– Брось, – сказала она. – Энид? Вернись сейчас же. Она освободила Мерлина от термоконтейнера. – Так с чем там это мороженое? – Сверху вишни, – мрачно отозвался Базиль, – внизу печенье, ваниль с карамелью и… э-э… фисташки с нугой? – Не так! – перебила его Гортензия. – Вишни в шоколаде, карамель в джандуйе и… – Неправда! – запротестовала Энид. – Это шоколад в вишнях, а внизу ваниль, а… Общий смех постепенно стих в глубине дома. Беттина и Мерлин остались одни под фонарем на крыльце. – Поохотимся на Майкрофта? – предложил он. – Он слишком умный для тебя. Мерлин промолчал. Поднял подбородок в сторону поленницы и тихонько высвистал первые ноты концерта Рахманинова, который Шарли иногда играла на пианино. Тьма не шелохнулась. – Думаешь, он меломан? – усмехнулась Беттина. Он снова засвистел. На этот раз Шуберта. Ч то-то зашевелилось. Острый взгляд пронзил темноту между поленьями. Беттина затаила дыхание. Медленно, осторожно Мерлин достал из карманов орешки: один, два, три. Майкрофт снова затаился. Мерлин запел, опять на мотив Рахманинова: – Эти орешки для тебя… иди же за ними… иди сюда… Он бросил их один за другим. Быстрая, как молния, крыса схватила все и юркнула в свое убежище. – Кормить врага – это победа? – поинтересовалась Беттина. – Морить его голодом – тоже не выход. В сущности, эта зверушка вас любит. – Прости, что? – Почему он так рискует ради пищи, когда мог бы спокойно кормиться на складе магазина, на чердаке фермы или в полном зерна амбаре? На это у Беттины не нашлось ответа. Она вздрогнула. – А ты? – продолжал Мерлин. – Почему ты стоишь тут и мерзнешь в моем обществе, когда сто раз дала мне понять, что я для тебя недостаточно красив? Беттина покраснела. И снова не нашлась с ответом. – Мое приглашение в кино еще в силе, – сказал он. – Но ненадолго. – А, – протянула она. – Идет драка за твою компанию? – Нет. Но срок действия билета ограничен. – Пригласи кого-нибудь еще. – Я хочу пойти с тобой. Она всмотрелась в него. И поймала себя на том, что ищет недостатки, которые раньше бросались ей в глаза с первого взгляда. Она по чесала щеку, скрестила руки на груди. Наверно, виноват фонарь… Потемневший от пыли и дождей, засиженный насекомыми и птицами, он смягчал все вокруг своим мягким оранжевым сиянием. – В среду? – выдохнул Мерлин. Беттина почувствовала, как заколотилось сердце под скрещенными руками. – Хорошо. На четырехчасовой сеанс, – сказала она тихо-тихо. Он расцепил ее руки, взял ее ладони в свои. Наклонился, как будто хотел ее поцеловать, но не поцеловал. Он прошептал: – Дай Майкрофту шанс. И некрасивые могут выиграть в твоих глазах, если их лучше узнать. Мерлин наклонился еще ниже. Но только улыбнулся, той самой улыбкой, которая затопила ее сердце. – Пока. Он вскочил на велосипед, совершил акробатический кульбит, почти превратившись в самолет на взлетной полосе, и скрылся за оградой. – Ну? – спросила Шарли, когда Беттина вернулась. – Он улепетнул? – На велосипеде. – На велосипеде? Майкрофт? Беттина серьезно посмотрела на нее. – Майкрофт нас любит. Он мог бы спокойно кормиться в амбаре. Но он любит этот дом. Давай дадим ему шанс. Шарли удивленно подняла брови и сделала Базилю знак рукой, давая понять, что сомневается в психическом здоровье младшей сестры. Энид же опять напевала бессвязную песенку, в которой шла речь о русалке (с хвостом и хорошенькой мордашкой), которая нашла возлюбленного в бассейне. Из дневника Гортензии Я никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая никакая! Я была сегодня на театральных курсах в ПЕРВЫЙ и ПОСЛЕДНИЙ раз в жизни! Никогда еще не чувствовала себя таким земляным червяком. Лермонтов преподает драматическое искусство тридцать лет. С такой фамилией я ожидала увидеть типа ростом метра в четыре, упирающегося в потолок. Ничего подобного. Это низенький краснощекий человечек с отвисшей нижней губой – так и хочется почмокать ему, как младенцу, – астматическим дыханием и тяжелыми черепашьими веками, из-за которых он немного похож на китайца. Когда я записалась, он со мной даже не поздоровался. – Ваше имя? – Гортензия Верделен. – Вы очень молоды. – Двенадцать лет. (Это будет правдой через несколько месяцев.) – Почему вы хотите учиться актерскому искусству? Из-за Зулейхи Лестер в «Купере Лейне». Я пробормотала: – Потому что я… я не умею играть. – Мотив не хуже любого другого. Я почувствовала себя дурой и пожалела, что не смогла дать более блестящий ответ. – Садитесь и наблюдайте. Так я и сделала. Забилась в уголок и села на откидное сиденье подальше от света. На сцене были две девушки и два парня. Мне они казались великолепными. Одна из девушек вдруг заплакала. Столько слез, как будто протек чердак в башне Виль-Эрве в сильную грозу. Никогда не видела столько слез. Я бы ни за что не смогла заплакать по заказу. Чтобы я заплакала, меня надо крепко побить. Последним ударом, который я получила, была смерть мамы и папы. Да и то я заплакала не сразу. Понадобилось три недели, чтобы я поняла. – Не надо нас топить, Луна Пеллисе! – прогремел Лермонтов. – Араминия – героиня сентиментальная, но не слишком! Заставить ее плакать перед мужчиной, которого она любит, – нонсенс! На сцене плакальщица Луна (примерно лет семнадцати) быстро вытерла нежелательные слезы и обиженно поджала губы. – У Араминии горе! – возразила она. – Разве печаль выражается только слезами? Сердце Араминии кровоточит. Она умирает от горя. Но слезы – о нет, нет, нет! все с начала, Пеллисе! И так до самого конца. Каждый раз мне казалось, что я вижу самых талантливых актеров на свете, и – бац! – Лермонтов оказывался всем недоволен. И он был прав. В конце занятия Араминия выглядела умнее, тоньше… пронзительней. Теперь плакал зал. Кто-то сел рядом со мной. Это оказалась девушка, которая встретила меня, Драгица Давидович, Деде. Она была еще восхитительнее, в розово-зеленых колготках – я бы не надела такие, даже будь я одна в подвале, – и зеленой юбочке-пачке – нечто среднее между Робин Гудом и Питером Пэном.