Вырин вышел на грунтовую дорогу, уводящую зигзагом вверх по склонам долины. Лес был сказочно велик. Он рос по оплывшим склонам известнякового хребта, обрывающегося кручами в туманные заросли, в зеленую прель папоротников и мхов. В лесу терялись расстояния, дорога круто петляла, солнце светило то справа, то слева. Но когда уже казалось, что ты сбился с пути, вдали гулко и ясно звонил соборный колокол; собственно, из-за тягучего оклика колокольной меди, указующего, ободряющего, рассеивающего тревоги, Вырин и любил этот путь среди матерых елей, напоминающих леса его детства. Он шагал, чувствуя, как тело наполняется блаженной усталостью. Вырин помнил каждый корень, каждую яму на этом пути, предвкушал, как слева покажется пастбище, обсаженное рябинами – ягоды уже, наверное, налились цветом, – потом потянет славным, добрым печным дымом с фермы… Ходьба и утомила, и взбодрила его, недавние опасения казались вздорными; похоже, думал он, я действительно постарел, стал по-пустому мнительным. На последнем повороте уже был виден собор. Он стоял на каменном останце, делящем надвое верховья долины. Желтый фасад, обрамленный двумя башнями-колокольнями, продолжал вертикальный отвес утеса. По размеру собор изрядно превосходил городской, кафедральный. Но воздвигли его не в городе, а здесь, в горах, у перевала, на древней тропе паломников, знаменуя величественными сводами объем и значение чьего-то давнего прозрения, обретения веры, случившегося в безмолвном одиночестве скал. У задней стены собора, в тени каштанов, был ресторанный дворик с добротной кухней. Постоянные официанты узнавали его – или делали вид, что узнают, – не заговаривали, но улыбались сдержанно и уважительно. Тут он полностью ощущал себя господином Михальски; приятное, волнующее чувство сопряжения, слияния истинной и выдуманной личностей он как редкий подарок увозил с собой домой в трамвае, идущем по низу долины. Сегодня дворик был полон: лето, выходной день. Только один свободный стол с краю, за раскидистым деревом. Рядом песочница и качели. Наверняка прибегут заполошные дети, поднимут гам… Вырин предпочитал сидеть среди степенно обедающих людей, за чужими фигурами, в мареве спокойных разговоров, стука ножей и вилок: неудобно подслушивать, фотографировать – или целиться. Вырин стал рассматривать окружающих: не готовится ли кто-нибудь уйти? Нет, все сидели расслабленно, с веселой ленцой. У брюнетки за ближним столиком осталось пикантное пятнышко крем-брюле над верхней губой. Она его не стирала, не слизывала, зная, как обворожительно, сексуально выглядит. Шею ее охватывало ожерелье темного металла, похожее на ошейник, – знак пряных страстей, сладострастных мук, с егозливой дерзостью надетый в ресторан у храма. Подруга брюнетки, беременная на восьмом, не меньше, месяце – задравшееся из-за выпирающего живота платье обнажало ее полные крепкие ноги, – с таким аппетитом поедала шоколадный торт и шницель одновременно, словно младенец перезрел, родился, оставаясь в утробе, и требовал свою долю пиршественных яств. Вырин хотел уйти. Его слегка замутило от усталости, от густых запахов, от плотности чужих голосов – деревня маленькая, тут все в троюродном, четвероюродном родстве, отдающем спертой духотой инцеста, выталкивающем чужака, как соленая морская вода. Но он чувствовал обаяние игры блистающего света в листве каштанов, выглаженных – ни одной морщинки – скатертей цвета голубой глины, высокогорлых бутылей с ледяной водой, безобидного гомона соседей, балетных движений официантов, несущих на плечах огромные, на шесть или восемь тарелок, подносы, где среди изящно взлохмаченного, будто вышедшего из-под рук парикмахера, салата – тучная зелень с багровыми прожилками – плыли выше голов золотистые, обсыпанные запекшейся крошкой, похожие на рваные кляксы меди, выплевываемые раскаленным горлом плавильной печи, шницели. Ням, ням, ням, – напевала, нашептывала беременная своему нерожденному младенцу. Беззвучно трубил в золотую трубу ангел с оплывшим известковым лицом над задним входом в собор. И он ощутил, как падает в это беззаботное лето, стоящее над всей землей. Вырин заказал пиво и стейк. На хмельной запах слетелись осы. Их не привлекали остатки сладкого в соседских тарелках, медовые, шоколадные потеки – только хмель. Они ползали по ободку бокала, норовили сесть на плечо, на руку, кружили назойливо и упорно. Он отмахнулся, едва не расплескав пиво. У него была сильная аллергия на яд насекомых. Еще когда он был на службе, врачи говорили, что она будет прогрессировать с возрастом, и предлагали списать его по состоянию здоровья. Осы, осы, осы – он отставил подальше бокал, щелбаном сбил со стола одну, другую, жалея, что не взял куртку. Укус. Сзади в голую шею. Внезапный. Очень болезненный, как укол, сделанный неопытной медсестрой. Он схватился за укушенное место, но оса уже улетела. Обернулся, занятый своей болью, машинально отметил: какой-то мужчина уходит, садится в машину. Номера не местные. Шею заломило. Боль поползла вниз и вверх, на плечо, по щеке, на висок. Он нащупал пальцами в ранке что-то микроскопическое – наверное, жало. В голове помутнело. Зачастило дыхание. Тело окатило сухим жаром. Он с трудом поднялся, пошел в туалет. Умыться. Умыться холодной водой. Принять таблетку. Но сначала умыться. Как же давит в горле! Кажется, лекарство уже не проглотить. Кожа горит. Он едва мог стоять. Оперся на раковину, неловко ополоснул лицо. Оса укусила с правой стороны шеи, и правая рука теперь еле сгибалась. Протолкнул, пропихнул в горло таблетку. Увидел в зеркале серое, бескровное, но при этом раздутое изнутри лицо, будто чья-то злая воля пыталась уничтожить работу пластического хирурга, насильно вернуть ему прежний облик. Таблетка должна была уже подействовать. Новейшее средство. Но она не действовала. На серой коже зарделась сыпь. Судорогой скрутило живот. Он осел на пол, уткнулся взглядом в кафель – и все понял. Того мужчины не было среди посетителей ресторана. Там, где он припарковался, местные машин не ставят. Последним усилием он поднялся, выбрался, держась за стены, в коридор. Задушенное отеком горло не позволяло кричать, звать на помощь. На крыльце он столкнулся с официантом, несшим из кухни поднос с бутылками и бокалами. Тот подумал, что посетитель безобразно, смертельно пьян, посторонился. И тогда он упал, свалившись вместе с официантом с крыльца, слыша громкий звон разбитой посуды, надеясь, что все замечают, оборачиваются, и прошипел, пробулькал прямо в чужое ухо: – Скорая… Полиция… Это покушение… Я не пьян… Меня отравили… Отравили… И обмяк, еще слыша звуки мира, но уже не понимая, что они означают. Глава 2 Два эти генерала давно знали друг друга. Служили вместе еще под красными знаменами с серпом и молотом. Генерал-лейтенант был тогда председателем партийного комитета. А негласно – возглавлял номерной отдел, который не указывался даже в особо засекреченном штатном расписании. Генерал-майор был его заместителем, наследником, соперником. Партийный комитет давно упразднили. А вот отдел сохранился. Уцелел при всех реформах их ведомства, при сменах названий и руководителей, дроблениях и слияниях. Как и прежде, он имел только номер и не значился в структуре службы. Они разговаривали в комнате, защищенной от прослушивания, и могли не опасаться чужих ушей. Но сам их специфический язык, полный профессиональных эвфемизмов, лукавый по сути своей, – позволял собеседникам постоянно недоговаривать, строить фразы так, чтобы они могли трактоваться и как уверенность, и как сомнение. Оба понимали, что их сегодняшний разговор, скорее всего, выльется в приказ, негласный, не зарегистрированный в системе секретного делопроизводства, который, однако, должен получить санкцию на самом верху. Каждый из генералов хотел бы избежать ответственности за возможный провал, но получить свою долю выгод в случае успеха. Каждый знал, что думает другой. – Судя по сведениям соседей, он умер после четырех дней в искусственной коме. Организм, можно сказать, почти справился. Не исключено, что доза была недостаточная. Или выбран неправильный способ введения. Возможно, он успел принять блокирующие таблетки. Или какое-то другое стороннее вещество снизило эффективность препарата. Свое влияние мог оказать фактор погоды. Давление. Дело было в горах, на высоте. Прежде чем потерять сознание, он успел сообщить о покушении. Официант в ресторане оказался бывшим полицейским. Другой бы не придал значения, счел за бред пьяного… – Так соседи хотели шумихи или не хотели? – Детали нам, естественно, не сообщают. Возможно, соседи будут делать хорошую мину при плохой игре: мол, публичность акции планировалась с самого начала. – Что ж… Перейдем к нашей информации. – Создан межведомственный штаб расследования. Задействованы международные протоколы. Стали привлекать иностранных экспертов-химиков. Спецов необходимой квалификации очень мало. Они позвали четверых. Трое нам известны, проходят по учетам. Люди с именем. А вот четвертый по учетам не значится. Открытой информации о нем нет. По нашей просьбе опросили компетентных доверенных лиц. Никто о таком ученом не слышал. Поиск продолжаем, ориентировали закордонные резидентуры. – Да, если смотреть со стороны, какой-то профессор кислых щей… Оба сдержанно усмехнулись. – Источник сообщает, что ранее этот профессор в мероприятиях по линии полиции не участвовал. Может быть, его использовали военные, но об этом источник не знает. Непосредственно в расследовании источник не участвует. Его дальнейшие возможности ограничены. Он лишь координирует взаимодействие со стороны полиции своей страны. Оба генерала замолчали. Они хорошо представляли себе бюрократическую стратегию, когда дело касается чрезвычайного происшествия: управляемый хаос, куча бумаг, согласований, документов, которыми приходится делиться с другими ведомствами. Вынужденный отказ от регламентов секретности. Временные комиссии. Сторонние специалисты, которых в другое время не пустили бы на порог. По плану или не по плану пошла операция соседей, она невольно предоставила им блестящий шанс, о котором соседи не знают. – Есть очень высокая вероятность, что профессор – это Калитин, – сказал наконец заместитель. – Да. Такая вероятность есть. Как раз его научный профиль. Один в один. И, поскольку подозрения очевидно падают на нашу страну, весьма разумно пригласить именно его. Если, конечно, он еще жив. И в здравом уме. – Ему всего семьдесят. Полагаю, он внимательно относится к своему здоровью. И физическому, и умственному. – У нас есть адрес? – Источник сообщил. – Мы не скомпрометируем источника? – С уверенностью сказать нельзя. – Он ценен? – Умеренно. Из-за его прошлого в ГДР его плохо продвигали по службе. И скоро на пенсию. – Понятно. Нужно дать приказ в резидентуру. Пусть проведут установку. Послать самых лучших. – Если установят, можно готовить мероприятие. И выходить на согласование. – Интересно. Если это Калитин, получается интересно. – Дебютант… – Да. Дебютант. Его любимчик. – Никто из нынешних оперативников с Дебютантом не работал. – Я это помню. – Но один кандидат есть. Проводил операцию с ранним препаратом Калитина. Закордонного опыта, правда, не имеет. Но там родился и вырос. Его отец служил в нашей группе войск. Хорошо знает язык. Вот личное дело. – Я посмотрю. Все необходимые указания отправьте немедленно. – Есть. Заместитель вышел из комнаты. Генерал открыл папку. Глава 3 Змея и чаша. Иногда Калитину казалось, что эта неприметная, примелькавшаяся для других эмблема преследует его. Вывески аптек. Вездесущие машины скорой помощи. Упаковки лекарств. Приемные покои больниц. Бэйджи медицинского персонала. Впрочем, он почти научился отстраняться, не обращать внимания, не считывать обращенное лично к нему значение эмблемы.