Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 3 из 54 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Майя всегда знала, что ее удочерили. В семье, где все сплошь рыжие, это очевидно. В детстве вместо сказки на ночь мама рассказывала Майе историю о том, как ее принесли домой из больницы. Разумеется, девочка слышала эту историю тысячекратно и все равно снова и снова просила повторить. Мама была хорошей рассказчицей (во время учебы в колледже она работала диджеем на радио), разыгрывала сцену в лицах и широко жестикулировала, изображая, как страшно им было в первый раз класть малышку на сиденье автомобиля и как они скупили в местном универмаге практически всю партию антибактериального геля для рук. Но больше всего Майя любила окончание этой истории. «И тогда, – говорила мама, заботливо подтыкая одеяло и расправляя складки, – ты стала жить с нами, и наш дом стал твоим». Поначалу вроде бы не имело значения, что Майя – приемная дочь, а Лорен – родная. Они сестры, и все. Но другие дети объяснили ей разницу. Другие дети были теми еще засранцами. «Родители наверняка не стали бы тебя удочерять, если бы Лорен родилась первой, – в третьем классе заявила за обедом лучшая подружка Майи, Эмили Уитмор. – Лорен – их биологический ребенок, – она произнесла это слово, явно повторяя чью-то интонацию, – а ты – нет. Это просто факты». Майя до сих пор помнила лицо Эмили, когда та излагала ей «факты», помнила свое острое желание заехать кулаком – худеньким кулаком восьмилетки – прямо в самодовольную физиономию подруги. В тот год Эмили просто пучило от стремления высказывать правду; возможно, именно поэтому в старших классах похвастаться большим количеством друзей она не могла. (При этом физиономия Эмили оставалась такой же самодовольной, и Майе все так же хотелось по ней треснуть.) Тем не менее в одном Эмили была права: через три месяца после появления в семье Майи мама узнала, что беременна Лорен. До этого супруги почти десять лет пытались завести хотя бы одного ребенка, а судьба подарила им двоих. То есть Майя не назвала бы это подарком. «Которую из вас удочерили?» – иногда спрашивали их с Лорен, и обе в ответ лишь растерянно моргали. Сперва они не понимали, в чем соль шутки, однако до Майи смысл дошел гораздо быстрее, чем до сестры. Оно и понятно: только она, Майя, отличалась внешностью от прочих членов семьи, только у нее не было молочно-белой кожи, веснушек и янтарно-рыжих кудрей, и только ее темные волосы пятном выделялись на всех семейных фото, развешанных по обе стороны широкой лестницы. Слушая родительскую грызню, Майя иногда представляла себе, как поджигает дом. В воображении обильнее всего она поливала бензином именно эти фотографии. К пяти годам Майя поняла, что она не такая, как все. В детском саду, после избрания «Звездочкой недели», дети засыпали победительницу вопросами: почему ее удочерили, где ее «настоящая мама» и не отдала ли та Майю потому, что она плохая девочка. Никто не спросил про домашнего питомца, черепашку по кличке Торопыга или про любимый плед – тот, что связала для нее прабабушка Нони. Майя потом расплакалась – ответов на вопросы она не знала. При всем том родителей она любила, и до того отчаянно, что порой сама страшилась своей любви. Время от времени ей снились те, кто от нее отказался. Во сне Майя убегала от безликих темноволосых фигур, которые тянули к ней руки. Сбежать удавалось с неимоверным трудом, и она просыпалась в холодном поту. Ее родители – не считая выпивки, скандалов и тягостно-взрослых проблем с ремонтом кухни и выплатами по закладным, – были хорошими людьми. Очень хорошими. И любили Майю искренне и всем сердцем. И все же она замечала, что книжки о воспитании, которые читают мама с папой, посвящены исключительно приемным детям, а не кровным. Родители тратили такое количество времени на то, чтобы обеспечить ей нормальную жизнь, что Майе иногда казалось, будто она какая угодно, только не нормальная. Она освободила место на кровати для сестры. Потом спросила: – Что делаешь? – Математику, – ответила Лорен. В математике она была полный ноль, по крайней мере, по сравнению с Майей. В школе Лорен училась на класс младше, однако по курсу математики Майя обогнала сестру на три года. – А ты? Майя лишь неопределенно махнула рукой в сторону ноутбука. – Сочинение пишу. – А-а. Справедливости ради стоит сказать, что Майя действительно писала сочинение, хоть и не в эту самую минуту. Она писала его уже целую неделю и на три дня опаздывала со сдачей. Впрочем, Майя знала, что учительница, как всегда, сделает ей поблажку. Учителя ее любили. Майя веревки из них вила и умудрялась зарабатывать дополнительные баллы, не прилагая к этому никаких усилий. И вообще, едва ли мир, затаив дыхание, ждет очередного опуса о значении словесных образов в «Антологии Спун-Ривер»[2]. Вместо этого Майя переписывалась с Клер. Клер пришла в их школу в марте. У Майи до сих пор перед глазами картина: Клер шагает по школьному двору с рюкзаком, перекинутым через одно плечо, а не через оба, как у всех остальных. Майе новенькая сразу понравилась. Ей нравилось, что лак на ногтях Клер всегда – постоянно – облуплен, зато из прически не выбивается ни один волосок. Нравилось, что та носит разные носки и при этом – наикрутейшие ботинки. (Майя завидущими глазами смотрела на «мартинсы» Клер и бесилась из-за того, что у нее самой нога на два размера больше.) Ей нравилось чувствовать ладонь Клер в своей ладони – какой восхитительно, потрясающе нежной иногда бывала кожа Клер, ничего нежнее этого Майя за всю жизнь не касалась. Она любила смех Клер (глубокий, грудной и, честно говоря, похожий на гогот гусыни, которую душат), и губы Клер, и то, как Клер гладит ее по волосам, обращаясь с ней как с драгоценностью. Майе нравилось сознавать, что она потратила целую вечность, пытаясь вписаться в окружающую действительность, но как только в ее жизни появилась Клер, все сразу встало на свои места, словно девушкам после долгих поисков было предназначено встретить друг друга. Родители Майи, уж конечно, не древние динозавры, к сексуальным предпочтениям дочери относились спокойно. Точнее, даже гордились этим. Более того, папа приклеил на стекло автомобиля стикер с изображением радуги. У соседей этот поступок вызвал неоднозначную реакцию, и Майе пришлось тактично объяснить отцу, что радужный стикер, как правило, наклеивает тот, кто сам является геем, и, возможно, соседи просто неправильно его поняли. И все равно это был приятный жест. Родители пожертвовали деньги в фонд РСДЛГ[3], а еще Майя с папой поучаствовали в символическом забеге на десять километров. В этой сфере Майя получала всю необходимую поддержку и была за это благодарна. Правда, изредка ей приходило в голову, что лучше бы мама и папа поменьше внимания уделяли ее личным отношениям и побольше – своим. В доме хлопнула дверь, Лорен вздрогнула. Не сильно, однако Майя успела это заметить. «Ты вообще дочерей своих хоть когда-нибудь видишь?» «Да как ты смеешь меня упрекать!» «Ты даже не поинтересовался у Майи насчет…» Сестры переглянулись. – От той девушки что-нибудь приходило? – помедлив, спросила Лорен. – Нет, – покачала головой Майя. Накануне вечером родители усадили ее за стол – впервые за несколько месяцев они не пытались вцепиться друг другу в глотки, находясь дома вместе, – и сообщили об этой Грейс, единоутробной сестре Майи, которая живет с приемными родителями в двадцати минутах езды от них. Как явствовало из рассказа, Грейс только сейчас начала задавать вопросы о своей биологической семье. Вдобавок, сказали Майе, у них есть еще и единоутробный брат по имени Хоакин, но никто не знает, где он и что с ним – парень вроде как потерялся, точно связка ключей, оставленная не на своем месте. «Ты позволишь дать Грейс твой адрес электронной почты?» – спросил папа. «Да пожалуйста», – пожала плечами Майя. На самом деле идея пришлась ей совсем не по душе, однако в родительскую поддержку она уже не верила. Мать с отцом еле-еле выносят друг друга – разве остались у них силы еще и на нее? Майя не будет плакать перед ними, не будет задавать вопросы и в голову себе заглянуть не позволит, даже одним глазком. Она больше не доверит свои мысли этим двоим, которые ведут себя как слоны в посудной лавке. Чтобы уберечь себя, придется держать дистанцию. Прошлой ночью Майю разбудил жуткий кошмар: высокие темноволосые незнакомцы протягивали к ней руки, пытались забраться в комнату через окошко. Резко втянув воздух, Майя проснулась. Пальцы дрожали так сильно, что даже не получалось набрать в телефоне сообщение Клер. И неизвестно еще, что страшнее: чужаки, которые хотели ее похитить, или тот факт, что подсознательно Майя желала, чтобы похищение удалось. Заснуть она уже не смогла. «Ты же знаешь Майю. Сама она тебе ничего не скажет, нужно расспрашивать! Она совсем не такая, как Лорен. Если бы ты уделял им хоть немного времени…» Вообще-то Майя не испытывала особого восторга по поводу своего удочерения, но в такие моменты, как сейчас, пожалуй, была даже рада тому, что не связана с этими людьми кровными узами. («Вот отстойно-то быть на твоем месте, Лор», – думала она, когда родительские ссоры становились чересчур громкими, чересчур опасными.) Проще представлять себе целый калейдоскоп разнообразных возможностей, в котором твоим родным человеком может оказаться буквально кто угодно. С другой стороны, именно из-за этого мир порой казался слишком большим, и Майя начинала чувствовать свою оторванность, боязнь уплыть в пустоту. Тогда она искала руку Клер и крепко хваталась за нее, силой возвращая себя на землю. – Как думаешь, они разведутся? – спросила Лорен месяца два назад после того, как папа выбежал из дома, яростно хлопнув дверью, а мама даже не заглянула к ним перед сном. В ту ночь сестры спали в одной кровати, чего не делали с раннего детства. – Не говори глупости, – отрезала Майя, хотя до утра не сомкнула глаз, прокручивая эту мысль. Кого выберут родители в случае развода? Лорен – их биологический ребенок, как справедливо отметила Эмили Уитмор, а Майя – нет. Господи, что за чушь! И все-таки. Тем вечером, когда все поднялись наверх, когда Лорен вернулась в свою комнату и заперлась изнутри, когда мобильник давно полагалось убрать, но проверять Майю никто не пришел, она допоздна переписывалась с Клер («Мои родители однозначно разводятся, лол»), а потом лежала с открытыми глазами. В три часа ночи все кажется более страшным, это факт. Телефон неожиданно звенькнул: пришло уведомление о новом письме. Майя нажала кнопку меню. Где-то она читала, что каждая минута, проведенная с мобильным в постели, отнимает целый час сна. Тогда она сочла это утверждение чепухой, но теперь вполне допускала обратное. Сестра? – гласил заголовок. Письмо было не от Лорен. Майя открыла его. Хоакин Раннее утро Хоакин любил больше всего. Он любил наблюдать, как в ясные дни розовое небо постепенно делается золотистым, а потом ярко-синим. В пасмурный день ему нравился туман, который накрывал город, словно одеяло, окутывал холмы и скоростные магистрали и был таким густым, что порой Хоакин мог его потрогать. Ему нравилась тишина этих утренних часов; нравилось, что можно кататься на скейте, не опасаясь сбить медлительных туристов или малышей, удравших от родителей. Хоакину нравилось быть одному. Так создавалось впечатление, что одиночество – его собственный выбор, и это было легче, нежели чувствовать себя одиноко среди людей, а именно так он себя чувствовал, когда пробуждался к жизни весь остальной мир, когда действительность брала свое и солнце растапливало туманное одеяло. Съезжая по горке к Центру искусств, Хоакин наклонил туловище влево. Колеса на доске были новенькие – подарок «просто так» от восемнадцатой по счету пары опекунов. Марк и Линда пробыли ими почти два года. Хорошие люди. Хоакин относился к ним с теплотой. Линда научила его водить старенький минивэн и даже не ругала за небольшую вмятину на задней пассажирской двери, появившуюся по его вине. Прошлым летом Марк шесть раз брал его на бейсбол; они сидели рядышком, молча наблюдали за игрой и отмечали верные судейские решения одобрительными кивками. «Приятно видеть отца и сына вместе на матче», – сказал им однажды какой-то старик, и когда Марк с широкой улыбкой обнял Хоакина за плечи, тот покраснел так густо, что его едва не бросило в жар. Про свое раннее детство он знал немного. В интернате очутился в возрасте года, туда его сдала мать. Судя по записи в свидетельстве о рождении, которое один раз попалось ему на глаза, мать звали Мелиссой Тейлор, а отец носил фамилию Гутьеррес, но это было примерно десять социальных инспекторов назад, и родительских прав Мелиссу давно лишили. Она ни разу не пришла навестить маленького Хоакина. Каким же надо быть отвратительным ребенком, думал он, если даже родная мать не хочет тебя видеть? О биологическом отце не было известно ничего, кроме фамилии и того, что он не был белым: для подтверждения этого факта Хоакину стоило лишь посмотреть в зеркало. «Ты похож на мексиканца», – заключил один из сводных братьев, когда Хоакин признался, что не знает своих корней. Утверждение это никто не пытался оспорить, на том и сошлись. Хоакин – мексиканец. Менялись опекуны, приемные семьи, всякое бывало – и хорошее, и плохое. Одна мамаша как-то потеряла терпение и треснула Хоакина по затылку деревянной щеткой для волос, отчего у него, прямо как у героя мультика, из глаз посыпались искры. Другая престарелая чета по совершенно непонятным причинам заматывала левую руку Хоакина клейкой лентой, заставляя его пользоваться правой (это не помогло, он все равно остался левшой). Еще один отец имел привычку хватать его за шкирку, едва не расплющивая шейные позвонки, и этого Хоакин уж точно никогда не забудет. Была и такая семейная пара, которая держала еду для приемыша на отдельной полке в кладовой, а полкой выше, над продуктами из обычного магазина, рядками тянулись упаковки с кашами премиум-класса для родных отпрысков. С другой стороны, была ведь еще и Хуанита, приемная мама, которая гладила Хоакина по голове и называла cariño[4], когда посреди зимы он свалился с кишечным гриппом. Была Эвелин, которая устраивала на заднем дворе битвы водяными бомбочками и пела на ночь песенку о трех цыплятках, что засыпают под маминым крылышком. Был еще Рик – он купил Хоакину большой набор масляной пастели, потому что считал его «чертовски талантливым». (Полгода спустя, когда Рик слишком много выпил и подрался с соседом, Хоакину пришлось покинуть этот дом. Краски он не забрал и до сих пор горевал по этому поводу.) Марк с Линдой, последние в череде опекунов, хотели его усыновить. Вчера вечером, когда он сидел за столом на кухне и прилаживал к скейту новые колеса, они решились на разговор. Сели напротив, держась за руки, и Хоакин сразу догадался: его попросят вернуться в интернат. Такое случалось уже семнадцать раз, и он научился считывать признаки. Сейчас пойдут извинения-сожаления, слезы (только не его), а закончится все как обычно: Хоакин сложит свои немногочисленные пожитки в пакет для мусора и будет дожидаться, пока инспектор не приедет за ним и не отправит на новое место жительства. (Как-то раз социальная работница привезла ему настоящий чемодан, но в том доме, куда переехал Хоакин, во время драки двух родных детей чемодану настал конец. С тех пор Хоакин предпочитал мусорные мешки – если что, их не жалко.) – Хоакин, – начала Линда, но он не дал ей продолжить. Линда ему нравилась, и он не хотел, чтобы в памяти остались эти ее неловкие оправдания и слабые попытки его утешить. – Не надо, я понял, – перебил он. – Все нормально. Только скажите… это из-за той вмятины на дверце? Я бы мог все исправить. – Каким образом, Хоакин пока не представлял: работа в Центре искусств миллионных доходов не приносит, а как устранить вмятину самостоятельно, он понятия не имеет. Но, в конце концов, на то ведь есть ютьюб, так? – Погоди, погоди, – запротестовала Линда, а Марк придвинулся на стуле ближе к Хоакину, отчего тот немного отпрянул. – Не волнуйся насчет дверцы, дорогой, мы хотим поговорить совсем не о том. Растерянность Хоакин испытывал редко. Он прекрасно овладел умением предсказывать слова и действия окружающих, а когда предсказать не удавалось, просто провоцировал нужную реакцию. Психолог, которого он посещал по настоянию Марка и Линды, называл это защитным механизмом. Такое, подумал Хоакин, мог сказать только тот, кому «защитный механизм» в жизни ни разу не требовался. Однако Линда говорила не по сценарию – не произносила тех строчек, которые Хоакин успел выучить наизусть. Марк подался вперед, накрыл ладонью его предплечье, легонько сжал. Этот жест Хоакина не встревожил – он знал, что Марк никогда не причинит ему боли, и даже если попробует, Хоакин на восемь сантиметров выше и килограммов на тринадцать тяжелее опекуна, так что все кончится быстро. На самом деле у него возникло ощущение, будто Марк его чуть придерживает, создает точку опоры. – Дружище, – произнес Марк, – твоя ма… в общем, мы с Линдой хотим поговорить с тобой кое о чем важном. Если ты не против, если у тебя нет возражений, мы хотели бы тебя усыновить. Пока Марк говорил, Линда кивала. Глаза ее заблестели. – Хоакин, мы очень тебя любим, – сказала она. – Ты… ты нам как родной сын, и мы хотим, чтобы так было всегда.
book-ads2
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!