А что, если и правда – травма? Какое-то событие? Причина срывов ОТула, конфликты с Профом, отстраненность Флегматика и то, что я сам так хреново сплю и не могу успокоиться… Нужно найти с чего все началось, это важно. Может, из-за самого прыжка? Но коллективный нервный срыв никак не объясняет дурацкого барахла на столе центрального отсека. – Подключись к логам систем корабля, найди возможную травмирующую ситуацию. По видеологам, логам всех систем, уровню громкости аудиозаписей. – В совокупности с предыдущей задачей? – Да. – Оценивать влияние событий по отклонениям в показателях жизнедеятельности экипажа? – Да. – Принято к исполнению. Я закрыл глаза, потому что просто не мог смотреть на второе спальное место. Так я чувствовал себя один раз в жизни – в художественной галерее перед стеной с кучей картин, каждая из которых была повешена под небольшим углом. И все углы были разные. Глаза смотрели, не замечая подвоха – а вот мозг закипал. Секунды тянулись бесконечно, то ли из-за шуток подпространства, то ли в силу субъективной оценки ситуации. Я устал. Устал от каюты, размерами напоминающей платяной шкаф, от холодного света ламп, а больше всего – от невозможности покинуть корабль, даже ненадолго. Бессилие. Мне казалось, будто я лежу в большом заколоченном гробу. Будто могу пошевелиться и даже повернуться на бок – но ничего больше. И выбраться никак. Все тело затекло, ныло, зажатое плотными стенками. Можно было приложить любые усилия, но ни одна из них даже не шевельнется. Любое действие – бессмысленно, а бездействие – невыносимо. И сон давил и душил, и вытягивал воздух из легких, заставляя задыхаться… …а потом… Что-то заставило меня проснуться – резко, в один момент. Запах что ли? В каюте пахло нефтью. Знаете, однажды меня занесло Тюмень, в музей нефтедобычи, и там нам с приятелями позволили наклоняться над колбой и втягивать носом пары черной вязкой жидкости, оставляющей на стекле сосуда потеки того же цвета, как свернувшаяся кровь. Вернее, не так, не совсем так. Этот красновато-коричневый – это цвет-воспоминание о цвете крови. Потемневший, выцветший, сменивший запах. Как тень – воспоминание о форме, а эхо – воспоминание о звуке. Это и есть – кровь земли, подумал я тогда, испытывая жгучее любопытство пополам с тошнотворной брезгливостью. Эта черная жижа – все, во что превратились бывшие когда-то живыми существа. Нет, не кровь земли – кровь мертвых. Вся наша бензинофильная цивилизация держится, как в страшной сказке, на крови мертвых. Так вот. В моей каюте сейчас пахло нефтью. Тяжко вставать, ноет спина – сорванные когда-то на соревнованиях мышцы, будто на погоду. Будто скоро гроза. Боже, да просто спусти ноги на пол и вставай! А потом пришло почти физическое ощущение, как вот сейчас, через секунду я поставлю стопы на прорезиненное покрытие, а почти сразу, спустя один или два удара сердца – почувствую прикосновение пальцев к лодыжкам. И они будут оч-чень холодными. «Сю Хао…» Боже, Микки, ты идиот! Нет никого под кроватью! Просто вставай! Так говорит разум. А вот каждый нерв спинного мозга вопит громко, как только может – опасность! Одиночество – это, когда ты явно сходишь с ума, а тебе об этом даже сказать некому. А оставшись в одиночестве человек или возвышается до неба, или падает в ад. И вот там, тогда я абсолютно точно был уверен насчет доставшегося нам всем варианта. Почему-то же наши предки боялись темноты и пустоты? Иррационально, самозабвенно, будто совершенно точно что-то знали… А корабль сейчас в таком проклятом месте, где нет вообще ничего кроме тьмы. Мрака, пахнущего нефтью. Заскрипел проминающийся темперлон на узкой койке, я уцепился за поручень на стене и наконец встал на ноги. Похоже, все пошли спать, и Флегматик приглушил свет на корабле. Когда я вышел в общую каюту, все застилал полумрак, вокруг ни души, даже мониторы азиата темные, тихие, и будто бы мертвые. А потом накатило знакомое уже ощущение: дурнота и головокружение, будто тебя клещами вытягивают из твоего же собственного тела. Я не хочу смотреть наверх. Боже-боже-боже. Оно – там, наверху. Над моей головой – зияла раскрывшаяся диафрагма. А потом я ощутил, как проваливаюсь в темноту куда-то вниз, но одновременно ноги оторвались от пола, а что-то и впрямь потащило меня вверх – в Пустоту. «У него зубы, как железная пила, заточенная до бритвенной остроты…» Будто огромное озеро гудрона, затягивало внутрь. И запах, запах! Еще гуще, еще невыносимее. Он забивал горло, таким был липким и вязким. Но кое-что было куда хуже. Там кто-то был. Позади. Кто-то смотрел в спину. Холодно Ледяная волна мурашек. Шепот – не слышный, но словно бы отражающийся от далеких каменных стен. Звук удвоился, потом зазвучал уже на четыре партии, еще и еще, дробился, рассыпался шорохом истлевших листьев. Но этот шорох – оглушал, пока не заболела голова, а желание обернуться не превратилось в пытку. Вот тогда-то звук обрел форму, а с формой и смысл. – Дайте одного, – прошипело что-то позади, – дайте одного. Оно не просто повторяет! Оно пробует на вкус наши слова. Наш язык. Перекатывает звуки человеческой речи в своей пасти как ребенок незнакомую конфету, решая – нравится или нет… – Кого? – прошептали мои дрожащие губы. А в глубине тела нарастало, брезжило и закипало отчаянное желание услышать любое имя, любое – кроме собственного. Пусть забирает. Боже-боже-боже. Я просто хочу домой. Я просто не хочу умирать вот так. Пусть острые как лезвие бритвы зубки разгрызут чьи-то еще кости… – Лю-бо-го… А потом был холод чьей-то руки? щупальца? языка? – чего-то обжигающе холодного, замершее за спиной. Если оно дотронется до меня… Если эта бесконечность длиной в миллиметр нарушится – я не закричу. Я просто умру на месте. Боже мой! Да это же… Хлоп! Твою ж мать! Я проснулся, больно приложившись лбом о перегородку каюты. Тихо гудела вентиляция, нарушая тишину, но свет был все еще приглушен. Долбаный сон. Не удивительно в таких обстоятельствах, вовсе не удивительно. Но это – ерунда. Ничего не произошло. Совершенно ничего. Успокойся. Микки, ты взрослый человек, ты сам изучал, что такое страшные сны, целый семестр, тридцать шесть часов лекций. И кстати, тревожность, кошмары – это все тоже симптомы посттравмы… Система все проанализирует и найдет причину. А сейчас нужно открыть аптечку и выпить маленькую пухлую капсулу в белой желатиновой оболочке. Должно помочь. Я вышел из каюты, осознавая со стыдом, что идти в центральную рубку – попросту боюсь. По-дурацки боюсь, будто мне пять лет, а отец просит зайти в темную кладовку за робопылесосом. Впрочем, альтернатива – и дальше оставаться в одиночестве, так что я двинулся по лестнице на нижнюю палубу. Очень хотелось сейчас увидеть ОТула. Что-то такое грубое и приземленное и нужно, чтоб развеять чертову мистику сна. Что-то – противоположное пустоте, плотное, материальное и надежное. Ругающееся сквозь зубы, размахивающее руками. Здоровенный такой, оживший кусок гранита. Просто надо спуститься в отсек с его «шарманкой», откуда он почти и не выходит… ОТул, сидевший на своей койке, состряпанной наскоро из двух откидных кресел, в тот момент меньше всего напоминал гранит. Лицо техника было бледнее луны, а по высокому мощному лбу катились градины пота. Голубые глаза помутнели и чуть не вылезали из орбит, а взгляд терялся где-то в бесконечности. И честное слово, мне вот нисколько не хотелось знать, какие видения проплывают сейчас перед внутренним взором ирландца. – Эй? – «надеюсь, безопасно позвать его от входа в отсек…» Простой возглас произвел оглушительное впечатление, почище взрыва. Техник вскочил на ноги, разом, рывком, словно бы сжатая до стона металлическая пружина распрямилась. А еще через один удар сердца – точно мне в голову полетел какой-то инструмент, тускло блеснувший в свете ламп. Полетел и замер, пары сантиметров не дойдя до лица. А я, как полный идиот, даже не сделал попытки защититься, только застыл от неожиданности. Не лучшая инстинктивная реакция на внезапный источник опасности, но очень распространенная среди людей. Хорошо хотя бы не зажмурился при этом. – Какого?! Нахрена так подкрадываешься? – орал ОТул, тряся металлическими клещами с мигающим диодом на ручке перед моим лицом. Потом он швырнул инструмент на стол, и с размаху уселся обратно на свою импровизированную кровать, спрятав лицо в ладонях. Грохот отразился от кожухов, да так и завяз в ставшем плотным воздухе. Наступила болезненная гнетущая тишина. Только после этого ОТул снова поднял голову, и теперь разум постепенно возвращался в его взгляд. Вот только и пережитый ужас никуда не делся – спрятался в омуте расширенных зрачков, ушел на глубину и там затаился. – Так… Ладно, извини, парень, это я не со зла. И ты как вообще? В порядке? – Я-то в порядке. А ты? – Да-а… – уголок рта непроизвольно дернулся, вероятно, подразумевалась попытка улыбнуться, а вышла перекошенная гримаса. – Хрень всякая снилась. – Приснилась? – эхом переспросил я. – Ну да… Но… А! Хорош, людям иногда снятся сны. Проехали. Ты сам сюда зачем? – В смысле? – Что хотел-то? – терпеливо повторил ирландец. – В центральном отсеке никого не было, хотел посмотреть, кто где. Ну что все в порядке… ОТул криво ухмыльнулся, похоже полностью взяв себя в руки. Словно это не он застывал в ужасе с вытаращенными ничего не видящими глазами минуту назад. – Так. У нас тяжкий полет, понятно, что и снится паскудство всякое. Хрен с ним. Мы ж не бабы в конце концов, да? Пошли пожрем что ли? С ужина вон часа четыре прошло. – «Дайте одного…» – пробубнил я себе под нос, вцепившись в поручень возле двери, потому что ноги внезапно отказались нормально держать далеко не тяжелое тело. Тук-тук. Тук. Что-то глухо рвано застучало в двигательном отсеке, но в миг побледневший техник не обращал на непонятный звук никакого внимания, видимо, явление все же имело нормальную природу. А потом скрюченные пальцы вцепились в ворот форменной белой куртки, натянув его так, что ткань сзади больно врезалась в мою шею. – Что ты сказал? – прорычал ОТул, и я второй раз подряд увидел, как проступает на его лице – сквозь его лицо? – безумие, будто проявляющийся на бумаге олдскульный фотоснимок. Он был близко-близко, так что я видел забитые черным поры. Это не грязь. Это крупицы, ничтожно малые крупицы Пустоты, которые прорастают в человеке. Через кожу, внутрь, извиваясь микроскопическими щупальцами… – Я ничего… – ужалось с трудом прохрипеть. Боже, только не смотри на эту дырявую кожу.