Чарли сосредоточенно хмурится и пробует вспомнить: сначала отрезаешь кусок. Потом скатываешь из него шар. Но как он становится колечком как те, на противне? Дайте ему время и он вспомнит. Вот рассеется немного туман, и он сразу вспомнит. Он отчаянно борется с собой, чтобы удержать в голове хоть чуточку из того, чему его учили. Он так старается… — Ну что ж, Чарли, — говорит Джимпи, отбирая у него нож, — не мучь себя понапрасну. Все равно это не твоя работа. Еще минута, и он вспомнит. Если бы только они не торопили его. Куда все так спешат? — Иди, Чарли. Иди посиди и посмотри комиксы. Нам надо работать. Чарли улыбается и вытаскивает из заднего кармана журнал со смешными картинками. Он расправляет его и кладет себе на голову, как шляпу. Фрэнк хохочет, да и Джимпи наконец улыбается. — Иди, бэби, — фыркает Джимпи. — Посиди, пока не позовет мистер Доннер. Чарли улыбается ему и бредет в угол, где сложены мешки с мукой. Ему нравится сидеть на них, скрестив ноги, и разглядывать картинки в журнале. Он начинает переворачивать страницы, и им вдруг овладевает желание заплакать. Он не понимает, почему. О чем печалиться? Туман густеет, потом снова рассеивается. Он предвкушает удовольствие от ярких картинок, виденных им уже тридцать, сорок раз. Он знает, как кого зовут и что белые пузыри с буквами над головами фигурок означают, что они разговаривают. Сможет ли он когда-нибудь прочитать эти буквы? Дайте ему время, не торопите, не толкайте его — и он сможет. Но все куда-то спешат… Чарли подтягивает к себе колени и открывает журнал на первой странице, где Батман и Робин раскачиваются на длинной веревке, свисающей с крыши какого-то здания. Когда-нибудь, решает Чарли, он обязательно научится читать и узнает, что тут написано. Он чувствует руку на своем плече и поднимает голову. Это Джимпи, он протягивает ему цепочку. Медный диск крутится, поблескивает… — Возьми, — ворчит он, бросает цепочку Чарли на колени и хромая уходит. Теперь я понимаю, что для него это был весьма необычный поступок. Почему он сделал это? С той поры, благодаря профессору Немуру, доктору Штраусу и другим людям, работающим в колледже, я проделал долгий путь. Но что думают обо мне Фрэнк и Джимпи? Ведь я стал совсем другим… 22 апреля Народ в пекарне здорово изменился. Они не просто игнорируют меня, я чувствую настоящую враждебность. Доннер хочет, чтобы я вступил в профсоюз, и еще раз повысил мне зарплату. Самое паршивое, что я не получаю от всего этого никакого удовольствия, потому что люди обижены на меня. Что ж, не могу винить их — они не понимают, что произошло со мной, а я не могу объяснить им. Раньше мне казалось, что они будут гордиться мной. Но это не так. Правда, мне есть с кем поговорить. Завтра вечером приглашу мисс Кинниан в кино, отпраздновать прибавку. Если отважусь. 24 апреля Наконец-то профессор Немур согласился со мной и с доктором Штраусом, что мне совершенно невозможно записывать свои ощущения, зная, что их будут читать другие. В своих записях я всегда старался быть абсолютно честным, но есть такое, что мне не хотелось бы делать всеобщим достоянием. По крайней мере, сейчас. Теперь я могу оставлять у себя записи о самых тайных переживаниях, но при условии, что перед тем как представить окончательный доклад в фонд Уэлберга, профессор Немур прочитает все и сам решит, что может быть опубликовано. Сегодня произошло довольно неприятное событие. Я пришел в лабораторию пораньше, чтобы спросить доктора Штрауса или профессора Немура, можно ли мне пригласить Алису Кинниан в кино. Я уже собрался было постучать в дверь, но услышал, как они спорят друг с другом. Очень трудно справиться с привычкой подслушивать, ведь раньше люди всегда говорили и действовали так, словно я пустое место, словно им наплевать, что я о них подумаю. Кто-то из них стукнул ладонью по столу, и профессор Немур закричал: — Я уже информировал оргкомитет, что мы представим доклад в Чикаго! Потом я услышал голос доктора Штрауса: — Ты не прав, Гаролд. Шесть недель — слишком короткий срок. Он все еще меняется. Потом опять Немур: — До сих пор мы ни разу не ошиблись в своих предсказаниях, и тем самым получили право обнародовать наши результаты. Повторяю, Джей, бояться абсолютно нечего. Все идет по плану. Штраус: — Эта работа слишком важна для всех нас, чтобы трезвонить о ней прежде времени. Ты берешь на себя смелость… Немур: — А ты забываешь, что руковожу проектом я! Штраус: — А ты забываешь, что тут замешана не только твоя репутация! Если результаты не подтвердятся, под ударом окажется вся теория! Немур: — Я проверил и перепроверил все, что можно, и думаю, что регрессия нам больше не грозит. Небольшой доклад не повредит нам. Я просто уверен, что все будет в порядке! Потом Штраус сказал, что Немур метит на пост заведующего кафедрой психологии в Гэлстоне. На это Немур ответил, что Штраус вцепился ему в фалды и тащится за ним к славе. Штраус: — Без моей техники нейрохирургии и инъекций энзимов твои теории ничего не стоят, и скоро тысячи хирургов во всем мире будут пользоваться моей методикой. Немур: — Эти новые методики родились только благодаря моей теории! Они всячески обзывали друг друга: оппортунист, циник, пессимист, и я почему-то испугался. Внезапно мне пришло в голову, что я не имею никакого права стоять под дверью и подслушивать их. Раньше для них это не имело бы никакого значения, но теперь, когда они прекрасно осведомлены о моих умственных способностях, вряд ли им захочется, чтобы я узнал об этом споре. Не дождавшись конца разговора, я ушел. На улице стемнело, и я долго бродил, пытаясь понять, что же так испугало меня. Впервые я увидел их такими, какие они есть на самом деле — не богов, даже не героев, а просто двух усталых мужчин, старающихся получить что-то от своей работы. А вдруг Немур прав, и эксперимент удался? О чем же тогда спорить? Так приглашать мисс Кинниан в кино или нет? Спрошу завтра. 26 апреля Наверно, не стоит мне болтаться по колледжу без дела. Вид юношей и девушек, спешащих куда-то с книгами под мышкой, звуки их голосов — все это волнует меня. Мне хочется посидеть и поговорить с ними за чашкой кофе, поспорить о романах, политике, новых идеях. Интересно послушать, как они спорят о поэзии, науке и философии — о Шекспире и Мильтоне, Ньютоне, Эйнштейне, Фрейде, Платоне, Гегеле и Канте, и о других, чьи имена отдаются у меня в голове, как звуки огромного колокола. Слушая их разговоры, я притворяюсь, что тоже студент, хотя и много старше. Я ношу с собой учебники и даже начал курить трубку. Глупо, конечно, но мне почему-то кажется, что я принадлежу к тому же миру, что и они. Ненавижу свой дом и свою такую одинокую комнатенку. 27 апреля В кафе познакомился и подружился с несколькими студентами. Они спорили о том, сам ли Шекспир писал свои пьесы. Один из них — толстяк с потным носом — утверждал, что все пьесы Шекспира написал Марлоу. Но Ленни — коротышка в темных очках — сказал, что Марлоу — это чепуха и все прекрасно знают, что эти пьесы написал сэр Фрэнсис Бэкон, потому что Шекспир никогда не учился в колледже и не мог получить того образования, которое прослеживается в приписываемых ему произведениях. Тогда парень в шапочке первокурсника сказал, что слышал, как ребята в туалете говорили, будто пьесы Шекспира на самом деле написала какая-то леди. Они говорили про политику, про искусство и про Бога. Никогда не предполагал, что Бога может и не быть. Мне становится немного страшновато, ведь я впервые задумался о том, что же такое Бог. Теперь я понимаю, что одна из главных задач колледжа — объяснить людям, что то, во что они верили всю жизнь, на самом деле совсем не так и что ничто не является на самом деле тем, чем кажется. Все время, пока они спорили, возбуждение так и бурлило во мне. Вот чего мне хочется больше всего на свете — ходить в колледж и слушать, как люди говорят о важных вещах. Почти все свободное время я теперь провожу в библиотеке, глотая и впитывая в себя книги. Круг моих интересов достаточно широк: Достоевский, Флобер, Диккенс, Хемингуэй, Фолкнер — любые романы, которые попадаются под руку. Мой голод из тех, что нельзя насытить. 28 апреля Ночью мне приснилось как мама ругается с папой и с учительницей в школе № 13, где я учился, пока меня не перевели в 222-ю… — …Он нормальный! Он нормальный! Он вырастет и будет как все остальные! Лучше, чем все остальные! — Она пробует вцепиться учительнице в лицо, но папа крепко держит ее. — Он будет ходить в колледж! Он станет знаменитым! — Она выкрикивает это снова и снова, вырываясь из папиных рук. — Он будет ходить в колледж! Мы в директорском кабинете и кроме нас тут полно народу. У всех смущенный вид, и только заместитель директора слегка улыбается и отворачивается, чтобы никто этого не заметил. В моем сне у директора длинная борода, он плавает по комнате и показывает на меня пальцем: — Его необходимо перевести в особую школу. Государственная специальная школа в Уоррене — вот, что вам нужно! Он не может оставаться здесь! Папа выталкивает маму из кабинета, но она продолжает кричать и плакать. Я не вижу ее лица, но огромные красные слезы капают и капают на меня… Утром я смог не только вспомнить сон, но и снова проникнуть памятью сквозь туман — туда, где мне шесть лет и где все это случилось. Норма еще не родилась. Мама — крохотная темноволосая женщина. Речь ее тороплива, а руки постоянно в движении. Помнится, она все время трепетала вокруг папы, как большая заботливая птица. Папа очень уставал на работе, и у него не было сил отмахиваться от нее. Я вижу Чарли. Он стоит посреди кухни со своей любимой игрушкой — ниткой с нанизанными на нее бусинками и колечками. Он вращает нитку, она накручивается на палец, рассыпая вокруг яркие вспышки. Он может играть с ней часами. Я не помню, кто сделал ее и куда она потом делась, но помню, как он восхищенно смотрит на яркие мерцающие круги… Она кричит на него… нет, она кричит на отца: