Винт заработал. Корма немного осела, а нос приподнялся. Мотор начал чихать, и Гуннар сразу убавил газ, добиваясь оборотов на минимальном уровне, позволяющем справиться с течением. Ловиса держала бак как святыню, как урну с прахом родственника. Осторожно оглянулась назад, туда, где река, не желая расставаться с Хинкеном, исчезала в густом облаке водяного тумана. И тут же, прямо на ее глазах, тело исчезло. Как темная, неуклюжая птица полетело оно в кипящую бездну, нелепо переворачиваясь в воздухе. Как странно, подумал Хинкен. Я вижу себя с высоты. Он парил в водяном дыму над обрывом, а его тяжелое тело кувыркалось в кипящем провале. Глава 49 Уже замахиваясь, Барни был уверен: вот сейчас он попадет. Как при акробатическом прыжке на батуте или безукоризненном свинге в гольфе, когда человек чувствует и даже знает: ошибки не будет. Глаз передает информацию мозгу, мозг реагирует, а каждое мышечное волокно, каждое сухожилие, каждая косточка выполняет его приказы мгновенно и безошибочно. Все тело превращается в идеально отточенное оружие. Барни прекрасно помнил свою короткую юношескую карьеру в метании копья. Раз за разом тот же разбег, то же короткое пружинистое движение, то же впившееся в землю, вибрирующее копье. Воткнутые в месте приземления вешки. Раумо, тренер, настаивал: продолжай тренироваться. – Все дело в траектории, – говорил он на своем певучем финско-шведском диалекте. – Что отделяет тебя от мирового рекорда? Труба. Невидимая гнутая труба траектории копья. Ты должен найти ее, эту точку, где она начинается. Нелегко – труба тонкая, диаметром не больше монеты в одну крону, к тому же, как сказано, невидима. Вроде бы всего-то надо научиться находить эту невидимую дырочку, а когда нашел – попасть. Будешь метать копье всю жизнь – когда-нибудь наверняка повезет. Попадешь в это единственное отверстие под единственно точным углом, и воздух будто сам засасывает снаряд, аж с чмоканьем – плопп! – и вот тебе пожалуйста! Бросок мечты. Мировой рекорд. Раумо также советовал изучать траекторию мочи, когда писаешь. – Эта парабола – точное отражение полета копья. Подними член, старайся направить струю подальше и следи за углом атаки. Барни быстро надоели тренировки, но слова тренера он запомнил на всю жизнь. И сейчас, именно в эту долю секунды, когда камень вырвался из самодельной пращи, он знал: попал. Красноватый камень, даже не красноватый, а цвета охры. Прежде чем начать новый обстрел, он собрал небольшую кучку камней. До сих пор той девке, там, на островке, удавалось уворачиваться. Она изгибалась, наклонялась, отскакивала – и камни летели мимо. Но этот летел по другой траектории. Он поднялся довольно высоко, а потом, в верхней точке, замер, как будто выбирая цель, и опустился, вращаясь и словно бы меняя направление. Она попыталась увернуться, но опоздала – камень угодил ей в голову. Девица, правда, успела соорудить какое-то подобие шлема из капюшона дождевика, перчаток и чего-то лилового. Шарф, должно быть. Но помогло мало, потому что она зашаталась, явно теряя сознание. Камень скатился с бетонного пятачка и с плеском упал в воду. Этим моментом было бы глупо не воспользоваться. Барни торопливо вложил в пращу новый камень, швырнул – и грубо промазал. Слишком уж разгорячился. Но следующий снаряд опять попал в цель, на этот раз в бедро. Он с удовлетворением приметил: ага, вытирает кровь со лба… Зарядил следующий камень. Теперь он не торопился. Понимал: победа будет за ним. Еще одно попадание, в запястье. Нелепо подняла руку – кисть висит под совсем уж неестественным углом. Внезапно Барни почувствовал что-то вроде сострадания и опустил пращу. Вообще-то и эта уже заплатила, как и та, первая. Можно бы и оставить все как есть… но она же проболтается. Суд, снюты…[27] И кто поверит здоровенному парню? Ему, видите ли, размозжила челюсть хрупкая женщина… Села на бетонный выступ и не двигается. Даже уворачиваться, бедняга, больше не в состоянии. Голова с каждым попаданием опускается все ниже, но все же упрямо поднимается, как у боксера, повисшего на канатах. Почти в отключке, а сдаться гордость не позволяет. Барни уже почувствовал вкус победы, расслабился, несколько раз промазал, и снаряды кончились. Пришлось собирать и снова начинать обстрел. Второй или третий камень попал в скулу. Голова откинулась, как от пощечины, и женщина начала крениться в сторону, как в замедленной съемке. Барни почему-то вспомнились телевизионные кадры вьетнамской войны: облитые напалмом, пылающие буддистские монахи продолжают качаться в медитативном трансе и в конце концов один за другим падают – кто на бок, кто навзничь. И она тоже упала. Рука судорожно – скорее всего, уже бессознательно – ухватилась за огрызок бетона, но бурлящий поток тут же смыл женщину и понес к водопаду у дамбы в Суорве. Барни Лундмарк несколько мгновений стоял неподвижно, словно вслушиваясь в глухой рев реки. Болел локоть – должно быть, порвал какую-то связку в одном из бросков. А про рот и говорить нечего – остатки зубов врезаются в небо, точно ножи, и дергает, как током; наверняка обнажены зубные нервы, вся пульпа. Только сейчас Барни осознал, насколько он измучен. Выбросил самодельную пращу и проследил, как она исчезла в водовороте, стала частью многотонного природного и созданного человеческими руками мусора. Кусты, деревья, обломки заборов, шкафов, стулья, даже фанерный самолет с какой-то детской площадки. Никому и в голову не придет как-то связать его с двумя погибшими женщинами – во всем виновата река. Река измолотила их о камни и унесла с собой. Если шире посмотреть на вещи, так оно и есть. Эти проклятые дожди… А зубы? Ничего удивительного: упал и ударился о бетон. Нет, еще лучше: производственная травма. Несоблюдение техники безопасности – небрежно закрепленный газовый баллон сорвался с крепления, а ему не повезло, оказался рядом. Вот это правильно. Тогда другое дело. Тогда, считай, полученное на рабочем месте увечье со всеми вытекающими последствиями: профсоюз, страховка и куча денег. Хватит и на ремонт челюсти, и на отпуск. Все-таки у меня железная психика, похвалил Барни Лундмарк себя. Надо же – такая ясность в мыслях после всего, что он пережил. А теперь поскорее добраться до главной дороги. Не так уж далеко. А там сесть у обочины и ждать помощи – в конце концов кто-то же должен заметить его бедственное состояние. И еще вот что: нужно потребовать новый телефон. Пусть “Ваттенфаль” оплатит новый телефон. Они и так ему кругом задолжали. Барни встал и замер: на огрызке бетона, где только что плясала эта деваха, что-то блеснуло. Осколок стекла, что ли… откуда там стекло? Вгляделся и похолодел: телефон. Это ее телефон. Выронила, должно быть. Или выпал из кармана, когда летела в воду. Нет… вряд ли. Как такое может быть: выпал, значит, и сам, по своей воле, аккуратно втиснулся в расщелину? Чушь, никуда он не выпал, она сама успела его туда засунуть. Спрятала для потомков, так сказать. И почти все время девка держала телефон в руке. Барни тогда решил, что она пытается куда-то дозвониться. А вдруг она фотографировала? Или, еще того чище, снимала видео? Вот это нехорошо. Очень и очень нехорошо. Могла и написать что-то о негодяе, работнике суорвской плотины, который убил ее подругу, а теперь пытается забить ее камнями, как в Средние века. Тогда дело плохо. Тогда начнется ад – допросы, арест и сплетни в поселке. До смерти не отмоешься. Закружилась голова, тошнило так, что вот-вот вырвет. Наверняка сотрясение мозга. Он ощутил такую слабость, что был вынужден сесть, судорожно сглатывая скопившуюся во рту клейкую, с железным привкусом, слизь. А может, и обойдется. Только бы у реки хватило мощи раздробить этот непонятно как устоявший бетонный островок. И все, проблема решена – мобильник упадет в ил, и там его никто и никогда не найдет. Разве что какой-нибудь дотошный археолог лет через пятьсот, а то и тысячу. Найдет, вытащит карту памяти и сдаст в музей: вот, мол, какие драмы происходили в наших краях в древности. А если нет? Если телефон все-таки найдут не археологи, а снюты? Господи, как хочется пить… Если бы у него был с собой его полулитровый термос с кофе. Если бы время можно было отмотать назад… Кофе? Сварен на чистейшей воде… Спасибо, вы очень добры… Что ей стоило так ответить… что ей стоило выпить эту чашку кофе. Тогда были бы живы и она, и ее подружка. Глава 50 Дом у реки все ближе. Обычно София чувствовала облегчение. Дневной стресс отпускал, распрямлялись плечи, словно с них сняли тяжкий груз. Забывались все дневные неприятности, а от вида искрящейся серебром реки начинало сладко щекотать веки. Оазис, тень раскидистого дерева в саванне, где уставшая львица может спокойно дожидаться, чтобы вечерние облака заслонили грудью палящие лучи тропического солнца и дали желанную прохладу. Теперь уже не отталкиваясь, а, наоборот, придерживая здоровой ногой велосипед, спустилась по крутому откосу. С коленом стало хуже, она уже не могла выпрямить ногу, нога так и осталась в полусогнутом положении. Одежда прилипла к телу, а глаз окончательно заплыл. Веко на ощупь напоминало перезревший фрукт. София въехала во двор и остановилась у крыльца. Все как обычно. Ровное, еле слышное журчание реки. Возникло желание приложить ухо к земле, как к железнодорожным рельсам, когда стараются уловить далекий грохот поезда. Но для этого надо слезть с велосипеда, она и слезла, что обернулось адской болью, в колено будто стамеску вонзили. Она вскрикнула и упала, едва не теряя сознание. Несильно стукнулась головой о ступеньку. Полежала несколько мгновений. Из-под крыльца тянуло запахом сырой земли. Постепенно в глазах прояснилось, София собралась с силами и села. Непослушными пальцами поискала в правом кармане – старая квитанция, тюбик губного бальзама. И все. Ключи от дома исчезли. Обомлев от ужаса, обшарила другие карманы – пусто. Должно быть, выронила где-то среди этой сумасшедшей суеты. Опустила плечи, закрыла глаза и представила здоровенного седобородого мужика около джипа в канаве. И дальше, дальше… нескончаемая пробка от Севеста до госпиталя в Сюндербюн, несчастный парень, у которого она украла мотоцикл, развязка с Ржавым Мячом… и, наконец, бутик Карлоса, где Марина, наверное, и сейчас переставляет с полки на полку никому не нужные безделушки. Нажала на ручку – заперто. Разумеется, заперто, а чего она ожидала? Щадя больную ногу, встала, дотянулась до дверного звонка и уловила слабое звяканье внутри. – Открой, Эвелина! Это мама! Позвонила еще раз и напряженно вслушалась. Попыталась хотя бы угадать присутствие дочери, представить, как она лежит, завернувшись в одеяло, как голубец. Непробиваемый кокон молчания. – Эвелина, это мама! Нам надо уходить! Никакого ответа. А может, дочь все-таки пошла в школу? София торопливо вытащила скользкий мобильник – дисплей не засветился. Попробовала перезагрузиться – пустое. Либо намок, либо разрядился. Начала колотить ладонью по косяку двери, так, что весь дом завибрировал. Это-то должно ее разбудить? Если не откроет, значит, точно в школе. Тогда и ей здесь делать нечего, тогда надо спасаться самой. Но так поступить она не могла. Может, пройти через веранду? Надо обойти вокруг. Прикусив губу, София спустилась с крыльца. Волны острой боли прошивали ногу, пришлось опираться на стену. Шаг – отдых, перетерпеть боль. Подобрала камень и каждые два метра стучала в стену. Мансардное окно спальни Эвелины на втором этаже, гардины задернуты. Вставала ли она сегодня? Или так и лежит там, дожидается следующей ночи? С наступлением темноты ей лучше, она даже иногда спускается вниз и пытается есть. Наскребла с грядки горсть земли, слепила в плотный комок и кинула в окно мансарды. Попала с первого раза. На стекле остались грязные пятна. Подождала немного. Шевельнулась штора… или показалось? Бешено забилось сердце. – Эвелина! Да, шевельнулась… или нет? Стекло отсвечивает, понять трудно. Она продолжала колотить в стену, но штора на втором этаже оставалась неподвижной. София двинулась дальше, всхлипывая от боли. Дверь на веранду тоже заперта. Окончательно измученная, почти теряя сознание от боли, она опустилась на мокрый, неуместно белый пластмассовый стул. Посмотрела на матовую сталь реки и, как всегда не сразу, все же немного успокоилась. Боль слегка отпустила, в голове прояснилось. Здесь-то она дома. Еще хоть минута отдыха, а потом возьмет этот чертов стул и вышибет окно веранды. Опыт уже есть. Дохромает до лестницы и поднимется на второй этаж, в комнату Эвелины, подойдет к ее черной кровати. – Эвелина, девочка моя, – скажет она самым ласковым голосом. – Мама вернулась. И это будет началом новой жизни. София закрыла глаза и подставила лицо холодной, щекочущей мороси. Как прекрасно… наконец-то можно отдохнуть. Сидеть и вслушиваться в собственное дыхание. Еще несколько секунд, всего несколько секунд. А потом борьба начнется снова. Взяться за спинку стула и как следует ударить, уворачиваясь от острых стеклянных брызг. Но не сейчас, не в это мгновение. Сейчас замереть и дождаться, пока утечет в реку зашкаливающий, никогда раньше ею не испытываемый стресс. Мышцы становятся мягче и тяжелее, боль постепенно стихает, уходит на второй план. Я унесу тебя отсюда, Эвелина. Как маленького ягненка. Откуда взялся этот свет? Словно, не дождавшись ночи, опять наступило утро. Эвелина лежит у нее на руках, прильнув к огромной от молока груди, согревает ее своим ни с чем не сравнимым детским теплом. Пушок на голове, забавный поскуливающий писк при каждом глотке. Вот тогда они были по-настоящему счастливы, и София, и Эвелина. Они плыли в потоке взаимной, всепоглощающей любви… Какой-то необычный звук вырвал ее из грез, София открыла глаза. Первое, что пришло в голову: река изменилась. Куда делась спокойная стальная поверхность? Вода поднималась с такой скоростью, что ей даже показалось, будто это не вода поднимается, а ее дом сползает по откосу. София встала так резко, что больное колено подломилось, и она упала на рифленый пол веранды. Попыталась понять, что происходит, но то, что она видела, не складывалось ни в какую картину. Линии, объемы и контуры исчезли, осталась только ревущая, всепоглощающая слепота. – Эвели… Она не успела выговорить имя дочери. Ее подбросила сила, противостоять которой не мог бы никто, даже слон. Последнее, что она услышала, – сырой, мучительный треск досок веранды. Прижала руки к груди – защитный рефлекс, сохранившийся еще с внутриутробной жизни. И она начала разрушаться. Резкий хруст ломающихся ребер – София даже успела подумать, насколько этот звук несопоставим с кажущейся мягкостью обрушившейся на нее силы. Она перестала сопротивляться. Отдалась потоку и в последний миг даже успела восхититься этим непривычным состоянием. Она превращалась в жидкость, это было облегчением. Оболочки клеток лопались, как яичная скорлупа, животворная плазма выливалась и становилась рекой.