ничего, никакого обвинения, которое подводило бы нас под какой-нибудь определенный пункт Правил об Отклонениях. Дядя Аксель покачал головой: – Эти правила только включают, но не исключают. Нельзя узаконить тысячи возможных случаев, а только наиболее частые. Так что могут появляться новые, которые рассматриваются отдельно. Это как раз входит в работу инспектора: наблюдать и в случае необходимости проводить расследование. – Мы обсуждали, может ли такое произойти, – сказал я. – Но ведь если начнут выяснять, они же не будут знать, о чем спрашивать. Все, что нам надо будет делать, это притвориться удивленными, как все нормальные люди. Что может узнать Джо или кто-то другой? У них могут быть только подозрения, но никаких улик. Однако дядя Аксель не мог успокоиться.